Peskarlib.ru > Русские авторы > Николай НАЗАРКИН > Про личную жизнь
Николай НАЗАРКИН
Про личную жизнь
Распечатать текст Николай НАЗАРКИН - Про личную жизнь
Мы с Серым сидели на диване в конце коридора и ничего не делали. Мы вообще то хотели много чего делать, только Толика забрали. Капельницу опять будут ставить. А без Толика как то ничего не делается. Вот мы и не делаем.
На другом конце коридора малышня всякая устроила гонки на колясках. Только они сюда не доезжают. У гонщиков руки короткие, чтобы два колеса равномерно вертеть. Разогнался – и сразу в стену сворачивает. Сам. У нас коляски – ого! Огромные. А те, что поменьше, – те мамы уже разобрали по палатам своих возить. А эти не нужны никому. Кроме гонщиков.
Вам! Ну вот, теперь колесами зацепились и оба в стенку врезались. Хорошо, что они до нашего дивана не доезжают. А то можно было бы им сказать: «Давайте, писклявая команда, валите отсюда! У нас дела!» А так делать нечего. И почему эту дурацкую капельницу именно сейчас надо Толику ставить?
– Вот что в больнице самое плохое, – говорю я Серому. – Никакой тут личной жизни нет.
– Угу, – говорит Серый.
– В семь утра – хлоп! – свет включают, – продолжаю я рассуждать. – А ты, может, еще спишь! А тебе все равно градусник суют.
– Угу, – говорит Серый.
– Хорошо, когда в палате всяких там мам нет, – говорю я. – Или они хоть ничего себе, смирные. Тогда можно градусник отложить пока и доспать немножко. А дежурной сказать, что тридцать шесть и восемь. Они думают, что мы таких цифр придумать не можем, а значит – честно мерили.
– Угу! – кивает Серый.
– Потом таблетки еще. А потом только умоешься – завтрак везут, – продолжаю я. – И опять ничего делать нельзя. Потому что прислушиваешься, как баба Настя тележкой гремит по другим палатам, и думаешь, как бы ее уговорить обменять кашу на два хлеба с маслом. Разве тут порисовать или еще чего получится?
– Угу, – грустно соглашается Серый.
– А после завтрака – самое худшее, – мрачно продолжаю я. – Сиди себе в палате и жди своего лечащего. А может, Андрей Юрьич даже придет. Или студенты. Помнишь, на той неделе студенты приходили?
– Угу, – кивает Серый.
– Вот так вот сидишь и все утро ждешь, пока кто нибудь придет, – говорю я. – А лечащий десять минут тебя посмотрит и даже не говорит, когда выпишут! Целое утро ждать, как будто делать больше нечего!
– Угу, – хмурится Серый.
Про выписку я зря сказал. Он как раз выписываться собирался, а тут этот дурацкий зуб. Так что Серый сидит сейчас с огромным тампоном за щекой и говорит только всякие короткие звуки. Вот не повезло человеку!
– Потом до обеда еще ничего, – торопливо продолжаю я, чтобы отвлечь Серого от мыслей о выписке, – только из отделения выходить нельзя, потому что тогда точно сразу тебя будут искать – на укол, или на рентген, или на еще чего. А так могут и вечером уколоть. Как получится. Так что до обеда часика три личной жизни все таки есть, только в отделении если.
– Угу, – поддакивает Серый.
– А после обеда, – снова мрачнею я, – если Лина Петровна или Ольга Сергевна дежурят – то все, капец. Лежи весь тихий час в кровати, и никаких хождений. Удавиться прям!
– Угу, – говорит Серый.
– Потом в пять часов молоко с печеньем привезут, – совсем безнадежно говорю я. – Потом учительница приходит и еще упражнения спрашивает, потом опять таблетки, и так до вечера никакой личной жизни.
– Ы! – вскакивает Серый и машет рукой.
О! Толик наконец освободился. Ну вот, сейчас мы…
– Кашкин! – кричит Катя Васильевна у двери в нашу палату. – Где ты тут гуляешь? У тебя ж антибиотики, ты забыл?
А! Я вздыхаю и медленно плетусь в палату. Да, антибиотики. И никакой личной жизни.
Также читайте: