Станислав ОЛЕФИР
Плачь с плачущими

«С радующимися радуйся, с плачущими плачь».
Апостол Павел

Бывалые охотники знают, если у птенцов погибнут родители, малыши никогда не останутся сиротами. Что-то в писке умирающих от голода птенцов есть такое, от чего пролетающие неподалеку птицы, отставляют все дела и принимаются их кормить.

Сколько раз было, сегодня их папу и маму схватил коршун, а назавтра возле гнезда снова двое. Таскают червяков, суют в открытые клювы, убирают какашки, словно роднее птенчиков и не было.

А ведь они давно летали мимо этого гнезда, видели и слышали этих птенцов, но не обращали внимание. Стоило же тем запищать по-сиротски, все тут как тут. Точно так и у людей. Если совсем невмоготу, обязательно пожалеют. Только не нужно сидеть за закрытой дверью и скулить от голода. Не услышат.

У нашего с Эдиком друга Кольки Паучка так и вышло. Спрятались в хате и голодают. Мать уехала в Бердянск, там у нее случился голодный обморок, и попала в больницу. Тетка Олянка в гости к Паучкам заглянула, а из троих детей двое уже холодные. Один Колька шевелится. Она его к себе забрала, но самой есть нечего. Теперь голодают вдвоем.

Мы с Эдиком даже зимой дома не сидели. Оденемся теплее, и на станцию. Подежурим у буфета, заглянем в закусочную, подышим хлебным запахом у пекарни. Глядишь, заморить червяка и намышкуем. То какие-нибудь объедки, то не догрызенную косточку, то перемешанные со снегом крошки у лотка, через который загружают свежеиспеченный хлеб. А нет – сидим в зале ожидания, греемся. Люди ожидают поезда, а мы с Эдиком весны. Пойдет травка, голодными не будем.

Один раз повезло. Прятались возле пекарни от ветра, видим, выскочила из пекарни тетка, закопала в сугроб буханку черного хлеба, оглянулась и за дверь. Мы быстро откопали хлеб и перепрятали в другой сугроб. Почему не унесли сразу, даже не знаю. Ведь в то время буханка хлеба весила больше двух килограммов! Давно сидели бы дома и объедались, а мы маялись в зале ожидания: «Найдут? Не найдут?»

Не нашли! Когда стемнело, прокрались к пекарне, откопали добычу и со всех ног домой. Мама разрезала хлеб на ровные куски и наказала мне с Эдиком отнести один Паучку. Нам, конечно, жалко. Он-то ничем не рисковал. Мы даже отщипнули понемногу. Но, все равно, большую часть отдали ему и предупредили, что завтра тоже идет на станцию. Он ничего. Согласился и даже собрался раньше нас.

Но на этом все его старание и закончилось. Обычно мы с Эдиком до станции почти бежим, а с Паучком отдыхаем через каждые пять минут. Этот хиляк выше нас, но еле ноги переставляет. Всего три шага сделали, а он уже качается.

Наконец, добрались до вокзала. Сидим с Паучком возле буфета, Эдик отправился посмотреть объедков, а мы, значить, ожидаем. Вдруг мимо проходит лейтенант. В шинели, офицерской фуражке и с вещмешком. Остановился и внимательно так смотрит на Паучка. А тот до того устал, даже глаза открыть не может. Лейтенант смотрел, смотрел, потом развязал свой вещмешок и вытащил банку «Второго фронта».

Мы никогда не задумывались, почему эти консервы так называют. Бывают же папиросы «Прибой», «Катюша», «Дели». «Дели» – самые дорогие. Даже песня есть: «От получки – «Дели», «Дели». До получки – еле, еле». А такие консервы с ключиком для открывания называются «Второй фронт». Мы с Эдиком несколько раз подбирали в буфете пустые банки, выскребывали остатки, а банку несли домой, и нюхали по очереди. Даже пустая она пахла до того вкусно, что кружилась голова. А здесь полная! Так вот, лейтенант свинтил ключиком крышку, поставил банку перед Паучком и ушел.

Я сижу и смотрю то на консервы, то на Паучка, запах по всему вокзалу, а он хотя бы хны. Спит! Наконец, прибежал Эдик, мы вместе растормошили нашего друга и в минуту выскребли банку до блеска. После устроили Паучка в зале ожидания и отправились в поисках новой добычи. Вернулись не скоро, зато принесли полный карман макухи, так у нас называют подсолнечный жмых.

Свернувшись в клубок, наш доходяга спал на своей скамейке, словно убитый. Наружу выглядывало одно ухо. Большое и удивительно тонкое. Если бы немного света, через него можно читать.

А напротив сидит знакомый нам лейтенант и тоже дремлет. Увидел нас, посмотрел на часы и сразу ушел. Принялись будить Паучка, глядим, а возле него три куска сахара. Большие! Положил их тот лейтенант или кто-нибудь другой – Паучок не имеет представления…

Как же я удивился, когда, попавши уже взрослым на Колыму, узнал, что во время войны наших доходяг подкармливал сам государственный секретарь Америки Генри Киссинджер, который имел самое прямое отношение к открытию настоящего Второго фронта, а не к каким-то консервам. Эти американцы жлобы несусветные. Уже давным-давно идет война и они наши союзники, уже японцы разнесли в пух и прах их Перл-Харбор, а Гитлер похваляется, покончив с Россией, идти на Америку, а они все ищут выгоду. Словно в хохляцком анекдоте: Ранило Грыцька в бою, он и просит кума: «Добый мэнэ, кумэ! Все равно умру». А тот: «Я бы добыв, но патронов нэмае». «А ты у мэнэ купы!» – предлагает Грыцько»

Так и американцы. Патроны, танки, самолеты, чтобы русским воевать против Гитлера, дать готовы, но только за золото. Вот и послали, Киссинджера на Колыму узнать, если чем рассчитаться? Тот явился на «Летающей крепости» со своими «Виллисами» и целой свитой помощников. А Колыма, это не их ровная как стол прерия, где любого ковбоя за сто верст видно. У нас перевалы, и один другого круче. Пока забрались на «Дунькин пуп», «Виллис» под Киссинджером и задымил. Ему предлагают нашу машину, а он уперся. По протоколу положено только в американской.

К счастью, рядом лагерь с заключенными. Там гараж, мастерская, все остальное. В мастерской за главного специалиста Изя Буревич. С детства увлекался машинами, папиного «Форда» разбирал с закрытыми глазами, переписывался с такими же, как сам, любителями со всего мира. За это десять лет и получил. Здесь война, а ему то с Германии, то с Италии письма с чертежами. Шпион, по натуре. Посадили, конечно.

Когда к мастерской подтащили захандривший «Виллис», в полчаса собрали слесарей со всего лагеря, побрили, переодели в военную форму и за работу. Помощники Киссинджера за всеми наблюдают, а тем не до наблюдателей. Если справятся, начальник лагеря обещал послабление. Быстро разобрали мотор, а в поршне трещина. В Америке с такой поломкой все ударились бы в караул, а наши отформовали новый поршень, отлили, отшлифовали, нарезали фаски-канавки – всего и делов. Попутно заменили рулевые тяги, да и остальные американские недоделки привели в порядок. К утру успели и мотор погонять, и свежий чифирь заварить.

У заграничной свиты от такой работы глаза на лоб. На «Виллис» и к хозяину. Рассказывают, удивляются. Тот пожелал сам поблагодарить ремонтников. Их, понятно, предупредили, что никакие они не зеки, а простые солдаты, но Киссенджер далеко не дурак. Пожал каждому руку, посмотрел в глаза, понял, как тот лейтенант из моего далекого детства, что это глаза давно голодающих людей, и приказал своим помощникам накормить до отвала.

Здесь и случилось самое удивительное. Нет. Сначала немного отвлекусь. Есть у меня на Колыме друг Женя. Самый настоящий русак без всяких латинских примесей, а женился на еврейке. Поехали к теще, он, чтобы подлизаться и говорит: «А ведь я, мама, тоже немного еврей». Теща внимательно на него посмотрела, улыбнулась и отвечает: «Нет, Женечка. Ты просто очень хороший мальчик, но ни капельки не еврей. Своих-то мы не по паспорту, а по попке отличаем».

Наверно, и у Киссинджер по попкам глаз наметан. Из двух десятков переодетых в военное зеков, сразу выделил Изю Буревича, подозвал и спросил по-еврейски, хорошо ли отремонтировали машину? Не опасно ли на ней ехать? Изя от растерянности тоже заговорил по-еврейски. Мол, ничуть не опасно. А вот раньше было очень опасно. Могли с «Дунькиного пупа» загреметь. Поршень этот, да и рулевые тяги – настоящее фуфло.

Скоро вся объевшаяся Изина бригада уснула прямо в мастерской, а Киссинджер попросил у лагерных начальников разрешения взять Изю на дальний прииск. Мол, машина после ремонта, а американские шоферы одну баранку крутить и умеют. Сели рядышком и поехали. Здесь же специальный товарищ от наших сидит, но лучше бы его и не сажали. Он-то знает английский, немецкий, итальянский и даже французский языки, но вот еврейского – ни в зуб ногой. О чем говорит зека Буревич с американцем, какие передает военные секреты – не понять. Полный конфуз.

А Киссинджер только и поинтересовался, правда ли на всех колымских приисках такие богатые россыпи, или это сплошное надувательство? «Правда, – ответил Изя. – Чем дальше на север, тем этого золота больше».

Потом американский госсекретарь стал расспрашивать о маме, папе, родне. Сам про себя тоже рассказывал. Даже жаловался, что из-за войны уже полгода не видел родителей.

Изя в свою очередь поинтересовался, скоро ли американцы откроют второй фронт, но по тому, каким уксусом свело скулы Киссинджера, сразу перевел разговор на другое.

Приехали, посмотрели прииск, пообедали. Изя в нарушение всех протоколов сидел рядом с Киссинджером и даже пил коньяк. На обратном пути пели «Эвейну шалом Алейхем», «Папиросы» и «Крутится, вертится шар голубой».

«Товарищ от наших» пить коньяк не стал, но когда Киссинджер вместе с Изей затянули про шар голубой, принялся доказывать, что это русская песня из кино. Киссинджер в свою очередь утверждал, что это перевод старинной еврейской песни. Спорили по-английски, Изи это было неинтересно, и он уснул.

Потом Киссинджер, поблагодарив лагерное начальство за хороший прием, улетел в Америку, а у Изи началась новая жизнь. Нет, его не освободили, он по-прежнему возился с железками, но и зеки, и охрана теперь относились с куда большим уважением. Котелки в мастерскую передавали с густым супом, хлеба давали почти вволю, да и прочим не обижали.

Его, понятно, долго допрашивали в спецчасти, пытаясь выяснить, о чем говорил с Киссинджером? Тот честно признался, что говорили о маме и папе. Вспоминали довоенную жизнь и приглашали один другого в гости. Правда, от себя добавил, что крепко поспорили о втором фронте. Мол, Изя настаивал, чтобы открывали быстрее, а Киссинджер упирался. Откроем, мол, обязательно, но сначала нужно разобраться с японцами, подготовить армию, потом уже ударят и по фашистам.

На прощанье сказал даже примерную дату, но очень просил никому не говорить. Иначе у Киссинджера будут большие неприятности.

Последнее, конечно, Изя придумал сам, но лагерная жизнь научила его мудрости, умению понимать чужое молчание, и он, если уж очень нажимали, называл середину весны сорок четвертого года.

На самом деле, второй фронт открыли в начале июня. Но все равно, самую точную дату высадки американского десанта в Нормандии знали не в Америке, а у нас на Колыме!

Но не долго музыка играла, не долго фраер танцевал. Парень еврей из свиты Киссинджера прислал Изе письмо с просьбой описать технологию изготовления поршня и тяг, которые тот «со товарищи» поставил на «Виллисе». Все, мол, как новенькое до сих пор.

Письмо написано по-еврейски, но теперь переводчика нашли, а затаивший обиду оперативник дал делу ход. Изю судили, как уже матерого шпиона и добавили еще десять лет. С Америкой-то отношения испортились окончательно. Теперь Изина дружба с Киссинджером смотрелась совсем по-другому.

Его свозили в Магадан, подписаться под новым приговором, и вернули в ту же мастерскую. Недавно он разработал новый способ закалки наконечников для бурения вечной мерзлоты, теперь эту операцию нужно было ставить на широкий поток. Ему даже разрешили пройтись по чужим баракам. Троих из его бригады освободили, вот замену и подбирал.

Наконец, после известных событий Изю отпустили на волю. Постановили, что никакой он не шпион, а просто случился «перегиб». С кем не бывает?

Изе сразу бы отправиться на «материк», но к кому? Отец погиб на фронте, мать умерла, за все эти годы пришло только одно письмо, да и за то добавили десять лет. Оформился к нам в детский санаторий слесарем. Тогда у зеков была такая мода. Вышел на свободу и ищет работу рядом с лагерем. Поработает, оформит паспорт, трудовую книжку, через пару лет можно уезжать. Уже не, как бывший зека, а вполне добропорядочный гражданин.

Работал старательно. Починил медтехнику, отремонтировал электроплиты, даже привел в порядок отопление. Но, главное, конечно машины. У нас их три штуки, но, чтобы съездить в Магадан, бежали кланяться на промкомбинат. Теперь у нас даже в магазин или пекарню только на транспорте.

Жилье определили в общежитии строителей, но Изя там почти не появлялся. Да и зачем? В гараже два дивана, тепло, а еда со столовой. То ли разрубить мясо, то ли ввернуть лампочку – кличут Изю. Вот и подкармливали.

После того, как починил автомашины, да еще подсобил этим промкомбинату, наши воспитатели Изю тоже зауважали. К двадцать третьему февраля и Дню Победы приглашали вместе со всеми мужчинами на детские утренники и сажали среди почетных гостей.

Еще подружился с евреечкой из Киева медсестрой Таней. Красивая! Грива вьющихся черных волос, большие карие глаза, остальное – тоже на месте. А уж оторва! Главный врач поставил в своем кабинете селектор, а в дежурку, воспитательскую, процедурные кабинеты простые динамики. Сидит себе в кресле и слушает, что, где делается?

Раньше медсестры и воспитательницы в дежурке о любви, и всяких приключениях друг перед другом откровенничали, а сейчас – чуть какая сболтнула лишнее, ей пальцем на динамик показывают. Мол, не распускай язык! Враг не дремлет! Таня, как только об этом узнала, дождалась в динамике щелчка, и такое выдала начальнику, что тот на второй же день убрал всю прослушку.

Мы решили, что Изя с нею поженятся, но видно не судьба. В десяти километрах дорогу к санаторию пересекает Сухая речка. Бывает целый год, а то и два воды в ней ни капельки, потом то ли половодье, то ли наледь, и загуляла. Ни пройти, ни проехать. Пробовали мостик ставить – сносит начисто.

Как-то вечером звонок. Везли в санаторий детей и застряли у Сухой речки. Автобус высадил детвору вместе с сопровождающей и вернулся на трассу. Нужно забирать.

Побежали в гараж, а шофер ушел домой и никак не найти. Изя вместе с дежурной медсестрой в «Скорую помощь» и покатили. Там народу! Стоят, глядят на разбушевавшуюся реку, но, как выручить застрявших на дольнем берегу малышей и сопровождающую, ума не приложат. А здесь прорвался еще один поток, дети оказались на острове, и этот остров уменьшается на глазах.

К счастью, Изя отыскал наклоненное дерево, подрубил пару корней, и оно легло поперек реки. Дальше все просто. Десять шажков – и на том берегу. Столько же, но вместе с пацаном, – уже на этом. Детвора сидит на Изиных руках спокойно. Обнимает за шею и прижимается к груди. Но вот с сопровождающей пришлось повозиться.