Peskarlib.ru > Русские авторы > Виктор АВДЕЕВ > Гимназическая парта

Виктор АВДЕЕВ
Гимназическая парта

Распечатать текст Виктор АВДЕЕВ - Гимназическая парта

После смерти матери нас, всех сирот — брата, двух сестер и меня, самого меньшего в роду, — тетки забрали в стольный город Всевеликого Войска Донского — Новочеркасск. Я был рад покинуть станицу: мне надоело с матерчатой сумкой через плечо ходить в церковноприходскую школу, дразнить собак в подворотнях и очень хотелось прокатиться на поезде.

Везли нас в товарном вагоне. Уже по дороге я, тайком от теток, начал курить рассыпные папиросы и научился плеваться сквозь зубы, как один мальчишка на станции.

Новочеркасск поразил меня своим великолепием. Улицы у нас в Тишанской станице густо заросли «калачиками», которые мы объедали не хуже коз; здесь же вокзальная площадь блестела голубым, отполированным булыжником, и на ней вытянулось с полдюжины пролеток: извозчики в порыжелых шляпах ждали пассажиров. Все дома вокруг были каменные, крытые железом, а некоторые даже двухэтажные. Высоко на горе в лучах солнца ярко горел златоглавый купол огромного кафедрального собора. Вот это городище! Наверно, больше его и во всем мире нет.

Осмотреться в Новочеркасске я не успел: заразился сыпным тифом, затем тут же брюшным и, наконец, возвратным. Из больницы я выбрался месяца четыре спустя еле живой. С выздоровлением у меня еще сильнее стали виться волосы и появился собачий аппетит. Тетки объявили, что им нечем кормить такую прожорливую ораву, пусть об этом позаботится советская власть. Они отдали моих сестер в приют бывшего епархиального училища, а меня с братом Владимиром — в интернат имени рабочего Петра Алексеева.

Помещался интернат на Дворцовой площади в трех зданиях бывшей Петровской гимназии, и заведовала им сама основательница мадам Петрова — высокая седая женщина, такая важная, что я сперва принял ее за великую княгиню, которую еще дома, в станице, видел на картинке в журнале «Нива». Брат сразу ушел в библиотеку; я остался один в большой комнате, раньше служившей рекреационным залом. Разношерстная толпа воспитанников с хохотом играла в чехарду. Некоторые носили мундиры с блестящими гербовыми пуговицами и ругались по-французски. Передо мной остановился плотный, широкогрудый подросток с прямым взглядом смелых черных глаз, в синих казацких шароварах и желтых сапогах с подковками. Над его нешироким загорелым лбом торчком стоял черный густой чуб; левая щека темнела шрамом.

— Гля, пацан, что это у тебя? — громко сказал он мне.

— Где?

Он ткнул пальцем в синюю пуговку на моей рубахе. Я с деревенской наивностью нагнул голову посмотреть, что с нею произошло, и тут подросток ловко и больно ухватил меня за нос и дернул книзу,

— Во, субчик! Чего кланяешься?

Ребята вокруг захохотали. Подросток выпятил нижнюю дерзкую губу, поднял к груди кулаки, ожидая, не кинусь ли я на него драться. От волнения я вдруг ослабел и вынужден был прислониться к стене.

— Ты чего это... такой белый? — несколько озадаченно спросил он.

— Тиф у меня был, — пробормотал я. — Еще не поправился.

Подросток смутился. Неожиданно он дружески полуобнял меня.

— Я не знал, пацан, что ты болел. Ну... не обижайся, ладно? Давай познакомимся. — Он сердечно протянул мне смуглую крепкую руку: — Володька Сосна. А ты чей?

Я назвался.

— Знаешь что, Авдеша, сыграем в айданы?

И Володька Сосна достал из кармана горсть крашеных бараньих костей из коленных суставов. Видно, он хотел чем-то показать мне свое расположение.

Дома в станице я довольно сносно стрелял из рогатки, гонял «чекухой» деревянные шары, но айданов у нас не было, и я смущенно в этом признался.

— Не умеешь играть? — изумленно переспросил Володька и посмотрел с таким видом, точно я был умственно отсталый. — Во дикари живут у вас на Хопре! Аида на улицу, обучу.

Игра напоминала «бабки»: в ней также ставился «кон», и по нему били залитой свинцом «сачкой». Наловчился я довольно быстро. Весь интернат имени рабочего Петра Алексеева увлекался айданами, и среди ребят они расценивались наравне с деньгами и порциями хлеба.

— О, да ты настоящий парень! — хлопнул меня по плечу Володька Сосна после того, как я выменял за новый карандаш десяток айданов, которые тут же и спустил своему учителю. — Хочешь дружить? После обеда сходим к нам, покажу тебе дрозда в клетке: разговаривает похлеще попугая.

Оказывается, Володька не был казеннокоштным, как мы с братом, а ночевал дома. Его отчим и мать играли в украинской оперетке, которая гастролировала у нас в городе в Александровском саду; он обещал бесплатно сводить меня на спектакль.

Под вечер мы пошли к нему на Ратную улицу. От низкого слепящего солнца высокие тополя казались облитыми глазурью; по теплым остывающим плитам тротуаров прыгали кузнечики. Володька взбежал на крыльцо одноэтажного дома с зелеными поднятыми жалюзи. На пороге, капризно вытянув красивые ноги в шелковых чулках, сидела гибкая нарядная женщина с ярко накрашенными губами. Худощавый, гладко выбритый мужчина, в расшитой украинской сорочке без пояса, в кавалерийских галифе и чувяках на босу ногу, пытался ее поднять.

— Хватит дурить, Катэрина. Маленькая?

— Вот поцелуй, тогда встану! Я оторопел: может, повернуть обратно? Володька легонько подтолкнул меня в плечо.

— Мама, я товарища привел. Чего бы нам поесть?

Я первый раз в жизни видел артистов. Вот они какие?! Неужто они ссорятся, как самые обыкновенные люди?

Сосновская мельком, спокойно оглядела меня черными подведенными глазами. Черные короткие волосы ее открывали смуглую шею, украшенную крупными монистами.

— Там я оставила тебе на столе.

И, словно забыв о нас, Сосновская вновь сложила руки на груди; ее капризный взгляд, яркие надутые губы, вся ребячливая поза выражали готовность просидеть так хоть до утра.

— Что это, Володька, — шепотом спросил я, когда мы вдвоем закрылись в тесной грязной кухне, заставленной немытой посудой. — Отчим разобидел твою маханшу?

— Психует, — хладнокровно ответил он. — Дядя Васыль мужик мировой, у Щорса в отряде воевал. На сцене он играет не так уж чтобы очень, зато пляшет — я те дам! Ну, давай наворачивай!

Он подал мне ломоть хлеба, намазанный чем-то черным и крупитчатым, похожим на подгоревшую гречневую кашу. Я откусил: во рту стало солоно, запахло рыбой. «Во какую муру артисты едят», — подумал я. (Лишь впоследствии я узнал, что бутерброд был с паюсной икрой.)

— Скоро в гимназию, — жуя, сказал Володька.— Тебя еще не записывали? Когда учитель спросит, в какой хочешь класс, скажи, в пятый, ладно? Сядем на одну парту.

Я живо управился с бутербродом и про себя решил, что не мешало бы его закусить печеной картошкой или хотя бы вареным кукурузным початком,

— Во придумал! — засмеялся я, вытирая рот.— Как же я сяду в пятый, да еще в гимназии? У нас в Тишанке я ведь кончил всего два класса церковноприходского училища, а в Новочеркасске только поступил, да заболел тифом. Тебе сколько — четырнадцать? А мне только осенью одиннадцать стукнет.

— Ну и что же? — удивился Володька. — Подумаешь: трех классов не хватает! Теперь не царский режим. Каждый ученик имеет право садиться, в какой захочет. Да ты что: учить уроки, что ль, собираешься в гимназии?

Теперь удивился я:

— Чай, не в айданы играть?!

— Ну и темнота станичная! — воскликнул Володька с досадой. — Да кто ж сейчас об уроках думает? Ты рассуждаешь прямо как... Магомет из библии. Нам, всем ученикам, надо отвоевать у директора гимназии свое право на равноправие. Понял? Словом, сядешь в пятый класс, я это устрою. Хочешь еще вареный початок?

Он будто читал мои мечты. Початок интересовал меня гораздо больше, чем школа, и я перестал спорить, в какой класс записываться. От Сосновских я ушел с плотно набитым животом, забыв поглядеть на говорливого дрозда.

Гимназия помещалась на втором этаже нашего же интерната, как раз над моей спальней. Мы даже не заходили с Володькой в канцелярию, а когда через несколько дней начались занятия, он просто привел меня в пятый класс и посадил за свою парту.

— Знаешь, — объяснил он мне, — в этих канцеляриях такие волокитчики сидят, что лучше их всегда обходить. По-революционному.

Первым был урок французского языка. Преподавательница — еще молодая, довольно полная, в широкой канареечной кофте с огромными пуговицами и в туфлях на высоких каблуках — громко, звучно сказала ученикам несколько непонятных для меня слов и улыбнулась. Класс дружно ей что-то ответил, большая часть учеников встала. Я вопросительно поглядел на Володьку. Он, развалясь, сидел за партой и небрежно бросил мне:

— Буза! Поздоровалась на своем буржуйском языке.

Француженка медленно прошлась между партами, ласково кивая знакомым ученикам. Кожа лица у нее была нежная, голову венчала прическа из блестящих золотисто-белокурых волос, серые глаза смотрели доброжелательно; от нее празднично, тонко пахло духами. Француженка остановилась возле круглоносенькой девочки с пышной косой, в форменном коричневом платье с пелеринкой, о чем-то спросила и, выслушав ответ, благосклонно кивнула ей. Краснощекий стриженый гимназист указал ей на меня.

— Вот новенький.

Это, наконец, было сказано по-русски, и преподавательница укоризненно покачала головой. Она подошла к нашей парте, что-то приветливо мне сказала и ожидающе уставилась в глаза. Я весь вспотел и поглядел на Володьку. Сзади послышалось хихиканье.

— Что же вы не отвечаете? — удивленно спросила меня преподавательница уже по-русски.

Я не знал, что отвечать, уши у меня горели. Один из гимназистов, самоуверенный, холеный, упитанный, в новом мундире и с белыми, гладко расчесанными волосами, весело кинул:

— Он глухонемой.

Вокруг послышался откровенный смех. Володька Сосна невнятно шепнул мне: «Спрашивает, как тебя звать. Отвечай: же мапель Авдеев».

Мне теперь очень хотелось сразу стать учеником пятого класса гимназии. Я поборол свою застенчивость, встал, вытянул вспотевшие руки по швам и громко отчеканил:

— Извиняюсь. Зовусь: мадмазель Авдеев.

Поклонился и сел.

Смех грянул такой, что задребезжали стекла, улыбнулась даже сама француженка. А тот же упитанный белобрысый и белоглазый гимназист, выскочив из-за парты, сделал передо мною реверанс и, давясь хохотом, выкрикнул:

— Пардон, мадемуазель! Могу ли пригласить вас на падекатр?

После этого в классе поднялось совсем что-то невообразимое. Напрасно преподавательница старалась навести порядок, стучала карандашом по столу. Я удивленно озирался по сторонам, не понимая, почему все словно взбесились. Володька Сосна показал белоглазому гимназисту кулак.

— Видал, Ложка? На перемене сперва со мной потанцуешь.

— Сос-но-овский! — укоризненно, в нос протянула француженка.

— А пускай этот офицерский сынок не нарывается,— запальчиво ответил ей Володька. — Мой товарищ Витя Авдеев не отвечает потому, что весной заболел всеми тифами сразу... А если он сирота, интернатский, то не может учиться в пятом классе гимназии? В другом городе он кончил четыре, только язык проходил немецкий. Ясно? Запишите его к нам в журнал.

— Что за тон, Сосновский? — вспыхнула преподавательница, и на щеках под ее глазами проступили красные пятна. — Одному вы подсказываете, другому грозите кулаком... Не поздоровались, когда я вошла. Хотите, чтобы директрисе пожаловалась? Смотрите! Не то я вас попрошу оставить класс!

— Это вам не царская гимназия, а советская трудовая школа, — упрямо, с вызовом заговорил Володька. — Выгонять учителя не имеют права. Может, еще в карцер посадите? Так это уже музейное прошлое. Кроме мадам Петровой, у нас есть еще школьный исполком. — Он вдруг достал из парты свою синюю капитанскую фуражку с золотым басоном и лаковым козырьком, насунул на лоб. — А выйти я и сам могу. Лучше в айданы играть, чем слушать этот буржуйский язык.

Учительница нервно закусила полную нижнюю губу. Неожиданно глаза ее лукаво сощурились, и она рассмеялась:

— На этом буржуйском языке, между прочим, разговаривали первые в мире коммунары. Вся Россия сейчас поет «Интернационал», но известно ли вам, что его написал француз Эжен Потье? Вы, Сосновский, просто взбалмошный мальчик... с очень дурными манерами.

На перемене, когда все вышли во двор, я почувствовал полное отчуждение мундирных гимназистов. И пусть! Я решил больше не возвращаться в этот класс: ну его к черту, лучше сяду в третий. Тут ко мне подошел Володька Сосна, веселый, с полной пригоршней выигранных айданов. Он решительно взял меня за руку, растолкал толпу пятиклассников, среди которых стоял Логинов, упитанный белобрысый гимназист, кривлявшийся передо мной в классе.

— Вот он, — указал на него Володька. — Стукайтесь. А ну, пацаны, раздай круг! Не дрефь, Витька, волохай его, а если на тебя кто налетит сзади, я заступлюсь. С тобой мы против всего класса выстоим.

Я уже видел, как Володька один выстоял против класса; насчет же себя сильно сомневался. Несчастье мое заключалось в том, что я был маловат ростом и еще не совсем оправился от болезни. Поэтому в стычках — а их не мог избежать ни один воспитанник, как бы смирён ни был, — чаще попадало мне, отчего я и не любил драться. Логинов был выше меня на целую голову, толще, но ничего другого делать не оставалось, иначе прослывешь трусом, а тогда всякий безнаказанно станет давать зуботычины. «Хоть бы не очень морду набил», — без всякой надежды подумал я, вышел в круг и неуверенно подсучил рукава. Надо было как-то заводить ссору: месяц, проведенный в интернате, обогатил мой жизненный опыт.

— Задаешься? — сказал я, стараясь, однако, держаться подальше от своего противника. — Сильный?

Я сплюнул на землю и, показав пальцем на мокрое место, повторил:

— Сильный? А ну, подыми.

За этим «разгоном» должна была последовать схватка. Однако Логинов, увидев такие приготовления, сразу потерял свой румянец, снял передо мной форменный картуз без герба, торопливо заговорил:

— Извините, товарищ Авдеев, если я вас оскорбил. Конечно, вы можете меня ударить... но я, честное слово, больше не позволю себе...

Голос его дрожал. Я сразу выпятил грудь и важно отставил ногу.

— Сдрефил, Ложка?! — закричал Володька.— Увиливаешь? Нет, расплачивайся своей мордой.

Я испугался, что Логинов передумает, и поспешно сказал:

— Ладно, Володя. Я его прощаю. Пусть только в другой раз не нарывается.

Сторож дал звонок, ребята побежали в классы. Во мне еще все тряслось от волнения, я сел на лавочку под окном нашей палаты, достал кусок подсолнечной макухи, но откусить не мог.

— Чего же ты?! — удивленно закричал Володька. — Аида скорей, а то учитель не пустит. На большой переменке будут давать бутерброды с брынзой. Я был в канцелярии: уже нарезали.

Это меняло дело. Володька обнял меня за плечо, я сунул макуху в карман, и мы рысью пустились в класс.

Мундирные гимназисты перестали надо мной смеяться, а на следующей перемене Логинов услужливо развернул перед нами свой завтрак — две котлетки с французской булкой и кусок пастилы.

— Не хотите ль?

— Что это? — сказал Володька. — А! Толково! Он забрал у гимназиста весь завтрак целиком, и мы его съели.

Уж потом я узнал, что Логинов испугался совсем не меня, а интернатских ребят. Петровская гимназия помещалась в нашем дворе, и он боялся, как бы Володька Сосна с товарищами не избили его за меня. Когда год спустя Логинова исключили из трудовой школы и я встретил его вечером на Московской улице возле кинематографа «Солей», он со словами «А, пролетарская мамзель!» дал мне подножку, и я полетел затылком на тротуар. На этом наше знакомство с ним и закончилось. Но тогда, в день поступления в гимназию, я счел, что он меня испугался, и очень приободрился. Мне показалось, что я так же легко могу преодолеть и непонятную науку пятого класса.

Я стал заниматься, только с передней парты пересел на «Камчатку». Однако с первых же уроков я безнадежно увяз во всех предметах. Напрасно я пытался отгадать, что такое «икс» и «игрек» и кто из них больше. Как понять слова «фонетика и морфология русского языка»? Что означают мудреные названия: «климат, ландшафт Африки»? Или «муссоны»? Правда, угрызения совести не долго меня мучили. На задней парте собралась компания лоботрясов. Во время уроков мы осторожно играли в «перышки» под щелчки, стреляли из камышовых трубок горохом, жеваной бумагой, переговаривались пальцами на азбуке глухонемых; я, кроме того, еще рисовал. Мы всячески старались не мешать учителям, заботясь о том, чтобы и они нам поменьше мешали.

Основное, чем я занимался в эту осень, — играл в айданы, выменивая их на пайки хлеба, на сахар и вторые блюда. Другим моим увлечением были марки. Каждый пятый воспитанник гимназии мадам Петровой оказался филателистом. По вечерам в палатах шла бойкая торговля: марки Конго меняли на Португалию, за кокосовые пальмы Тасмании охотно давали голову императора Франца Иосифа и какой-то итальянский монастырь. Денег на альбом у меня, конечно, не было, и я сшил ученические тетради.

Цену маркам я не знал, считая, что чем они больше по размеру, тем дороже. Гимназисты старших классов отлично это поняли. Был у нас великовозрастник Вячеслав Рогачевский. Он брил усики, открыто курил папиросы, носил американские ботинки с обмотками, что у нас считалось высшим шиком, и ухаживал за кокетливыми соседками — воспитанницами бывшего Смольного института благородных девиц, эвакуированного в Новочеркасск из Петрограда. Рогачевский частенько останавливал меня на улице, дружески клал руку на плечо.

— Ну, как твоя коллекция?

— Сорок семь штук набрал. Вчера добыл польскую: нарисован какой-то генерал в этой... как ее...: в кондратке.

— В конфедератке? — Рогачевский делал глубокомысленное лицо, одобрительно кивал мне мужественно очерченным подбородком. — Молодчага, Авдеша! Ты, брат, делаешь колоссальные успехи и скоро станешь видным филателистом.

Я надувался от самодовольства. Ведь это говорил сам Рогачевский, а его коллекция — лучшая в интернате, у него до тысячи марок всевозможных стран!

— Раз ты уж такой знаток, я тебе кое-что покажу. — Гимназист доверительно вынимал из кармана портмоне, открывал. — Есть марка: высший класс! Случайно купил у одного знакомого в городе. — Рогачевский снижал голос до шепота. — Понимаешь, отец его казачий есаул, один из бывших приближенных наказного атамана, бежал к барону Врангелю в Крым, сынок и распродает свою коллекцию. Смотри. Юбилей-на-я!

И он показывал мне обыкновенную русскую марку с изображением одного из наших многочисленных царей, но крупную по размеру. Разум во мне сразу мутился, и всего меня охватывало страстное желание во что бы то ни стало приобрести эту марку. Ведь она юби-лей-на-я! Что означало это слово, я не знал, и это меня еще больше подстегивало.

— А не променяешь мне ее, Слав? — спрашивал я, с жадностью рассматривая марку, весь переминаясь от нетерпения.

— Что ты, дружок! Таких только две во всем Новочеркасске. Я ведь тебе показываю просто так. Знаю, серьезный филателист.

После этого меня с затылка до пяток продирали мурашки, похожие на нервный зуд.

— Ну... уступи, а? Жалко? Ты себе еще достанешь у того офицерского сынка. Мне марка очень нравится.

— Право, не знаю. Она дорогая. — Рогачевский осторожно, словно лепесток розы, вынимал из портмоне другую марку. — Вот еще одна. Мировая. Остров Борнео: видишь, обезьяны на банановом дереве? Зеленая. Да, брат, в России у нас такой и не ищи! На вес золота ценится!

У меня начинали разбегаться глаза.

— Так продай, Слав, хоть юбилейную. Я тебе... три дня за обедом буду второе отдавать.

— Гм... Разве уж только для тебя? Коллекционер ты, подающий большие надежды. Эх, была не была! В таком случае на, держи и Борнео... еще за три вторых... А большущая марка, верно? Главное, две обезьяны...

Марки переходили в мои трясущиеся руки. Я зажимал их в ладонь, точно голубей, и во весь дух несся, чтобы наклеить в свой «альбом». Почти целую неделю после этого я хлебал пустой суп, в котором, как говорили у нас в интернате, «крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой».

Старший брат мой беспокоился, что я никак не поправлюсь после тифа. Он учился в восьмом классе и был выбран членом хозяйственной комиссии. В дни дежурств на кухне он подживался то косточкой, обильно выложенной мясом, то тарелкой щей «для пробы», то «довеском» хлеба в добрых полфунта и поэтому отдавал мне свой паек. Возможно, я и этот хлеб пустил бы на марки и айданы, но брат, отлично зная о моих страстишках, заставлял есть его тут же, при нем. Когда я ходил на дом к Володьке Сосне, то наедался там.

В начале сентября он повел меня бесплатно в городской Александровский сад; здесь в летнем театре шли гастроли украинской оперетки. В этот вечер давали «Марусю Богуславку». Капельдинер отвел нам пустовавшие деревянные кресла. Сидя в полутемном партере, я с замиранием сердца следил за горькой судьбой красивой «полонянки» — наложницы султана. Жиденький оркестр, шумное действие на сцене, костюмы запорожцев, янычар — все мне казалось волшебным.

В перерыве мы с Володькой пошли за кулисы. В голой тесной комнатке перед треснувшим зеркалом сидела черноволосая артистка в цветистом, изрядно потрепанном костюме турчанки и устало курила папиросу. Она повернула свое грубо размалеванное лицо, и я обомлел: передо мной была сама Маруся Богуславка.

— Мам, дай денег на ситро, — попросил у нее Володька.

— Тебе все мороженое да ситро, — усмехнулась Сосновская, лениво выпустив колечко дыма. — А сперва ответь, как учишься? Меня сегодня встретила мадам Петрова, так я чуть со стыда не сгорела. Оказывается, ты хулиганишь на уроках французского...

— Хулиганишь! Сейчас свобода. Что я, должен сидеть как замороженный? Так дашь?

— Подожди, дядя Васыль придет: деньги у него. Мадам Петрова еще говорила, что ты и ботанику не учишь... вообще неаккуратно посещаешь гимназию. В свинопасы захотел?

Она вздохнула, сунула окурок папиросы в баночку и стала размазывать по лицу грим, видно позабыв о нас. Володька присел на свободное кресло, перекинул ногу через подлокотник.

— Я уже тебе объяснял, — заговорил он, — зачем мне сдались эти «пассе композе»?— И Володька что-то прогундосил по-французски, передразнивая учительницу. — Или вот черчение будут преподавать в старших классах. Что мне с ним делать? Я вырасту, стану, как дядя Васыль, командиром и сам сумею на скаку с коня чертить шашкой! Понавыдумывали буржуи разных наук, а из них и половина не нужна в жизни. Мы должны устраивать собрания, порядок наводить...

Занятая гримом, Сосновская не слушала сына. Зато ни одно его слово не пропустил незаметно вошедший актер в красном коленкоровом запорожском жупане, с кривой деревянной саблей. Я, несмотря на приклеенные усищи, узнал Володькиного отчима, ткнул под бок своего приятеля.

— Что же ты умолк? — насмешливо улыбнулся пасынку дядя Васыль и потрепал его за чуб. — Давай ораторствуй! Значит, по-твоему, нашей советской молодежи наука не нужна?

— Я не за всю науку говорил, — буркнул Володька. — За половину.

— Половину разрешаешь? — засмеялся дядя Васыль. — Эх ты... реформатор! А известно ли тебе, что, например, без того же черчения нельзя ни одну машину построить, в том числе и танк? Из чего же ты будешь в белопогонников стрелять? Нет, друзья, зубрите уж буржуйские премудрости, а о революционном порядке мы, взрослые, как-нибудь сами позаботимся. — Он подошел к жене. — Катруся, второй звонок дали. Сейчас твой выход.

Получив на ситро, мы ушли из театральной уборной.

— Насчет наук ты, Володька, правильно загнул маханше,— одобрительно сказал я товарищу. — Ну вот учил я, учил географию, а чего вызнал? Что в Южной Америке живут разные там плантаторы и... крокодилы? Так это надо собрать побольше марок — и узнаешь. На острове Борнео, например, есть зеленые обезьяны: это я сам свидетель. А для чего, скажи, мне нужна алгебра и значок «х»? Прямо смешно. Может, они научат меня в айданы играть без промаха? Или раздобыть лишний паек хлеба?

К зиме в Новочеркасске начал ощущаться голод. Богатое казачество гноило пшеницу в ямах. Кормить нас в интернате стали гораздо хуже. В гимназию я ходил все реже: бутерброды с брынзой давать перестали, что там еще было делать? Аккуратно я посещал только уроки рисования. Бумаги не было, и рисовать чаще приходилось мелом на доске. Между прочим, я оставил свою память и в классе: вырезал на парте собственные инициалы «В.А.»: все- ребята любовались моей работой.

Перед новым годом на школьном педсовете поставили вопрос о том, что из-за моей дикой малограмотности задерживается вся группа. Меня надо или подтянуть, или перевести ниже. Вообще как я мог попасть в пятый класс? Я получил месяц срока, чтобы догнать товарищей, и еще азартней начал играть в айданы. Однако педагогам скоро стало не до меня. Гимназию не отапливали, продуктовые пайки все урезали, некоторые из учителей бросили работу. Я почти не посещал школу, и часто на уроках, особенно французского языка, присутствовали одни мои инициалы, вырезанные перочинным ножом.

Январские морозы приковали интернатцев к спальням: внутри на оконных рамах солью выступил иней, нарос лед, ребята сидели по кроватям, закутавшись в одеяла. Уже с осени мы по ночам стали ломать соседние заборы, калитки. Городские обыватели на всех углах поносили «приютскую шпану», подстерегали нас с дрекольем в подворотнях, где и разыгрывались настоящие сражения. К зиме все, что могли принять наши прожорливые чугунные печурки — «буржуйки», было давно сожжено, а доставать дровишки становилось все труднее.

Однажды студеной крещенской ночью мы задумались: чем же нам теперь обогреть комнату? В спальне у нас ночевал Володька Сосна вместе с меньшим братом, моим тезкой: родители их уехали на сезонные гастроли в Самару, и они временно жили в интернате.

— Давайте залезем наверх в гимназию, — предложил Володька, кивнув на потолок. — Возьмем какую-нибудь парту и сожжем.

— Ишь, умник... наизнанку! — сказал один из ребят. — Как же ты залезешь, когда дверь заперта? Может, у тебя отмычка есть?

— Через окно в нашем классе. У нас форточка без задвижки, верно, Витька?

Это была правда, и я кивнул головой.

— Нехорошо как-то, — сказал тот же интернатец. — Топить таким делом... все-таки наука.

— О! — насмешливо присвистнул Володька. — Наука! Только что священное писание сократили да букву «ять», а остальная программа как в царской гимназии. Вот добьют остатки беляков, небось и парты сделают особые... по советскому образцу... Мы с Витькой сами полезем.

Он поправил ремень и кивнул мне.

По спине у меня пробежали мурашки.

Черное январское небо смотрело ледяными искрами звезд, на площади за железной решеткой сквера неподвижно застыли облепленные инеем акации: казалось, они промерзли насквозь и от этого побелели. Под нашими ботинками визжал, гудел утоптанный снег. Мы с Володькой скинули шинели и по обледенелой водосточной трубе полезли на второй этаж. От недоедания и малокровия голые пальцы мои сразу озябли. Я с трудом карабкался вверх за Сосной, боясь глянуть на белую заснеженную землю, где осталось несколько ребят, с напряжением следивших за нами. Неожиданно Володька оборвался и, скатываясь вниз, обеими ногами стукнул меня по голове. Это помогло ему удержаться, а я, растопырив руки, словно подбитая ворона, полетел на землю и, по счастью, угодил в сугроб.

Отделался я испугом. Вновь взбираться по мерзлой трубе мне совсем не хотелось, и я сделал вид, что сильно ушибся и не могу подняться.

— Чего с тобой, Авдеша? — спросили ребята.

— Голова... кружится.

Вместо меня в помощь Володьке послали другого парнишку. Они через форточку залезли в класс, открыли внутреннюю дверь прямо к нам в интернат. Когда по лестнице спустили парту, у меня тотчас перестала кружиться голова.

Всем нам было очень весело рубить парту и растапливать ею «буржуйку». Я, как герой вечера, получил право подкладывать и, таким образом, сидеть около огня. Засовывая в жерло печки одну из досок, я увидел сверху две фигурные буквы, вырезанные перочинным ножом: «В.А». Я тихонько спросил у Володьки:

— Чья это парта?

— Наша, — ответил он беспечно. — Я хотел было взять у других, да потом раздумал: еще начнут разыскивать по гимназии. Мы ж с тобой сядем на свободную, а если спросят, скажем, что кто-то упер в соседний класс.

Объяснение меня вполне удовлетворило.

Зима тянулась бесконечно, в марте еще вьюжило, валил мокрый липкий снег. Как-то в оттепель я от нечего делать забрел в гимназию. Шел урок французского языка. В классе отсырели потолки, учеников стало меньше, и они сидели в пальто. Преподавательница, крест-накрест перевязанная шерстяным платком, держа в муфте озябшие руки, прохаживалась перед доской. Голову ее по-прежнему венчала тщательно уложенная прическа из блестящих золотисто-белокурых волос, лицо осунулось, похудело, а глаза, казалось, стали еще больше в рамке черных ресниц. Она остановила взгляд на мне:

— Вы, Авдеев, хоть азбуку усвоили?

Какое там азбуку! Я и марки перестал собирать, забыл, как айданы выглядят: не на что было менять. Хлеба нам в интернате давали по четверти фунта в день и то с перебоями.

— Я, мадам, буду держать переэкзаменовку. Конечно, я не пришел на выпускные испытания.

Весной оперетка переехала куда-то на Украину; вместе с труппой Новочеркасск покинули и Сосновские.

И когда в сентябре опять начались занятия, я пришел в третий класс и сел за первую парту. Над входом в гимназию теперь висела новая вывеска с крупными четкими буквами: «Единая трудовая школа».

Виктор АВДЕЕВ

Бутерброд с повидлом

Познакомился я с этим огольцом в потемках под стульями кинотеатра «Патэ», куда пролез зайцем посмотреть американский боевик «В кровавом тумане». Наверно, и он тоже попал сюда без билета, и мы оказались соседями.
Виктор АВДЕЕВ

Гимназическая парта

После смерти матери нас, всех сирот — брата, двух сестер и меня, самого меньшего в роду, — тетки забрали в стольный город Всевеликого Войска Донского — Новочеркасск.