Peskarlib.ru > Русские авторы > Василий ГОЛЫШКИН > Праздник последнего воскресенья

Василий ГОЛЫШКИН
Праздник последнего воскресенья

Распечатать текст Василий ГОЛЫШКИН - Праздник последнего воскресенья

Три подзатыльника

Совершенно одинаковых людей на свете не бывает. Если собрать в кучу самых хороших, все равно одни из них окажутся лучше, другие хуже. И наоборот: если собрать только плохих, они также разделятся на худших и лучших.

Попав в колонию, Санька Чеснок убедился, что он не худший из людей. В колонии нашлись и похуже его. И если закон не упрятал их за решетку, то лишь благодаря заступничеству самого авторитетного защитника на свете — детства.

Хорошим прослыть в колонии ничего не стоило. Для этого надо было спрятать воровское самолюбие куда-нибудь подальше и стать послушным. И перед тобой открывались все двери, кроме одной — на волю. Учись, получай профессию, укрепляй мышцы. Еще немного терпения, распахнется последняя, заветная дверь — и прощай, неволя, здравствуй, новая жизнь.

Впрочем, новая ли?

В колонии у Чеснока было время подумать над своей судьбой. Он был достаточно умен, чтобы понять: двери на волю открываются здесь только перед послушными, — и достаточно терпелив, чтобы стать послушным.

Ему казалось, что он перехитрил всех, вынудив учителей ставить ему пятерки, а мастеров производственного обучения восхищаться его слесарными поделками. Пусть ставят, пусть восхищаются… Пятерки и поделки для него только отмычки от заветной двери. Если воспитатели не догадываются об этом, тем хуже для них. Он, Чеснок, от этого только в выигрыше. Сочтут его исправившимся — как же, учится хорошо, руки золотые — и выпустят. А ему это только и надо.

Выскочит на волю — и снова будет жить как хочет, делать что вздумается: никто тебе не указ.

На воле Чеснок будет осторожен и не станет связываться с кем попало. Он вообще ни с кем не будет связываться. Охота была отвечать за других. За себя пожалуйста, придется — ответит. А за других — нет. Не желает и не будет. Пусть только выпустят поскорей. И он снова будет жить как хочет, делать что вздумается…

Но странное дело: чем ближе к воле, тем пасмурнее и пасмурнее становилось на душе у Чеснока. Он вдруг перестал узнавать себя. Внешне он остался прежним: выпуклый лоб, треугольник челки, прямые тонкие губы… А вот в душе… Санька вдруг стал ловить себя на мысли о том, что ему совсем не безразлично, какую отметку поставит учитель, как оценит мастер его железное рукоделие. Не потому не безразлично, что это нужно было для воли, а потому, что это доставляло неведомое раньше удовольствие — быть на виду, на примете у всей колонии.

Там, на воле, ему тоже случалось быть и «на виду» и «на примете». Однажды его назначили редактором стенной газеты, и все, сколько было в дружине сорванцов и бездельников, вздохнули с облегчением. Санька оправдал их надежды. За два месяца он не выпустил ни одного номера газеты.

В другой раз, когда дело дошло до исключения из школы, Саньку выбрали вожатым звена.

— Не думай, Чесноков, что ты этого заслуживаешь, — сказала вожатая. — Мы выбираем тебя звеньевым в педагогических целях, чтобы ты скорее исправился.

Целый месяц Санька чувствовал себя как инфузория под микроскопом. Кончилось тем, что он не выдержал пытки коллективного гипноза и публично, на сборе отряда, сложил с себя звание звеньевого.

«Ждать больше нечего», — решила старшая вожатая, узнав об этом отречении, и махнула на Саньку рукой, как махнули на него перед тем учителя, а еще раньше родители, «нечистые» на эту самую руку работники торговой сети.

В колонии все было иначе. Здесь его никто никуда не выбирал с целью исправления, не ставил в кредит «пятерок» и не поощрял его в мастерстве, если он этого не заслуживал. Только самому себе обязан был Санька тем, что был на виду, на примете у всей колонии. И это доставляло ему неведомое раньше удовольствие.

Короче говоря, добро и зло — вечные соперники в борьбе за человеческие души — занимали в Санькиной душе не одинаковое положение. Добро явно брало верх и — себе на уме — уже считало Саньку потерянным для воровского мира человеком, Вывод, если учитывать Санькино прошлое, несколько поспешный, но добро всегда доверчиво.

Наконец Чеснока выпустили.

— Прощай, сынок, — сказал ему начальник колонии, бритоголовый полковник Присяжнюк. — Доброго пути.

Человек, вышедший из тюрьмы, — а колония, хоть и детская, как ни крути, та же тюрьма, — многому учится заново. На него одинаково влияет как хорошее, так и плохое. К счастью, хорошего в жизни больше, чем плохого. Поэтому не так уж много правонарушителей снова оказывается в тех местах, куда попадают вопреки желанию.

«Позор тем, кто сюда возвращается», — вспомнилась Саньке надпись на воротах колонии. Но его это мало волновало. Санька возвращаться в колонию никогда не думал. Сперва полагаясь на свое воровское счастье, а потом, когда с прошлым, по меньшей мере в душе, было покончено, — на свою будущую трудовую честность.

Не его вина, что жизнь, в которой все еще есть плохое, дала ему сразу три подзатыльника и чуть не сбила с заданного в колонии курса.

Первый подзатыльник он получил, когда попытался переступить порог родного дома. Незнакомая женщина открыла дверь и, бросив на Саньку равнодушный взгляд, протянула:

— Чесноковы? Они здесь больше не живут. — И, предупреждая Санькин вопрос, добавила: — Адреса я не знаю.

Домоуправлению адрес Санькиных родителей также был неизвестен. «Выбыли в связи с переменой местожительства» — значилось в домовой книге.

Второй подзатыльник принадлежал школе в лице директора Алексея Ивановича. Пронзив Саньку острым взглядом, Алексей Иванович произнес всего лишь одно слово: «Вон!» Но это слово прогремело как орудийный залп и разнесло в щепки робкую Санькину надежду найти в школе участие в своей судьбе.

Третьим подзатыльником его наградили в отделе кадров одного завода, куда Санька сунулся, поверив объявлению.

— Учеников не требуется, — сказали ему прокуренные усы, занимавшие пост начальника отдела кадров, хотя объявление, висевшее у входа на завод, утверждало обратное.

Стемнело. Пора было подумать о ночлеге.

Саньку приютил шумный и людный в пору летних отпусков Киевский вокзал. Здесь, на широкой дубовой скамье, он встретил утро.

Проснувшись на новом месте, Санька некоторое время лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к шумам окружающей жизни и стараясь сообразить, куда его занесла нелегкая.

— Носильщик! — донеслось откуда-то издали, и Санька понял: он на вокзале.

Мимо прочавкали резиновые сапоги. «Уборщица, — догадался Санька. — Сейчас гнать будут».

Он не ошибся.

— Граждане, уборка! — провозгласил строгий голос женщины.

Санька открыл глаза. Возле него, скосив на переносице седые брови, сидел длинный и тощий, как жердь, старик и зевал.

— Внимание, внимание, — затараторило станционное радио, — начинается посадка на поезд номер семьдесят шестой Москва — Зарецк… Внимание, внимание, начинается…

Тощий встал, подхватил огромную корзину и поплыл к выходу на перрон.

Санька тоже встал. Зарецк… Диктор назвал его родной город. Бабка… Да, там живет его бабка, которую он терпеть не может и к которой, несмотря ни на что, поедет, потому что больше деваться некуда. Ему надо купить билет и уехать в Зарецк.

Санька просовывает голову в квадратное отверстие кассы и просил один плацкартный до Зарецка. Он получает билет, садится в поезд и снова встречается с тощим стариком — тот ест курицу, раскинув над ней крылья седых бровей.

Пока поезд бежит, Санька, не заводя ни с кем знакомства, думает о своем.

Зарецк… Зарецк… Что-то больно сжало сердце. Зарецк не был для Саньки чужим городом. Там он родился, там, без матери. (Мать! Круглое, горькое подкатило к горлу, и Санька кашлянул, чтобы избавиться от этого непрошеного комочка жалости к самому себе. Нет у него матери…) …Там, без матери, он подолгу жил на бабкиных хлебах, пока мать с отчимом «устраивались» то в Одессе, то в Ленинграде, то в Москве.

Какая она сейчас, бабка? Санька попытался вспомнить ее глаза, нос, руки и не мог. Помнится лишь то, что оставляет злой или добрый след. Бабкины руки не оставили на его теле никакого следа: ни злого, ни доброго. Бабка относилась к нему с безразличием чужого человека. А ведь была своя, родная. Могла бы приласкать, могла бы, при случае, и затрещину влепить, если любя, если за дело. Не было ни любви, ни затрещины. Бабка терпела его, как прыщ на носу (сама не сгонишь, сам до поры до времени не сойдет), и каждую неделю наговаривала грамотной соседке письма Санькиной матери с требованием забрать сына по причине «бедственного положения и болезненного здоровья». Но бабка не бедствовала и не донимала врачей жалобами на свои недуги. Нужда, врачи и недуги никогда не переступали порог ее дома.

Раз возле Саньки, сидевшего на завалинке, остановились два веселых прохожих.

— Глянь-ка, — сказал один, толкнув другого, — вывеска.

— До-ход-ный дом баб-ки Матрены, — смеясь продекламировал его товарищ и, ответив тумаком на тумак, сказал: — Пошли скорей — опоздаем.

Это была, конечно, шутка — где они могли увидеть вывеску? — но смысла этой шутки Санька тогда не раскусил. Лишь потом, повзрослев, догадался, почему бабкин дом был назван доходным. Все, что в нем мычало, хрюкало, блеяло, гоготало, кудахтало, крякало, источало запах укропа, лука, огурцов, петрушки, жасмина, сирени, мяты, хрена, — приносило доход. Даже сибирский кот Дорофей, которого бабка за соответствующую мзду ссужала соседям. Санька не приносил дохода. Поэтому и не был любим ею.

Санька представил, какую скорбную рожу скорчит бабка при виде внука, и усмехнулся: «Пусть. Все равно пока деваться некуда, а там видно будет».

— Покушать не желаете? — Вопрос развеял образ нелюбимой бабки.

Санька поднял голову. На него в упор смотрели острые глаза старика.

Санька облизнулся и отвел взгляд от объедков.

— Ешь, — сказал старик и, протянув ему уцелевшее крылышко, спросил: — Звать-то как?

Пуговица

Они разговорились.

У каждой улицы свой характер. Есть улицы сонные, нелюдимые. Есть шумные и веселые. Такой в Зарецке была Ленинская улица.

Ленинская… Всего год звалась она этим именем, а смотри, как изменилась за минувшее время. Обула тротуары и мостовую в асфальт; опоясала палисадники ажурными зигзагами низенького штакетника; наставила везде разноцветных лавочек; привела из зарецких лесов зеленый выводок березок, елочек и дубков и расселила их вдоль тротуаров; разошлась и — была не была! — содрала с магазина невкусную вывеску «Кондитерские изделия» и повесила сиять новую, аппетитную, — «Лакомка». Жителям ничего, понравилось. Они, конечно, догадывались, кто стоит за спиной улицы, и по мере сил помогали отряду имени Юрия Гагарина в проведении операций, известных в зоне «Восток-1» под шифрами: «Осторожно, окрашено!» (разноцветные лавочки), «3-БЕД-З» (березки, елочки, дубки), «Радуга» (ажурный штакетник).

Шел август, и гагаринцы готовились к новой операции, названной ими «Праздником последнего воскресенья».

У Воронка хлопот полон рот, однако он не унывает.

Некоторое беспокойство доставляют ему девчонки, точнее, те из них, для которых всякая тайна — горячий уголек на языке. Так и хочется поскорее от нее избавиться. Впрочем, вряд ли девчонки захотят испортить сюрприз своим младшим сестренкам и братишкам. Значит, есть надежда, что и с этой стороны все будет в порядке. Вот только цветы… Своих у, гагаринцев нет. Оранжерею зоны они опустошили, когда встречали Германа Титова. Правда, биографы космонавта-2 могут сказать, что Герман Титов никогда не был в Зарецке. Пусть говорят. Воронку лучше известно, был у них знатный звездолетчик или не был. Да разве только Воронку! Вся улица видела, как, сопровождаемая почетным эскортом, пронеслась над Ленинской серебряная ракета с летчиком-космонавтом Германом Титовым на борту и приземлилась на концертной лужайке зоны. Пусть ракета была всего-навсего воздушным шаром, пусть не бесстрашные ястребки, а знаменосцы, горнисты и барабанщики отряда составляли его почетный эскорт, — все равно радость встречи была такой же настоящей, как если бы в ней участвовал подлинный Герман Титов, а не представлявший его на борту ракеты портрет космонавта.

Цветы… Где взять цветы? Без них какой праздник?

Поздно вечером у Воронка над кроватью неожиданно и тревожно замигала сигнальная лампочка и — пи-и-и-и! — отчаянно запищал зуммер. Воронок еще не ложился. Он выбежал на крыльцо и, ослепленный темнотой, тихонько крикнул:

— Кто там?

— Я, — ответила темнота Лялькиным голосом. — Сергеева.

— Ты по какому-нибудь делу? — холодно спросил он.

— По делу… Конечно, по делу, — проговорила Лялька. — Какие-то хулиганы разорили наш цветник и растащили все цветы.

Хулиганы? В Зарецке? Воронок разочарованно вздохнул. Ну и фантазерка эта Лялька. Неужели командиру зоны «Восток-2» и председателю совета действующего в ней отряда имени Германа Титова не известно, что хулиганы перевелись на зарецкой земле. Нет, хулиганы тут ни при чем.

Воронок молчит. Лялька не выдерживает.

— Ну, что?

— Завтра проверим. Пустим Кобру по следу…

— А если дождь? — перебивает Лялька. Вполне возможно. Август — пора дождей и звездопадов. Воронку это как-то не пришло в голову. Дождь… Дождь… Воронок неожиданно для Ляльки рассмеялся.

— Ты что? — спросила Лялька.

— Так…

Лялька не поверила. Вероятно, Воронок что-то придумал.

Она не ошиблась. Не так давно на Ленинской начала действовать «Служба погоды зоны «Восток-1». Свое начало она взяла в кружке юных натуралистов зарецкой школы. «Календарь-всезнайка» — звали его ребята, и в этом не было натяжки. Календарь всё знал: когда бывает первая гроза и в какое время надо развешивать скворечники, когда встает река и чем подкармливать птиц зимой…

— Когда прилетают грачи? — спрашивали у «календаря» новички юннаты.

— В среднем восемнадцатого марта, — отвечал «календарь». — Ранний прилет грачей был отмечен восемнадцатого февраля, поздний — шестого апреля.

— Когда сеять морковь, петрушку, репу, редьку и горох?

— Когда зацветет хохлатка. В среднем двадцать четвертого — двадцать восьмого апреля.

— Какая завтра будет погода?

«Календарь» и из этого не делал тайны. Он охотно делился с ребятами сведениями о температуре дня, а ребята, в свою очередь, разносили их по родным улицам.

Совет отряда имени Юрия Гагарина счел это неудобным: зачем узнавать погоду в школе, если это можно сделать прямо на улице. И вот недавно на каждом пятом и шестом доме Ленинской появились стеклянные ящички — филиалы «Календаря природы». Они были набиты сведениями о том, что делать сейчас огородникам, цветоводам и какой погоды следует ждать.

Об этих ящичках и вспомнил сейчас Воронок.

— Фонарик есть? — спросил он у Ляльки.

— Вот. — Лялька протянула Воронку огромный, как ствол пушки, китайский фонарик.

— Пошли, — сказал Воронок и нажал кнопку. Из фонарика выскочила электрическая собачка и светлой пушинкой покатилась впереди, показывая дорогу.

Миновали три или четыре дома и остановились.

Воронок направил луч на ворота, и Лялька увидела стеклянный ящичек с надписью: «Служба погоды».

— «Прогноз на двадцатое августа, — вслух прочитала она. — Время с восьми часов утра до девятнадцати часов вечера. Восход солнца в пять часов десять минут. Заход солнца в девятнадцать часов пятьдесят пять минут. Ветер северо-западный, четыре балла. Температура воздуха: днем десять — пятнадцать градусов Цельсия, вечером пять — семь градусов Цельсия. Облачность незначительная. Начальник службы погоды Г. Юровец».

«Здорово, — подумала Лялька, — нам бы такую «Службу»…»

«Дождя не будет, — подумал Воронок, — значит, можно действовать наверняка: заставить Кобру взять след…»

Проводив Ляльку и условившись с ней встретиться утром в разоренном цветнике, Воронок направился к дому Долгого. Надо было договориться о завтрашней операции.

Двадцатого августа солнце над Зарецком, как это и было предсказано «Службой погоды», взошло в 5 часов 10 минут.

Спустя час после восхода в опустошенном цветнике собрались Воронок, Лялька, четверо юных друзей милиции из обеих зон и дружинник Долгий с Коброй.

Согнувшись, как складной метр, Долгий сосредоточенно поковырял землю.

— Вы ошиблись в составе преступления, — сказал он, — цветы никто не похищал.

— Где же они? — удивилась Лялька.

— Цветы здесь, — сказал Долгий. — Их не выкопали, а закопали.

Он был прав. Присмотревшись, юные друзья милиции увидели торчащие кое-где из-под земли алые папахи георгинов, головки астр в королевских коронках, восковые пальчики флоксов… Но кто и зачем устроил это побоище?

Лялька с надеждой посмотрела на Долгого. Неужели Долгий не сумеет найти хулиганов?

Кобра, забыв, где и для чего она находится, вздумала порезвиться и опрокинула лейку, забытую кем-то в цветнике. Воронок наклонился, чтобы поставить ее на место, и вдруг увидел какой-то черный предмет, лежащий в траве.

— Пуговица, — сказал он.

— Не тронь! — крикнул Долгий. — Кобра, след!

Собака понюхала пуговицу и через двор выбежала на улицу. За ней понеслись Долгий, Воронок, Лялька и четверка юных друзей милиции.

— Смотрите! — крикнула Лялька. — Еще след. Наша астра.

В пыли пламенел махровый цветок. Все обрадовались следу. Значит, идут правильно.

У ворот одного дома Кобра остановилась и вежливо тявкнула, словно приглашая войти. Ребята разочарованно переглянулись. В доме разорителей не могло быть. Он принадлежал тихой старой Матрене. Где уж ей разорять пионерские цветники!

Долгий был того же мнения. Он безнадежно махнул рукой и, уходя, поманил за собой Кобру. Но собака и ухом не повела. Она подошла к калитке и нетерпеливо тявкнула.

Неужели все-таки Матрена?

Долгий вернулся и позвякал щеколдой.

Никакого ответа.

Позвякал еще раз.

Никакого ответа.

Ну конечно, так он и знал: Матрена ни свет ни заря подалась на базар, и дом пуст. Так что стучи не стучи… Вдруг ему почудилось, что за калиткой кто-то дышит. Теленок, что ли?

Долгий в третий раз позвякал щеколдой, в четвертый… Когда взялся за нее в пятый раз, калитка неожиданно распахнулась, и незнакомый паренек угрюмо спросил:

— Чего надо?

Из-под выпуклого лба с черной запятой челки на него уставились два серых глаза. Но Долгий не видел глаз, другое привлекло его внимание: на курточке паренька не хватало одной, нижней, пуговицы.

— Не ваша? — спросил Долгий, протягивая пареньку находку.

— Не моя, — с вызовом ответил паренек.

— Я так и знал, — кивнул Долгий и, представив пареньку Воронка и Ляльку, сказал:

— Пионерский патруль чистоты. Проверяем чистоту дворов. Вы бабушке Матрене кто?

— Внук.

— По имени, если не секрет?..

— Не секрет, — хмыкнул паренек. — Санька.

— Двор осмотреть позволите? — Долгий был предельно вежлив.

Санька с вызовом посмотрел на ребят.

— А чего его смотреть? Все равно не заметешь…

Долгий с удивлением посмотрел на Саньку. Ишь ты: «Не заметешь»… Случайно или не случайно вылетело у него это блатное словечко?

Санька вел себя нагло. «Не случайно», — решил Долгий.

Но Санька зря храбрился. Увидев пуговицу, которую ему пытался «пришить» Долгий, он сразу сообразил, что к чему. Да и как было не сообразить? К цветнику Санька имел самое непосредственное отношение. Осталось одно: держаться до последнего и виду не подавать, что он виновник ночного налета. Все равно цветов во дворе нет, а тот единственный махровый, который Санька сунул тогда за пазуху, он вышвырнул, как только перелез через забор. Сработало шестое воровское чувство — не оставлять улик или, по крайней мере, не уносить их с собой.

Цветов во дворе не было, и патруль, заглянув в сарай и за сарай, ушел ни с чем. На улице Долгий простился с ребятами и ушел, поманив за собой Кобру.

Чем пахнут настурции

Прошло несколько минут. Улица, проводив трудовой люд на работу, снова опустела. Но вот скрипнула калитка Матрениного двора и выпустила на улицу Саньку Чеснокова.

Не торопясь, будто ему ни до чего нет дела, Санька огляделся по сторонам, постоял, нырнул во двор, снова вышел и побрел на базар. У него на плече плыла корзина с цветами.

Санька вспомнил, как встретила бабка его неожиданное появление в Зарецке.

Бабка поила корову. Увидев Саньку, она выронила ведро, всплеснула руками и замерла. Впрочем, она тут же ожила и запричитала:

— Сбежал. Отца-матери не пожалел…

Санька усмехнулся: послушать бабку, так жалость к родителям — единственное, что удерживает преступников за решеткой. Но он тут же нахмурился и, поняв, что бабке не все известно, сказал:

— Не сбежал, а выпустили. Как честного человека…

— Выпустили? Как честного?

Бабка не верила в то, что вор, попав в тюрьму, может вернуться оттуда честным человеком. Вор до смерти вор. И как огню в печке место, так вору — в тюрьме.

Санька полез в карман. Он вспомнил: единственное, что могло убедить бабку, — это справка.

— Вот, — сказал Санька и вынул потрепанную бумажку. Бабка недоверчиво протянула руку, попробовала Санькину справку на ощупь, как ситчик в магазине и, не читая, хоть по-печатному и умела, поверила в то, что там написано. Справки в бабкиных глазах обладали волшебной силой. Она сама, где могла, запасалась ими и по опыту знала, что лучшего оправдания для своего «доходного дома», чем справка, ей, вдове пенсионера, матери погибшего солдата, инвалиду третьей категории, не найти.

Однако справка справкой, а она тут при чем? К ней-то зачем пожаловал внучек? Навестить бабушку? Как бы не так. Не питая ни к кому родственных чувств, она полагала, что и все остальные свободны от этой слабости. Поэтому, вернув справку, она спросила скорбным голосом:

— А ко мне-то зачем?

— Проездом, — придумал на ходу Санька, — на целину.

— Проездом? — Бабка обрадованно засуетилась. — Проездом, значит, на целину, — сказала она. — Это хорошо — на целину.

Бабка не дала Саньке долго прохлаждаться. Приставила к делу. Это произошло в тот же день. Дав Саньке позавтракать, она потащила его зачем-то на огород. Санька ахнул, увидев бабкин приусадебный участок, сплошь засаженный цветами.

Бабка довольно улыбнулась. Срезав настурцию, протянула ее Саньке:

— Ну-ка, чем пахнет?

Санька подергал носом.

— Настурцией.

— А еще чем?

Санька пожал плечами.

— Эх, ты! — снисходительно усмехнулась бабка. — Разве этот дух главный?

— А какой главный?

— Денежный…

Сказав это, бабка расстелила газету, положила на нее сорванную настурцию и принялась стричь цветы. Санька понял, для чего. Для продажи. И он не ошибся. Ленинская любила цветы. Бабка торговала ими в розницу и оптом, сбывая в дни рождений, свадеб и похорон целые вороха душистого товара.

Но покупателей было много, а бабка одна. К тому же она промышляла и другим — мясом, молоком, зеленью. И вдруг судьба подарила ей внука Саньку. Намекнув Саньке на то, что «чужой хлеб досыта не кормит», предложила ему самому зарабатывать себе на пропитание, помогая ей продавать цветы.

Санька подумал, подумал и согласился. А что ему оставалось еще делать? Он знал: даром у бабки зимой снега не выпросишь.

Накануне вступления Саньки в новую должность у него с бабкой был серьезный разговор.

— Опасаюсь, — сказала старуха, — что завтра без заработка будем.

— Почему? — спросил Санька.

— Цену сбить могут.

— Кто?

— Есть тут, — уклончиво сказала бабка, поманив Саньку за собой.

Они вышли на улицу, свернули в переулок и остановились возле огорода, за низеньким заборчиком которого горели, переливаясь разноцветными огоньками, цветы. Море цветов…

— Цены собьют, — зло сказала бабка. — Под корень бы их… У Саньки зачесались руки.

У бабки было достаточно оснований, чтобы опасаться новых цветоводов. Однажды они уже нанесли урон ее торговле.

Началось с того, что в одном из домов по Ленинской улице справляли свадьбу, а в другом день рождения. Бабка с вечера настригла цветов и дала знать хозяевам. Цветы пролежали ночь, день и завяли. За ними никто не пришел. Бабка обиделась и к концу дня заглянула к заказчикам. Ее встретили приветливо и даже повели к столу.

Бабка не поддалась соблазну.

— Я насчет цветов, — сказала она.

— С цветами все в порядке. Сколько с нас?

Бабка опешила: ей предлагали деньги за цветы, которые не были выкуплены… Может быть, отступные?

— Насчет цветов, — повторила она. — Почему не взяли?

Пришла очередь удивиться хозяевам.

— А эти разве не ваши?

Столы, подоконники, этажерки, благоухали табаками и настурциями.

— Не мои, — сказала бабка.

— Странно. Ребята привезли, поздравили а от кого, не сказали. Значит, не вам платить?

Прошло еще какое-то время, и странные конкуренты снова подставили ножку фирме. Привезли еще раз заказчикам бабки цветы и денег не взяли.

Бабка не выдержала. Учинила розыск и установила, что цветы юбилярам и именинникам Ленинской дарит отряд имени Юрия Гагарина. Дарит! Не продает, а именно дарит.

…Поздно вечером с лопатой в руках Санька вышел на улицу, погулял взад-вперед возле дома, нырнул в переулок и побрел к знакомому заборчику. Принюхался. Огород источал сильный запах цветов. Санька легко перемахнул через изгородь и очутился в цветнике. Сорвал один цветок, сунул за пазуху и пошел кромсать все, что ни попадало под руку.

Через полчаса, возвращаясь от подруги, в цветник заглянула Лялька. Засветила фонарик, чтобы собрать букетик, и глазам своим не поверила: ни одного живого цветка!

Не заходя домой, она побежала к Воронку…

В это время Санька уже спал. Что было утром, уже известно. Санька, спровадив непрошеных гостей, отправился на базар и, как вскоре донесли совету отряда имени Юрия Гагарина юные друзья милиции, принялся помогать бабке продавать цветы.

* * *

— А что, если их с базара выжить? — предложила Лялька, когда ребята собрались снова вместе.

— Как выжить? — спросил Генка.

— Очень просто. Открыть свою торговлю. Хотя бы по воскресеньям.

— Пионерский ларек «Фиалка», — съязвил Мишка-толстый.

Он хотел позубоскалить, а вышло всерьез. «Фиалка» понравилась.

— Пусть будет «Фиалка», — сказал Воронок. — Кто за «Фиалку»?

Несогласных не было, и совет отряда снарядил на базар делегацию: просить об открытии пионерской торговой точки — цветочного киоска «Фиалка».

Валентина и Долгий затею одобрили, но почему-то больше ларька заинтересовались судьбой Саньки: зачем приехал к бабке, надолго ли, что вообще о нем знает зона?

Когда решение об открытии пионерской торговой точки было принято, вспомнили о цветах. Цветов в зоне «Восток-1» не было. В зоне «Восток-2» — также. Но они были в других зонах. И это могло спасти положение. Пусть совет дружины, хозяин всех зон, предложит тем, кто имеет цветы, поделиться ими с зоной «Восток-1», и тогда все будет в порядке: отряд имени Юрия Гагарина откроет «Фиалку», выживет спекулянтов с базара и на славу проведет «Праздник последнего воскресенья».

Дела базарные

Зарецк издавна славился базарами. По воскресным дням город оживал. Живой человеческий поток струился к базару и смывал все, что было навалено в беспорядке на деревянных прилавках: арбузы, баклажаны, виноград, грибы, дыни, зелень, изюм, калачи, лук, мед и прочую снедь.

Плюхнув корзину на прилавок, Санька покосился направо, налево и, высмотрев кого надо, помахал рублевой бумажкой. В ту же минуту, словно из-под воды, перед ним вынырнул старичок с кондукторской сумкой на плече.

Санька заплатил пошлину и стал раскладывать товар на прилавке.

«Налетят, как рыбы», — подумал Санька, глядя на снующих в проходе покупателей.

Вдруг черный рожок, висевший у него над головой, нерешительно вздохнул, посопел и сказал:

— Внимание… Говорит «Фиалка». Дорогие папы и мамы, если вы хотите сделать подарок родным и близким, приходите в цветочный киоск зоны пионерского действия «Восток-1».

Голос объяснил, где искать «Фиалку», и умолк.

— Второй раз кричат, — объяснила Санькина соседка по прилавку. — И что за «Фиалка» такая?

Лицо у Саньки вытянулось. Вот они, конкуренты. Значит, зря он старался в ту ночь…

— Мальчик, а мальчик… — Перед Санькой, держась за руки, остановились две девочки: одна побольше, другая поменьше. Сестры, наверно. — Сколько стоит этот букетик? — спросила старшая.

Санька обрадовался: «Ни черта они со своей «Фиалкой» не сделают. Налетят, как рыбы…» Он назвал цену.

— Так дорого? — Старшая кольнула Саньку взглядом и перевела глаза на младшую. А она что думает?

— Если дорого, то не надо, — сказала младшая, — пойдем в «Фиалку».

Так… Первая неудача. «Первая и последняя», — успокоил себя Санька. Но когда и второй и третий покупатели не поддержали Санькину торговлю, он решительно сбавил цену. Товар пошел, но не очень. Санька еще раз сбавил цепу. Торговать стало веселее. Однако и это не устроило Саньку. Тогда, не желая оставаться в дураках, он пустил цветы по самой малой цене… Все! Санька схватил корзину и поспешил к выходу. Ему не терпелось поделиться с бабкой неприятной новостью.

Возле киоска, где продавали табак, Санька остановился, прислонил корзину к забору, вынул деньги и стал пробиваться сквозь толпу курильщиков, обступивших киоск.

— Мальчик, а мальчик, стань в очередь…

Голос показался Саньке знакомым. Он поднял глаза и узнал девочек, которые приценивались к его цветам. «Стань в очередь»… Так он их и послушался. Санька решительно сунулся вперед. На него заругались. Теперь уже вся очередь. Санька остановился в нерешительности. Ему показалось странным, что очередь состоит из одних женщин и девочек.

«За конфетами», — вдруг догадался он. В табачном киоске с некоторых пор стали торговать сладким.

Еще одно усилие… Вот и заветное окошечко.

— Ваш адрес?

Это спросили у женщины, которая стояла впереди. Зачем им адрес?.. Санька не успел разобраться в этом. Последовал новый вопрос, который окончательно сбил его с толку.

— Кому дарите цветы?

— Дочери. На день рождения. Сколько с меня?

— Ничего. За доставку не берем. Бесплатно.

«Вот оно что…» Санька ужом выскользнул из очереди и, оглянувшись, прочитал над киоском надпись: «Фиалка».

Бабка, узнав о случившемся, пришла в негодование. Надо же, до базара добрались. Теперь и оттуда, чего доброго, выживут. А Санька? Тоже хорош. Нашел чему удивляться: «Бесплатно!» При коммунизме, говорят, все будет бесплатно. Только до этого коммунизма дожить еще надо. А пока доживешь, ноги протянешь, если бесплатно все станешь делать. Пусть Санька не будет дураком, не тревожит свое сердце киосками с бесплатными цветами. Это у ребят игра такая. Поиграют и бросят. А ему, Саньке, на хлеб заработать надо. На хлеб и на всякое другое. Так наставляла Саньку бабка. Ей не хотелось терять дарового помощника. Но в душе самой бабки росли тревога и беспокойство. Зачастили к ней гости. Раз дружинник Долгий заглянул, в другой раз пионерская вожатая Валентина. И Саньку ребята задирать стали. В шутку, конечно. Но это-то и плохо. Шутка, смех действуют вернее всего.

Праздник последнего воскресенья

Улица, улица — первая, родная… Сколько их, улиц, будет еще в твоей жизни: больших и маленьких, узких и широких, шумных и тихих, городских и деревенских. Наверно, не все они будут вымощены радостью. Наверно, попадутся такие, которые захотят отгородиться от тебя высокими заборами, пришьют к воротам таблички со злыми собаками, обожгут косым взглядом. Все равно не трусь и не сдавайся, если тебе придется жить даже на такой улице.

Сегодня чужая, она станет завтра твоей, нашей, если сам ты останешься прежним: упрямым и смелым, как в детстве, честным и справедливым, как в детстве, веселым и находчивым, как в детстве, любознательным и неутомимым, как в детстве.

Завтра у Ленинской хлопотный день. Завтра праздник последнего воскресенья. Как жаль, что все спит на Ленинской и не у кого узнать, что это будет за праздник… Хотя почему не у кого? У бабки Матрены, например. Вот она с электрическим огоньком блуждает по двору своего «доходного дома» и высматривает что-то в потемках. Нет, Матрена ничего не знает о завтрашнем празднике. Другим забита ее голова. Дней пять назад у нее со двора пропали после стирки Санькины штаны и куртка. Но это ее не испугало, а, скорее, обрадовало. Матрена надеялась вдоволь поиздеваться над улицей, гордившейся своей честностью. Однако случилось так, что ей пришлось приберечь свое красноречие до другого раза. Куртка и штаны вернулись.

С тех пор бабка денно и нощно стережет свой дом, назначая в дозор то себя, то Саньку. Впрочем, Санька несет службу так, для видимости. И если не спит по ночам, то вовсе не в интересах бабки, а в своих личных, раздумывая над своей судьбой. Неужели так и будет он жить у бабки, промышляя на рынке?

Тихо-тихо… Только ветер, как в раковинку, свистит в пустое ласточкино гнездо под крышей, да бабка Матрена с электрическим огоньком в руках обходит свои владения.

Нет, она ничего не знает о завтрашнем празднике.

Может, о нем знает Валентина Сергеева, старшая вожатая зарецкой школы? Она тоже почему-то не спит: на белых занавесках окна видна ее тень — то с книжкой, то со стаканом чая в руках.

Знать-то знает, однако, в отличие от других вожатых, Валентина не только учит, как надо хранить военную тайну, но и сама умеет это делать. А праздник последнего воскресенья — это если и не военная, то, во всяком случае, такая тайна, которую зона «Восток-1» поклялась хранить на правах самой строгой военной секретности.

Вот о чем она может рассказать — это о двух справках-бумажках, привезенных ею из Москвы. Первая, написанная от руки на листе тетради в косую линейку и заверенная расплывшимся, как блин, штампом, подтверждала, что Александр Чесноков окончил 6 классов 1279-й средней школы. Вторая, напечатанная на машинке и украшенная лунным диском гербовой печати, ставила в известность всех, кого это могло заинтересовать, что вышеназванная школа не несет никакой ответственности за прошлые, настоящие и возможные уголовные преступления своего бывшего ученика Александра Чеснокова на том основании, что он был исключен из школы раньше, чем начал совершать эти преступления.

Праздник последнего воскресенья… Санька Чесноков… Однако при чем здесь Санька? Разве он имеет какое-нибудь отношение к празднику?

* * *

— Здравствуй, солнце, как хорошо, что ты сегодня есть!

Лялька Сергеева выскакивает на улицу и, перебежав дорогу, останавливается возле дома Таи Лебедевой, подружки по отряду. Ну-ка, ну-ка, где здесь кнопка потайного звонка? Ага, вот она. Раз, два, три… Три звонка. Три — значит, сбор общий. Лялька мчится дальше по улице. Она сделала свое дело — привела в действие электрическую цепочку зоны «Восток-2» и больше ни о чем не беспокоится. Тая Лебедева позвонит Боре Васильеву, Боря Васильев — Леве Киселеву и так далее.

Середина улицы. Дом № 55. Огромное, как палуба океанского парохода, крыльцо.

Крылечко — летний штаб зоны «Восток-2». Здесь Лялька ждет свой отряд. Вот уже бежит Тая Лебедева. За ней Боря Васильев. За ним Лева Киселев… Каждому, кто подбегает, Лялька дает билетик, предназначенный для вручения гостям из других зон. На билетике написано: «Штаб зоны «Восток-1» приглашает тебя на праздник последнего воскресенья. Начало в 10.00. Адрес: Ленинская…» Дальше следовал номер дома. Но номера почему-то на всех билетах разные. У Таи — № 16, у Бори — № 21, у Левы — № 48… Тут что-то не то.

— В билетах ошибка, — сказал Боря. — На них номера разные.

— Ошибки нет, — сказала Лялька. — Номера правильные.

— А почему разные?

— Потому что так нужно.

Нужно так нужно. Против этого никто спорить не стал. Какой интерес в самом начале знать, что будет!

Без пяти десять… Необычно выглядит в эту утреннюю минуту Ленинская улица. Необычно оживленно, необычно красочно. Флаги над коньками крыш… Дубки и березки, подпоясанные гирляндами цветов… Телеграфные столбы — как древние рыцари, нацепившие на руки железные щиты репродукторов. И люди, люди, люди… В окошечках, на крылечках, на лавочках, табуретках и стульях, выставленных из домов на улицу. Пионеры, как положено по форме, — в красных галстуках. Папы, мамы, дедушки, бабушки — с орденами, медалями, значками всех видов и отличий на груди.

Десять!

Взвился в небо и упал, рассыпавшись звонкими брызгами звуков, голос пионерской трубы:

— Внимание, внимание, говорит Ленинская… Говорит штаб зоны пионерского действия отряда имени Юрия Гагарина… Говорит зона «Восток-1». Начинаем праздник последнего воскресенья.

Последние слова репродукторов утонули в громе духового оркестра вагоноремонтного завода. Оркестр плыл вдоль улицы, держа курс на «Рощу космонавтов». Но вот тишина сомкнулась над Ленинской в ожидании нового сюрприза.

Он не заставил себя ждать. Ударили барабаны, и в пламени знамен появился хозяин зоны и праздника — отряд имени Юрия Гагарина.

— Воронок, — узнавала улица тех, кто шел в рядах пионеров. — Генка Юровец… Мишка-толстый… Елена Викторовна, учительница… Валерий Дмитриевич, завуч школы… Долгий… Борис Степин, секретарь заводских комсомольцев… Валентина Сергеева, старшая вожатая.

— Стой! — скомандовал Воронок, когда отряд подошел к дому № 16. — К церемонии приготовиться…

Люди насторожились.

— Саша Авдошкин! — крикнул Воронок в мегафон, обращаясь к дому № 16.

— Я, — тоненьким голоском отозвался дом и, распахнув калитку, выпустил на улицу маленького человечка в большой, как крыша, форменной фуражке, нарядного, яркого от веселых глаз, золотых пуговок на гимнастерке, от солнца, от знамен, от широкой, открытой улыбки.

— Саша Авдошкин! — сказал Воронок. — Сегодня, в день последнего воскресенья августа, отряд имени Юрия Гагарина посвящает тебя в первоклассники.

— Ура-а-а! — весело закричал отряд, сливая свои голоса с дробью барабанов и звуками горнов.

К Саше подошли Елена Викторовна и Валерий Дмитриевич.

— Я твоя учительница, — сказала Елена Викторовна и обняла мальчика. — А это наш директор Валерий Дмитриевич.

— Саша Авдошкин, стань в строй! — скомандовал Воронок. — Отряд, смирно! Налево… шагом марш!

И отряд во главе со своим председателем направился к следующему дому, чтобы посвятить в первоклассники еще одного мальчика или одну девочку с Ленинской улицы. Гости двинулись следом.

Так они шли от дома к дому, и маленькая колонна гагаринцев все росла и росла: впереди вышагивали будущие первоклассники, сзади — гости из других зон.

В воскресенье только чудо могло удержать Матрену дома. И никакие стихии: ни дождь, ни град, ни суша, ни наводнение, ни землетрясение — ничто не в силах было помешать ей занять законное место за прилавком зарецкого базара.

Но вот о наводнении и слыхом не слыхать, а бабка дома. В чем причина? В бумажке, в простом лоскутке писчей бумажки, которая попросила гражданку Старикову Матрену Трофимовну, проживающую по Ленинской, 73, принять в воскресенье членов уличного домового комитета для выяснения бабкиных нужд и потребностей.

«Нужд и потребностей…» Бабка ночь не спала, маясь над этими нуждами и соображая, какими потребностями огорошить членов домового комитета.

Размышляя над потребностями, бабка между тем не теряла времени даром и выкладывала внуку новость за новостью:

— Из Черного моря змей вылез.

— Сдох? — равнодушно спросил Санька.

— Берег покачал и назад ушел. Земля на Солнце садится. Ученые люди высчитали.

— Скоро сядет? — поинтересовался Санька.

— Кто ж его знает… — вздохнула бабка. — Может, мильон лет садиться, будет.

— Тогда ничего, — сказал Санька. — Жить можно.

А как жить? Как быть Саньке Чеснокову, если до него нет никому никакого дела.

— Александр Чесноков! — громко, так что в бабкином доме задрожали стекла, закричал кто-то на улице. Подождал, подождал и, не услышав ответа, крикнул еще громче: — Александр Чесноков!

Санька посмотрел на бабку. Бабка — на Саньку. Потом оба бросились к окну. Вся улица перед домом была запружена людьми.

— Александр Чесноков! — еще раз крикнули на улице.

— Иди, — сказала бабка, — иди и спроси, что им нужно.

Санька вышел и увидел того самого паренька, который однажды утром, вместе с другим, длинным, пытался всучить ему пуговицу от пиджака.

— Ну я, — с вызовом ответил Санька, недоумевая, зачем понадобилось собирать всю улицу для того, чтобы всыпать ему за разрушенный цветник. Хотя теперь не дерутся. Значит, народ согнали, чтобы при всех прочитать ему нотацию. Ну что ж, пусть читают. Санька привык к этому еще тогда, когда был пионером. На сборе только и делали, что читали ему при всех нотации.

— Александр Чесноков! — сказал Воронок. — Сегодня, в день последнего воскресенья августа, отряд имени Юрия Гагарина по поручению комсомольцев вагоноремонтного завода посвящает тебя в учащиеся школы фабрично-заводского обучения.

Что? Александра Чеснокова? Да, он Александр Чесноков. Но он не подавал заявления в школу. Разве его примут? Нет, тут какое-то недоразумение. А если это так, если речь идет о нем, все равно надо скорее остановить горны и барабаны. Санька Чесноков давно изменил красному галстуку, он недостоин этих пионерских почестей.

А барабаны били и били, строго приговаривая:

«Мы не верим в твою измену, Санька Чесноков. Не верим, не верим, не верим… Ты наш, наш, наш…»

И горны утверждали! То же самое.

И голова у Саньки шла кругом от всего, что было кругом: от музыки, солнца, цветов, улыбок, флагов…

Потом ему подарили форму с металлическими буквами «ФЗО» и заставили сейчас же переодеться, снарядив в помощники Валю Воскобойникова и Генку Юровца.

— Сшито, как по заказу, — сказал кто-то, когда Санька в новенькой, с иголочки, форме снова предстал перед взорами участников праздника.

— По заказу и сшито, — сказал Генка Юровец, переглянувшись с Валей Воскобойниковым. Они-то знали, где пропадал старый Санькин костюм, исчезнувший со двора бабки Матрены!

— Александр Чесноков, стань в строй! — крикнул Воронок. — Отряд, смирно! Налево… шагом марш!

Отряд ушел и увел с собой Саньку. А Санькина бабка долго еще стояла возле дома, недоумевая, что это — сказка жар-птицей пролетела под ее окнами или жизнь, похожая на сказку, промчалась мимо? Однако хорошо уже то, что она ее не задела…

— Матрена Трофимовна? А мы к тебе в гости.

Кто это? Ах да, комиссия, члены уличного домового комитета. Насчет нужды-потребности.

— Заходите, заходите, — засуетилась Матрена. — С чем пришли?

— С жалобой.

— На кого же?

— На тебя, Матрена Трофимовна. На жадность твою.

— Это как же, товарищи-граждане, понимать?

— Как понимать? Правильно понимать надо, Матрена Трофимовна. Хлеб коровам не скармливать. Поросят на хлебе не выхаживать. С рабочего человека за молоко-мясо трех шкур не драть…

Вот тебе и «промчалась мимо». Вот тебе и «не задела». Нет, видно, зря обрадовалась Матрена. Не оставит ее жизнь в покое. По-своему повернет. Не даст поживиться на дешевом хлебе и дорогом сале. Вообще ни на чем не даст наживаться. А без наживы какая жизнь?

«Какая жизнь? — хочется крикнуть Матрене, для которой «жизнь» и «нажива» — слова-близнецы. — Какая жизнь?»

Но зачем кричать? Кто ее услышит? А если услышит, разве поймет? Никто никогда не поймет бабку Матрену.

…Шумит на ветру «Роща космонавтов». А ветер-то, ветер… Ишь как раздобрился, так и сыплет на концертную площадку зоны березовые конфетти листочков. На все сыплет: на лица, на галстуки, на школьные формы мальчиков и девочек, на низенькие скамеечки зрительного зала, на сцену, загороженную белой простыней занавеса.

Занавес еще не поднят, и малыши, посвященные в первоклассники, чинно сидят на скамеечках в ожидании концерта. Вдруг — хлоп! — кто-то ударил в ладоши. Кто-то хохотнул в ухо приятелю, доверяя ему несерьезную тайну. Пошла кутерьма. Все веселы, все довольны, все оживлены. Один Санька — Гулливер среди лилипутов — растерян и потому задумчив. Ему не до концерта, который там, за простыней, готовят отряды имени Юрия Гагарина и Германа Титова. У него в душе свой концерт, своя песня, которая звучит то тревожно и тоскливо, когда он вспоминает прошлое, то весело и торжественно, когда ему видится будущее.

Будущее… У Саньки такое чувство, будто он, не успев отряхнуть пыль с одежды и вытереть ноги, топчется у причала и не решается ступить на чистую палубу нового красивого теплохода. Корабль вот-вот отвалит от пристани. Нарядные, смеющиеся пассажиры машут Саньке руками, зовут к себе, а он все мнется и мнется, не решаясь ступить на палубу корабля с гордым именем «Вперед».

— Вперед! — машут ему с палубы.

— Вперед! — кричат над головой чайки.

— Вперед! — ласково рявкает теплоход.

— Вперед! — поет Санькина душа. — Вперед… Только вперед и ни шагу назад.

Санька так возбужден пригрезившимся наяву, что невольно, повинуясь зову, вскакивает, но тут же, опомнившись, снова садится на место. Волнение ни к чему. Он уже на палубе, в строю друзей — добрых, настоящих, открыто протянувших ему руку.

Доверие льстит Саньке. Но он самолюбив и не хочет признаться в том, что пришел только потому, что позвали. Мог бы и не прийти. Нет, он сам, добровольно встал в строй и теперь уже, пока жив, не покинет его и ни разу не нарушит равнения.

Ветер с разбегу бодает простыню, и она, надувшись, становится похожей на парус, а «Роща космонавтов» — на палубу корабля.

Где-то за сценой, начиная концерт, рокочут барабаны. А Саньке кажется, что это в унисон стучат ребячьи сердца. Стучат и желают друг другу попутного ветра и счастливого плавания.

Василий ГОЛЫШКИН

Сын браконьера

Родителей любят все дети. Женька Орлов, ученик 7-го класса зарецкой школы, пионер отряда имени Гагарина, не был исключением. Он тоже любил своих родителем. Но тут надо сделать оговорку.
Василий ГОЛЫШКИН

Пропавшая буква

Известность пришла к Феде Пустошкину на уроке пения. Он был новичок, и учитель, Моисей Иванович, прежде чем начать занятия, решил проверить его голосовые данные.