Peskarlib.ru > Зарубежные авторы > Ион КРЯНГЭ > Сказка про Стана – виды видавшего
Ион КРЯНГЭ
Сказка про Стана – виды видавшего
Распечатать текст Ион КРЯНГЭ - Сказка про Стана – виды видавшего
Жил-был на свете человек немолодой, холостой, по имени Стан. Сызмальства оказался он среди чужих людей, не знал ни отца, ни матери, ни родных, от которых мог бы ждать помощи и защиты.
Скитаясь бесприютным мальчишкой, побираясь от двери к двери, нашёл он себе наконец пристанище в большом, красивом селе.
Тут, служа верой и правдой то одному, то другому, скопил он себе к тридцати с лишним годкам деньжат немного, завёл овечку, другую, телегу с волами и корову молочную. Потом хатенку себе поставил и стал работать уже на себя, оставшись в том селе навсегда. Как говорится: и камень мхом обрастает, если долго на месте лежит.
Когда же оказались у парня и дом и добро в достатке, то вовсе о покое забыл он, не стал на месте сидеть, как вода не стоит на камнях, и сон его почти не брал, до того он был к работе ретив. Не успеет с одной стороны приехать, как уже в другую едет, и со всеми делами своими в одиночку справляется. Конечно, нелегко ему было. Некому без него за домом и за скотиной как следует присмотреть. Но что было делать бедняге? Не разорваться же, ведь только-только своим очагом обзавёлся, а сколько пришлось вытерпеть, пока обрёл он свой дом, один господь-бог знает! Вот и метался он во все стороны, работал, сколько сил хватало, только бы нужды не знать, а там уж видно будет.
Всё бы ничего, да тоска одолела. В будние дни ещё куда ни шло, с головой в работу уходил и скучать забывал. Зато в долгие зимние ночи, когда метель завывала жутко, да если ещё праздник вдобавок выдавался, не знал он, что делать, куда приткнуться. Как в песне поётся:
От тоски бегу я к людям,
А тоска за мной повсюду,
От тоски бегу домой,
А тоска бежит за мной.
Уж так, видно, создан человек, что не жить ему одному. Много раз задумывался он о женитьбе, но стоило ему вспомнить, сколько натерпелись другие от своих жён, как сразу одолевали его сомнения и откладывал он со дня на день, с четверга до дождичка, это, как говорил он, щекотливое дело и обдумывал его со всех сторон… Одни говорят, что жена – мешок бездонный. Что бы это значило? Других послушать – избави, боже, от жены ленивой, лживой и расточительной; третьи ещё невесть чем стращают, не разберёшь, чему верить, чему нет. Правда, случалось мне немало и мужчин видеть безвольнее и слабее самой слабой женщины… Нередко он спохватывался, что сам с собой разговаривает, будто тронутый… а всё решиться не мог: жениться ему или нет?
То, говорит, осенью женюсь, то зимой, то весной, то летом, то снова осенью, когда листья увянут; а между тем уж и сам начинает вянуть, – а всё холостой, с женитьбой ни с места. А ведь как говорят? До двадцати годов человек сам женится; до двадцати пяти – другие женят; до тридцати баба сосватает; а уж после тридцати только чёрт с этим делом справится.
Так оно и случилось с нашим молодцом – ни сам не женился, ни друзьям, ни даже бабам – уж на что они бедовые, и притворщицы, и въедливые – не удалось женить его.
Был Стан нрава молчаливого, но уж когда говорил словечко, то было слово словом, и к месту оказывалось, и не каждый с ним спорить мог.
Немало было охотников заполучить его в зятья, но парень был себе на уме, нелегко на уговоры поддавался. Со временем наскучило это и друзьям и бабам, и махнули они на него рукой, дескать, пусть сам с собой делает, что хочет.
Вот как-то встаёт парень ни свет ни заря, готовит себе мамалыгу с брынзой и что ещё бог послал, кладёт еду в торбу, запрягает волов, говорит «помоги, боже» и отправляется в лес по дрова. На рассвете добрался до леса, нарубил дров, нагрузил телегу доверху, верёвкой стянул накрепко и, покамест волы кормились, сам присел перекусить. А когда наелся досыта, остался у него кусочек мамалыги, и, скатав его в комок, сказал себе: «Чего его домой таскать? Положу лучше на этот пенёк. Может, найдёт его тварь какая, съест и спасибо скажет». Положил мамалыгу на пень, запряг волов, снова «помоги, боже» сказал и к полудню двинул домой. Только из лесу выехал, буря поднялась страшная, дождь со снегом пополам – зги не видать ни впереди, ни сзади. Просто гнев божий – собаки не выпустишь во двор, не то что человека! А чёрту того и надо.: в такую непогоду каждый терпенье может потерять и против воли в грех впасть.
В тот день Скараоский, главный над всеми чертями, готовясь, как обычно, к своим гнусным делишкам, дал приказ всем слугам своим разбрестись кто-куда и повсюду – на море и на суше – сеять вражду меж людьми и всякие мерзости творить.
Рассыпались черти с быстротой молнии во все стороны. Один из них помчался в леса – не удастся ли там каких бед натворить: кого подстрекнуть против господа-бога, кому дышло или что другое в телеге сломать, кому вола покалечить, а иных в драке стравить, пока не убьют друг друга, – и другие всякие подлости учинить, какие вытворяет нечистая сила.
Как управились остальные черти, не внаём, но только тому, кто в лес пошёл, не повезло в тот день. Уж как он из кожи ни лез, как ни изворачивался, пытаясь свой хвостик в людские дела сунуть, а всё зря. Куда ни ходил – всё впустую.
Разнюхивая то тут, то там, к вечеру наконец набрёл он на колею. Пошёл потихоньку по следу, добрался до того самого места, где Стан дрова нагрузил. Только место нашёл, потому что парень, как сказано, давно уже из лесу уехал.
Видя, что и тут неудача его постигла, заскрежетал чёрт зубами с досады, не зная, как быть, как с пустыми руками к Скараоскому явиться; к тому же от долгой ходьбы голова у него кругом шла, а от голода живот свело.
Стоит он мрачный, растерянный, вдруг видит на пне комок мамалыги. Обрадовался нечистый – проглотил мамалыгу, не пикнул. А после, уразумев, что делать ему тут больше нечего, с поджатым хвостом вернулся к хозяину. Как явился в ад, так его Скараоский спрашивает:
– Ну, сынок, как успехи? Сколько душ заарканил? Ну-ка, отчитывайся!
– Да почти ничего, хозяин, – смущённо ответил чёрт, весь дрожа от страха. – Видать, в недобрый час я отправился. Уж очень была погода отвратная, только один человек в лес сегодня пошёл. Да и тот улизнул от меня, слишком поздно я на его след напал. Счастье ещё, что нашёл я кусок мамалыги на пне и съел, потому что в брюхе у меня с голоду так и урчало. А больше ничего, ваша тёмность, не знаю.
– Ах ты, нечисть поганая! Небось мамалыгу-то слопал, а что сказал тот, кто мамалыгу на пень положил, известно ль тебе?
– Ничего не известно, хозяин.
– О чём же ты думаешь, если даже не знаешь, что смертные говорят? Уж так и быть, расскажу тебе, хоть и не был я в лесу, как ты. Вот что молвил он: «Кто эту мамалыгу съест, пусть спасибо скажет». Сказал ты что-нибудь, когда съел?
– Ничего не сказал, хозяин.
– Ах, так?! Тебе бы в мысли людей проникать, а ты и того не знаешь, что вслух они говорят. Могу ли ещё надежду держать на вас всех? Ну, да ладно, найду на тебя управу! Будешь знать в другой раз. Ступай тотчас к тому человеку и служи ему верой и правдой три года, куда бы он тебя ни поставил. Жалованье деньгами не бери, а уговорись, что по истечении срока унесёшь из его дома, что захочешь. И чтобы оно пригодилось тут Адовой Пятке, а то у неё все подпорки прогнили… Посмотрим, хватит ли у тебя ума взять, что нужно? А теперь марш! Готово?
– Готово, хозяин, бегу!
Пробежался чертяка по аду, заглянул к Адовой Пятке, посмотрел, чего не хватает, и помчался со всех ног выполнять приказ Скараоского. А неподалёку от хаты Стана обернулся он мальчуганом лет восьми, в городской одёжке, и побрёл, поёживаясь, к калитке. Стан как раз снял котелок с огня, собирался мешать мамалыгу. Вдруг слышит, собаки на кого-то накинулись, разорвут, не иначе. Вглядывается – что такое? Мальчуган от собак на ворота забрался. Побежал Стан к воротам, кричит:
– Цыц, Хормуз! Назад, Балан! Сюда, Зурзан! Марш, чёртовы шавки! А ты откуда, кроха? И чего тебе тут надо, собачья гроза?
– Чего надобно, дяденька? Я бедный парнишка, без отца, без матери, в работники наниматься хочу.
– В работники? Да тебе и гусей пасти не под силу… Годков-то тебе сколько?
– Годов мне вроде тринадцать.
– Неужто тринадцать?.. Правильно, значит, говорят, что воробей всегда птенцом остаётся… Я бы тебе семь годков дал, от силы восемь. Верно, из-за одежды нескладной своей кажешься ты таким маленьким и тщедушным. Намедни ходил тут по деревне другой щёголь, вроде тебя, однако чуть пригожей и по-иному одетый:
То ль в кафтане, то ли в свитке,
Из которой пёрли нитки,
В паре англицких штанов
Из бессчётных лоскутов.
Когда он по дороге шёл, штаны шли с дорогой рядом: по его словам, скупал он овчины. У ворот моих еле спас я его от клыков Зурзана; так его Зурзан отделал, что ошмётки летели; как говорится: зашёл бы к вам вечерком, да с собаками не знаком. Как сейчас вижу его – весь оборванный, лохмотья с земли подбирает. Ещё немного, и с тобой бы то же случилось. А звать тебя как?
– Отроду Кирикэ звали.
– Уж не святой ли Кирикэ Хромой окрестил тебя, который чертей за волосы держит?
– Не знаю такого, но Кирикэ меня зовут.
– Да уж кто бы ни крестил, одно знаю, что в самую точку попал, назвав тебя Кирикэ, потому что ты и в самом деле как воробушек – чик-чирик.
– Да уж как есть, дядюшка, чирик не чирик, а таков я, как видишь; встречал я людей… громадин… а проку в них ни на грош. На работе человек виден. Пускай зовут меня, как зовут; тебе-то что? А тебя как звать?
– Станом зовут, но в детстве болел я тяжело, вот и сменили мне имя на Ипата, и с той поры я с двумя именами.
– Ну, так знай же, дяденька, что и про тебя песенка сложена:
Ипат пить здоров – опрокидывает штоф
И делает знак рукой, чтоб подали другой.
– Эге-ге, тут-то обставил ты меня, Кирикэ! Вот чёртов парень! Сущий чертёнок, всё знает! Телом, правда, не вышел, а умом горазд. А не отгадаешь ли, часом, мою загадку? Широкое – на широкое, на широкое
– горячее, на горячее – раскоряченное, на раскоряченное
– кривизна, на кривизне – белизна, на белизне – желтизна, на желтизне – молодец?
Заулыбался Кирикэ, говорит:
– Ежели отгадаю, дашь мне один кус?
– Да знаешь ли, что это? Отгадай сперва, потом увидим.
– Чему же и быть? – говорит Кирикэ. – Перед домом печь, пламя, таганец, чугунок, вода в чугунке, мука и пестик – мамалыгу мешать.
– Молодец, Кирикэ! Теперь и сам вижу, что малый ты хоть куда! Сколько просишь за год, если ко мне наймёшься?
– Да видишь ли… на год не нанимаюсь.
– А на сколько же?
– На три года сразу, потому не привык я переходить от хозяина к хозяину, да и научиться кой-чему хочу, пока от тебя не уйду.
– Да по мне ещё лучше этак, Кирикэ. И что за три года просишь?
– Что прошу? Еды и одежды сколько потребуется, а когда выйдет срок, позволишь взять из хаты твоей что захочу.
– Это ещё что за уговор? Может, душу мою забрать вздумаешь, или кто знает, что ещё тебе в голову взбредёт.
– Да нет же, дядя Ипат, будь спокоен, многого от тебя не потребую. И потом, что я заберу из хаты, того тебе не надобно.
– Вот так-так, – пробормотал Ипат. – Не возьму я слова твои в толк. Балану в пору в них разобраться, раз не говоришь ты понятно.
– Да уж как сказать, дядя Ипат. Уговор – не спор; лучше раньше договориться, чем позже.
– То-то и я говорю, чёртов мозгляк. Не тяни ты, скажи ясно, чтобы знал я, что твоё и что моё.
– Да ну же, дядя Ипат, да ну же; не упрямься из-за пустяка, не о царстве целом речь идёт.
– Знаешь что, Кирикэ, оставайся у меня, тогда и договоримся. Вижу, парень ты с головой и – чем чёрт не шутит – может, и работяга; вроде знаешь, что к чему.
– Об этом, дядя Ипат, не беспокойся, – отвечает Кирикэ. – Не смотри, что я мал. Ту работу, что я для тебя проверну, другой не сделает, будь он хоть семи пядей во лбу.
– Что ж, может, и так. Хорошо бы, Кирикэ, кабы всё правда была, что ты говоришь. Зато тебе и впрямь хозяин достался добрее доброго: только заранее уговоримся: не сквернословь, а то, смотри, выведешь меня из себя и как бы чего не случилось.
– И на этот счёт будь спокоен, дядя Ипат.
– Значит, уговорились. А теперь поесть тебе надо. Вот тебе картошка с чесночной подливой и мамалыгой. Ну, уплетай, а после за дело берись.
Присел паренёк по-пастушьи, на одно колено, перекусил на скорую руку и принялся за работу. И так он справлялся усердно и ловко, будто с рождения здесь находился, а сам Ипат ещё с большей охотой трудился рядом с ним, вовсе забыл про скуку, себя не помнил от радости. С того дня, как нанялся к нему Кирикэ, удача так и пёрла со всех сторон, и он уже счёт потерял своему добру.
Утыканные колючками плетни, сквозь которые и ветру не проникнуть; хлева и загоны для волов и коров; зимний загон для овец; курятники, свинарники, закрома для кукурузы, амбары для пшеницы и много-много другого соорудил своими руками Кирикэ как по щучьему веленью! Можно сказать, сторицей разбогател Ипат с тех пор, как пришёл Кирикэ к нему. Тут-то увидел Ипат, на что горазд Кирикэ, и полюбил его, как родного.
Так прошло два года, и однажды сказал Кирикэ своему хозяину:
– Хозяин, не прогневайся, но скажу тебе слово: почему не женишься? Не сегодня-завтра спохватишься, поймёшь, что состарился и наследника-то не оставил. После жизни ещё ведь смерть есть. Кто знает, что может случиться, упаси, господь! Кому тогда всё добро достанется?
– Что ты, что ты, Кирикэ? Уж коли не женился я, когда пора мне была жениться, неужто теперь женюсь? Видать, хочешь, чтобы чёрт надо мной потешался… Разве не видишь, что солнце за полдень клонится? Уже скорее я стар, чем молод…
– Да брось ты, хозяин, а то людей такими словами насмешишь. Не прикидывайся стариком, ещё не прошло твоё время. Я так думаю, самая пора тебе жениться, есть чем жену и детей прокормить. Слава господу, многие бы не прочь иметь, сколько ты имеешь.
– Ну, – сказал Ипат, – чудной ты какой-то, Кирикэ; этакий вздор иногда мелешь. Есть у меня разве посевы или всё, что нужно в хозяйстве? Думаешь, так вот жену содержать… Жениться – не в пляс пуститься.
– За этим ли дело стало, хозяин?
– А за чем же, Кирикэ? Не знаешь разве, что перво-наперво брюхо, а уж потом всё остальное?
– Ну, хозяин, если на то пошло, то уж я постараюсь, чтобы ты с пшеницей был и имел, из чего хлеб да калачи печь не только к свадьбе, но и к крестинам.
– Откуда, Кирикэ?
– Видишь, там вдалеке поле спелой пшеницы?
– Вижу.
– Ступай тотчас же к помещику, скажи, что берёшься сжать и собрать ему в скирды весь его хлеб и денег за работу не берёшь, а просишь столько пшеницы, вместе с соломой, сколько унесёшь на спине с твоим работником.
– Как так, Кирикэ? Видно, ты не в своём уме… Уж не думаешь ли, что одни мы сумеем сжать и собрать такую уйму пшеницы, ведь на это сотни и тысячи рук нужны, не шутка. И всего-то ради двух охапок пшеницы? Какой же дурак за это возьмётся?
– Хозяин, коли хочешь знать, кто я таков и на что горазд, послушай меня, ступай к барину и скажи ему, как я тебя научил.
То думает Ипат – пойду… то десять раз – нет. В конце концов собрался он с духом, пошёл на барский двор. Явился к барину, говорит:
– Не прогневайся, барин! Нет ли нужды в жнецах?
– Есть, и даже большая, человек добрый; видать сам бог тебя послал. Совсем поспела пшеница, жатву откладывать нельзя.
– Я, барин, сжать её берусь.
– Как так, один?
– Уж это моё дело, барин. Берусь и в скирды её сложить. Разве не по-деловому говорю?
– Как вижу, расчёт у тебя на много рук.
– Много ли, мало ли, барин, сколько бог даст, лишь бы дело сделать.
– Сколько ж ты просишь за всё?
– Сколько прошу, барин? Как сложу тебе хлеб в скирды, позволь мне столько пшеницы забрать, вместе с соломой, сколько унесём на спине я с мальчуганом моим.
– Ты что, всерьёз говоришь или шутишь?
– Упаси боже, я всерьёз говорю, барин.
Подумал барин, что не в своём уме Ипат и, чтоб отвязаться, говорит:
– Если так, человек добрый, завтра же с утра принимайся за дело. Посмотрю, каков ты работник, тогда в цене и сойдёмся.
– Цена, барин, как было сказано.
– Ладно, ступай, ступай; там будет видно!
Вернулся Ипат домой, а Кирикэ спрашивает!
– Ну, хозяин, как с барином столковался?
– Да как? Взялся я хлеб ему сжать и в скирды вложить, как ты сказал, но страх меня взял, когда прошёл я вдоль поля и увидел, до чего оно велико. Трудное дело мы затеяли, вряд ли его до конца доведём. Барин меня и вовсе за сумасшедшего посчитал. Да и не без причины, как видно. Чёрт его знает, как нам тут быть!
– Будь покоен, хозяин, положись на меня… – отвечает Кирикэ. – Прихватим-ка лучше всё, что нужно, и отправимся нынче же вечером, чтобы рассвет нас в поле застал.
Вот пускаются оба в путь. К вечеру, как пришли, говорит Ипат:
– Видишь, Кирикэ? Не шутка ведь. Сдаётся мне, тут нам несдобровать!
– Знаешь что, хозяин? Ложись лучше спать, утром поговорим.
Ипат, с заботой на сердце, прилёг на траву и, усталый, крепко заснул. А Кирикэ, кто его знает как, вмиг всю нечистую силу собрал и на работу поставил. Одни жнут, другие снопы вяжут, третьи копнят и копны дыханием сушат, четвёртые убирают и скирдуют. Чёртова страда, иначе не скажешь!
Проснулся Ипат на рассвете, оглянулся и обомлел: вся работа сделана. Где прежде нива была, скирда большая стоит и две поменьше торчат на гребне холма, а Кирикэ словно сквозь землю провалился. Со страху дыбом встали у Ипата волосы, кинулся он во все стороны, ищет Кирикэ. Только когда увидел его спящим на верхушке скирды, опомнился немного. А тут и барские слуги ни свет ни варя встали, в поле пришли посмотреть, как дело идёт. Когда увидели, перепугались очень и – бегом к хозяину. Барин проворно с постели встал, вскочил на коня, духом одним примчался в поле – и такое чудо увидел, какого испокон веков никто не видел и не слыхал!
– Ну, барин, работа готова, – сказал Ипат. – Хорошо, что сам пожаловал, при тебе расчёт получать будем.
Не долго думая, снимает Кирикэ верёвку, которой был подпоясан, накрепко перевязывает большую скирду, на спину взваливает – и ходу. Остолбенел барин, глядя ему вслед. Как бы не взвалил на себя Ипат остальные скирды, и по миру его не пустил. Заскрипел он зубами со злости, но делать было нечего. Не зная, как быть, ласково сказал он Ипату:
– Человек добрый, вот тебе деньги взамен остального хлеба, и оставь меня в покое! Не думал я, что сам чёрт тут замешан.
– Избави боже, барин! Христос с нами! Сгинь, сгинь! Да нет же, барин, наработались мы, так что сердце зашлось
– Да не морочь ты меня, мил-человек, тебе ли меня полевой работе учить? Не со вчера я пшеницу сею, имел с жнецами дело. Может, и не сам ты чёрт, всё равно тут дело нечистое. А впрочем, что мне до вашей души! Вам ответ держать. Получай деньги, как я сказал, и ступай-ка лучше к другим, потому что я и так уж здорово влип.
Обрадовался Ипат, взял деньги, как сторговались, и пошёл за Кирикэ вслед. Приходит домой, а там уже всё обмолочено, свеяно, смолото; снова всё успел провернуть Кирикэ. Тут уж и вовсе не знал Ипат, что подумать. Чуть было сам не поверил, что с чёртом спутался.
– Слышь, Кирикэ, барин хоть и знатная птица, а дурака свалял. Ещё он мне и деньжат дал в придачу.
– Что ж, пригодятся и деньги, хозяин. Сунь в кошелёк и молчок. Знал я, что и на расходы нам будет.
На другой день говорит Кирикэ:
– Ну, хозяин, верно, больше не станешь спорить? Не сегодня-завтра мой срок выйдет, без меня останешься. Прежде ещё куда ни шло: привык ты один обходиться, но теперь туго тебе придётся, да и хозяйство у тебя стало большое. Что же ты, женишься или нет?
– Право, Кирикэ, не знаю, что тебе и сказать. Вроде и женился бы, подвернись жена подходящая. Но боязно, как бы не взять себе чёрта на голову: с музыкой в дом приведу, а после тыща попов не избавят; выйдет мне тогда это боком!
– Вот, значит, чего ты боишься, хозяин! Ну, раз так, положись на меня; такую я тебе жёнушку отыщу, каких больше в целом свете нет. Потому что женское сердце у меня как на ладони. Скажу, не хвалясь, что знаю я всё их нутро. Ночью во тьме могу невесту тебе выбрать. Для другого не стал бы возиться, хоть бы золотом меня осыпали. Но ради тебя – дело другое. Уж очень хочу тебя человеком сделать, в ряду со всеми. Сам видишь: другие, не лучше тебя, только по этой причине нос задирают. Будто ты жену прокормить не способен.
– Чудной ты какой-то, Кирикэ! С ума человека сводишь своими речами. Вот так свата нашёл я себе! Не знаю, кто тебя в мой дом подослал, но, ей-богу, смышлён ты, ничего не скажешь. Временами стою и думаю, откуда у тебя сила такая? Нет-нет, да и скажу вместе с тем барином: человек ты, чёрт ли, призрак ли, только дело тут не совсем чисто. Однако будь ты хоть кто, а пригодился мне крепко! Но скажи, как мне жену выбирать будешь?
– А вот как, В воскресенье пойдём с тобой в деревню на хоровод. Я с мальчиками в стороне постою, а ты в пляску вступай с девушкой, что приглянется. Я её тоже хорошенечко разгляжу и тебе потом растолкую, какова она есть.
– Это ты, Кирикэ, неплохо придумал. Всё-таки чёртов ты хлопец, ей-богу.
– Что ж, хозяин, по нынешним временам не будь ты с чёртом в ладу – святые одолеют, тоже ведь нехорошо.
Долго ли, коротко ли, а в воскресенье отправились Ипат с Кирикэ в деревню на хоровод. Кирикэ, как мальчишкам положено, на забор взгромоздился, с другими озорниками зубы скалит. А Ипат девушку себе заприметил, рядом с ней в пляску вступает; глазами ест её сверху донизу, снизу доверху; пока хоровод кружится, то руку ей покрепче пожмёт, то на ножку наступит, то… словом, как парню положено. Топ сюда, топ туда! Влюбился Ипат по уши. Кирикэ, конечно, тут как тут. Только вышел Ипат из пляски, говорит ему чёртов хлопчик:
– Вроде раскраснелся ты как-то лицом, хозяин! Уж не по вкусу ли тебе девчонка пришлась?
– Не знаю, Кирикэ, что и сказать. Видно, не в добрый час пришёл ты ко мне. Что ж, давай к делу приступай; хороша девка, вовсе меня приворожила.
– Нет, хозяин, уж если хочешь меня послушать, то с этой не связывайся. И огонь хорош, да крепко подчас обжигает. Ишь ведь девчонка какая, и не улыбнётся. Совсем святая на вид! А от такой вот святоши за одну ночь поседел мой дядя в колодце.
– Как так, Кирикэ?
– Да разве сам не знаешь как?
– Ишь ты, скрытный какой! Щуку скорее из речки выудишь, чем из тебя слово. Я так думаю, Кирикэ, выйдет она за меня и добрее станет…
– Как же! Нет, как друг тебе говорю: три ребра чёртовых у этой девчонки. Конечно, даже у самой лучшей женщины тоже одно такое ребро есть. Вот, значит, найдём хотя бы такую, тогда научу тебя, что делать.
– Ты что же, Кирикэ, всё приставал ко мне, женись да женись, а как только к женитьбе меня разохотил, так и на попятный?
– Хозяин, ты же знаешь, я тебе зла не хочу; слушай меня, не прогадаешь.
Послушался Ипат, и вернулись они домой ни с чем. А дома словно его подменили: работает не работает – думы одолевают; ждёт не дождётся воскресенья.
В воскресенье отправляются оба на хоровод в другое село. Кирикэ, как и в тот раз, с ребятишками держится, а Ипат снова девушку себе заприметил, рядом с нею в пляску вступает; пляшет, заговаривает, а та, плутовка, голову ему кружмя кружит. Видит Ипат, что девушка хоть куда. Хорошо, что Кирикэ неподалёку был и, как вышел Ипат из пляски, говорит ему:
– Хозяин, сдаётся мне, ты и эту взять не прочь. Верно ведь, что она тебе приглянулась?
– Да вроде так, Кирикэ!
– Знай же, что и эта не про нас. Вот ведь какая тихоня на вид, а на деле у неё два ребра чёртовых имеются. Ещё потерпи, хозяин, маленько.
– Да ведь в наше-то время, ей-богу, не знаю, Кирикэ, где такую святую найдём, какую ты ищешь. Я так думаю, как бы не прогадать, ежели долго выбирать будем.
– Да нет, хозяин, положись на меня, уж я знаю, что делаю.
Опять уступил Ипат, и вернулись они вечером домой снова ни с чем. Но уж теперь у Ипата и вовсе работа не клеится, и еда не идёт ему впрок, и сон от него бежит, – словом, из рук вон, ему невмоготу. День-деньской ловит божьих коровок, кладёт себе на руку, приговаривает:
Ах ты, божья коровка!
Полети, в ту сторону,
Где найду себе жену!
Что поделаешь? Заболел парень женитьбой! И ведь как это говорится: когда человек не в себе, подальше держись от него. Как сказано: тлеет огонь в мокрой соломе. Так и с Ипатом – грустит да вздыхает, едва воскресенья дождался.
А когда наступило оно, отправились оба в третье село на хоровод. Как только пришли, вступает Ипат в пляс с дивчиной, у которой глаза, как у бесёнка, сверкают. Научился хитрюга с первого взгляда таких девчат отыскивать, а уж про то, что на сердце у них и чего они стоят, одному Кирикэ, конечно, известно; ибо нет ничего труднее, как человека выбрать! Но Кирикэ был тут же. Что он сделал, никому не известно, но только прикипели у Ипата и у той девчонки сердца одно к другому. Сатана уколол их, как видно. Лишь только вышел Ипат из круга, отводит его Кирикэ в сторону, спрашивает:
– Ну, как, хозяин?
– Да так, Кирикэ! Глаз с неё не спускал, до того мне люба она; ежели не на ней, то ни на ком никогда не женюсь. Довольно ты мне мозги туманил.
– А ведь она, хозяин, подходит, – отвечает Кирикэ. – Правда, есть и у неё одно чёртово ребро; но если жить будем, не умрём, вытащим его.
То-то обрадовался Ипат! Пристал он к девчонке пуще банного листа. То меж собой переглянутся, то словцом перекинутся, то загадкой, то шуткой, то одним, то другим – крепко полюбились друг другу. Не вытерпел Ипат, пошёл к отцу-матери в жёны её просить. Как говорится:
Ты проси меня у мамы.
Коль не даст мамаша дочь –
Украдёшь меня ты в ночь!
Обрадовались родители хорошему человеку, от всего сердца отдают дочку. Через несколько дней сыграли свадьбу, увёз Ипат невесту вместе с приданым домой – и дело с концом! Зажили они в согласии и любви, что два голубя. И говорит однажды Ипат своему слуге:
– Золотая, Кирикэ, у меня жена! Здорово я её выбрал.
– Золотая, хозяин, ничего не скажешь. Но только знаешь пословицу: где тонко, там и рвётся! Ещё посмотрим. Помнишь, говорил я тебе, что и у этой, какая она ни добрая и кроткая, а всё-таки одно ребро чёртово есть, и вынуть его непременно надо, коли хочешь такую жену иметь, чтобы жить с ней до глубокой старости.
– Ну, уж тогда не знаю. Кирикэ, кто на тебя и угодит. Думаю, только чёрт до нутра твоего докопается!
Года не проходит, приносит жена ему сына. А ещё через месяца три наезжает нежданно-негаданно тесть, зовёт обоих на свадьбу жёнина брата. Кирикэ, всё учуяв, как чёрту положено, отводит хозяина в сторону и говорит:
– Хозяин, пусть жена твоя с ребёнком едет, а сам скажи, что вслед за ними выедешь, если будет время, а нет – пускай не обессудят. Дальше как быть, научу тебя после.
Ипат, привыкнув во всём Кирикэ слушаться, говорит тестю:
– Отец, не могу я ехать. Сам видишь, дел у меня по горло. Еле-еле с работником вместе управляюсь. Жена пускай без меня едет. Если время позволит, выберусь и я за ней следом, а нет прошу не гневаться.
Видит тесть, что ничего не поделаешь, забрал жену и ребёнка Ипата, и отправились в путь.
На второй день свадьбы говорит Кирикэ Ипату:
– Хозяин, настало время чёртово ребро у жены твоей вынуть. Живо садись на коня и поезжай на свадьбу. Вот что тебе делать надо, когда на место прибудешь. Рядом с домом тестя твоего стоит хатенка укромная, где старая сводня живёт, искусная-преискусная в своём деле – ну, хитрее ведьмы. Отправляйся прямо к ней, выдай себя за проезжего. В лепёшку разбейся, небо и землю ей обещай, а уговори её жену твою туда заманить. Вот и увидишь, на что бабы способны и чего женская верность стоит.
– Что ты, Кирикэ, что ты! Тут уж я головой поручился бы…
– Не будь ты щедрым таким, хозяин. Прибереги свою голову, она тебе ещё пригодится…
– А не узнают меня там, Кирикэ?
– Нет, хозяин, хоть на свадьбу иди, уж я так сделал, что никто тебя на узнает.
Ипат, желая убедиться во всём, послушался и поехал. Как только до той деревни добрался, завернул к бабе и, заведя речь издалека да обиняками, стал под конец просить её привести к нему в тот же вечер жену Стана такого-то, что в селе таком-то живёт.
Бабка как услыхала, рот ладонью прикрыла, затрясла головой.
– Милый человек, как я могу такое сделать? Тем паче, что муж у неё добрый, и статный, и богатый, и сама она не из тех, что ты думаешь.
Отвязал Ипат от седла флягу с водкой, дал отхлебнуть бабе несколько раз, после кошелёк протянул, битком набитый деньгами, и сказал:
– Если, бабуся, окажешь мне эту услугу, ещё лучше тебя отблагодарю. Будь спокойна, ни одна душа не узнает об этом.
Призадумалась баба, вроде и не охота ей дело делать, но и от кошелька отказаться не хочется. Постояла в раздумье, потом взяла кошелёк и говорит:
– Ни дна тебе, ни покрышки, добрый человек! Известно мне, что такое тоска сердечная, пропади она пропадом!.. Не знаю, право, как дело станет; со стыда сгораю, как подумаю, что явлюсь к этой женщине с такими словами… Но, однако, пойду, посмотрю; удастся – хорошо, а нет – на меня не пеняй; знаешь сам, что нелёгкие это дела и редко мы в них успеваем.
– Уж ты поверь мне, бабуся, если сделаешь дело, за мной не пропадёт.
– Что ж, – говорит бабка, – попытка – не пытка. Кто знает, откуда заяц выскочит! Тем паче, что мужа-то здесь нет.
К вечеру оставляет она гостя одного в хате, а сама на свадьбу идёт, по соседству. Отводит женщину в сторонку, шепчет ей на ухо бог весть что, сулит чудеса разные, совсем ей голову закружила.
– Бабуся, – говорит женщина, – как же нам сделать, чтобы всё хорошо устроить?
– Уж не бог знает, как это трудно, молодка-красотка, – отвечает баба. – Ступай в комнату, где ребёнок твой спит, разбуди его, он тогда плакать начнёт. Потом ущипнёшь его малость, он заорёт вовсю. Отец у тебя сердитый, не вытерпит, велит отнести его к бабке, ко мне, значит. Ты и бери ребёночка вместе с корытцем – и в мою хату. А уж дальше…
Послушалась женщина бабы, делает, что та ей велела, и является вечером к Ипату с младенцем на руках. Не успела войти – и ну хихикать, о свадьбе всякую всячину рассказывать, а мужа не узнаёт, хоть убей!
Напоил Ипат обеих до бесчувствия, вынул младенца из корытца, как его Кирикэ научил, и домой! Кирикэ, завидя его, к воротам выбежал.
– Ну, хозяин, – говорит Кирикэ, – обманул я тебя или нет?
– Нет, Кирикэ, нет. Теперь я сам вижу, что баба сотворить может. Больше ни часу не стану с ней жить. Выгоню её к чёрту, сорную траву!
– Ни-ни, хозяин, не делай такого! Жена у тебя, каких мало. Я-то знаю, кто тут виноват. Пускай сначала она домой вернётся, тогда мы у неё чёртово ребро вынем, и сам увидишь, что за женщина из неё будет.
Между тем очнулись жена Ипата и баба, смотрят – ни гостя, ни младенца. Начали выть, причитать потихоньку, волосы на себе рвать, а что проку? Сунулась баба туда-сюда, может, след какой отыщется – напрасно! Как сквозь землю ребёночек провалился.
– Ой, горе моё, горюшко, – причитает баба. – Нажила себе беду с тобой! Чёрт ли знает, что мне теперь делать!
Тут-то и надоумил её бес.
– Женщина, слышь, другого пути нет, как только кота моего взять, завернуть его в тряпки, уложить в корытце, хату изнутри поджечь и уйти. Когда всю хату пламенем охватит, начнём плакать, кричать: пожар! Покамест люди со свадьбы сбегутся, пока то да сё, хата и рухнет. От кота одни кости останутся. Люди найдут их, подумают, что сгорел ребёнок, – может, всё и обойдётся.
– Правильно говоришь, бабуся, так и сделаем.
– Сделаем, сделаем! А мне-то каково на старости без крова-пристанища остаться?
– Об этом, бабуся милая, не тревожься. Возьму тебя к себе, будешь жить у меня в дому, как у Христа за пазухой. Муж у меня – добрее нету, за родную мать у нас будешь.
Бабе что было делать? Согласилась она. Подпалили хату, а пока люди сбежались, всё в золу обратилось – и хата, и кот, и что ещё в хате было. А те навзрыд плачут, землю слезами обливают, кричат:
– Ой, горе, беда! Ребёночек-то наш в огне сгорел!
Видя, как они волосы на себе рвут, как мечутся, начали все наперебой утешать их. А на другой день тесть Ипата, вне себя от горя, отправляет дочь свою и бабу с одним из батраков к зятю домой. Уже в телеге говорит молодая старой:
– Бабуся, влезай-ка ты в этот мешок, а когда приедем домой, скажу мужу, что от матушки очёски везу на мешки. Это только пока чёртов работник наш не уйдёт, сегодня как раз ему расчёт брать.
Баба не спорит, залезает в мешок. Приезжают домой, оставляют телегу во дворе, а жена Ипата с плачем бежит в хату – рассказать мужу обо всём, что было. А там ни Ипата, ни Кирикэ – никого. Поволокла она тогда вместе с батраком отцовским тот мешок, как могла, на кухню, взвалила на печь, за трубу, и отпустила работника в обратный путь. Не успел он уехать, ан и Ипат тут как тут. При виде его запричитала жена, заголосила:
– Ой, напасть какая, беда какая стряслась, муженёк… Малютки нашего нету больше в живых!
Рассказала она ему всё, как условились с бабой. А Ипат ей в ответ:
– Ничего, жена, будем живы, ещё сподобимся детей иметь. На кого нам пенять? Так уж, верно, господь нам судил!
Пока говорили, глядь, и Кирикэ на пороге с молотком, долотом и щипцами в руках. Хозяйка сразу к нему, со слезами и причитаниями. Выслушал её Кирикэ и говорит:
– Ты разве ей веришь, хозяин? Не слушай её речей. Хватай её, вынем из неё то ребро!
Схватил её Ипат за косы, швырнул на пол и держит крепко. А Кирикэ давай ей с левой стороны рёбра считать: одно, два, три! Как дошёл до четвёртого, приставил долото, молотком стукнул, прихватил щипцами – вытащил ребро. После кожу приложил на место, рану чем-то смазал, так что сразу она затянулись, а потом говорит:
– Вот, хозяин, теперь у тебя не жена, а клад; ты только построже за ней присматривай, ногти у неё время от времени срезай, чтобы ненароком не наставила она тебе рогов.
Тут же сбегал Кирикэ в соседнюю хату, приносит оттуда младенца. Увидела женщина такое – остолбенела, похолодела от страху. А Кирикэ руку поцеловал у Ипата и говорит:
– Ну, хозяин, сегодня три года службы моей исполнилось. Будь здоров и счастлив, а я отправляюсь, откуда пришёл. Только знай, от меня и другим скажи, что служил тебе чёрт полных три года за кусок мамалыги, оставленный на пеньке в лесу, и за дрянную подпорку для Адовой Пятки.
С этими словами схватил он из-за трубы тот мешок с бабой и исчез, будто сквозь землю провалился. Завопила женщина, заорала:
– Догони его, муж, не отпускай! Матушкины очёски забрал он. Из чего теперь мешки будем делать?
Но Ипату не до того было, очень он был огорчён, что лишился Кирикэ, верного слуги своего, и не знал, где его отыскать, чтоб отблагодарить за всё добро, что тот ему сделал.
А Кирикэ давно уже был в аду и жил припеваючи у Скараоского в чести, старая сводница стонала под Адовой Пяткой, и один только кот её на том свете сожалел о ней за то, что так она ему удружила.
Вот, значит, как избавился Ипат и от чёрта, и от бабы, и зажил в мире и согласии с женой и детьми. С той поры, когда говорил ему кто-то про что-то откуда-то что было вроде то, да не то, покачивал он головой и отвечал:
– Ну-ка, перестаньте дурака валять, занимайтесь своим делом и не расписывайте мне небылицы, потому что я Стан – виды видавший!
Также читайте: