Александр СТАРОСТИН
Обелиск

А еще Николай Иваныч вспомнил морскую свинку. Но свинку он вспомнил позже, когда ему предложили съездить в Арктику для обслуживания самолетов, работающих на высокоширотную экспедицию. И он решился, точнее — он подумал, что наконец решился противопоставить капризу судьбы свой собственный каприз.

Лет двадцать назад маленький Коля, существо худое и шустрое, как таракан, очутился на послевоенной толкучке, ошеломившей его пестротой людских обличий и бесконечностью творений рук людских. Тут-то он и увидел морскую свинку, которую держал в руках, сложенных лодочкой, красноносый старик. На шее старика висел, как пионерский барабан, ящик с бумажками: старик и свинка предсказывали будущее.

Маленькому Коле очень понравилась свинка.

— Сколько стоит? — спросил он на всякий случай, чтоб оправдать свое слишком долгое и ставшее подозрительным для старика рассматривание свинки.

— Рубль, — ответил старик.

— У меня двадцать, — сказал Коля и, разжавши пальцы, показал вспотевший двугривенный.

Старик взял монетку, и свинка, выпущенная в ящик, вдруг очень оживилась и своим мокрым носом вытащила бумажку.

Коля потом догадался, что старик — нищий, а свинка искала между бумажками корм. Но тогда он принял всерьез старика и свинку, отошел в сторону и прочитал:

«Смерть близкого человека омрачит Вашу жизнь».

«Правильно, — подумал он, — это про отца. Только он не сам умер, а от войны».

«А в остальном жизнь Ваша пройдет гладко и спокойно, без бурь и приключений, и Вы отойдете в мир иной со спокойной совестью при всеобщем уважении».

Николай Иванович добился почти всего, чего хотел, потому что хотел немного, но, когда шеф, начальник цеха оперативного обслуживания самолетов, предложил ему командировку, он охотно согласился и тут же подумал: «Это как раз то, чего мне не хватает сейчас — встряски».

Это, конечно, временное понижение в должности и почти никакого выигрыша в зарплате, — сказал шеф, — там нужен грамотный инженер. Можете отказаться.

Но Николай Иванович решился ехать. В этот момент ему вдруг показалось, что над ним тяготеет предсказание: «Жизнь пройдет гладко и спокойно, без бурь и приключений», — и ему сейчас показалось зазорным прожить без «бурь и приключений», хотя минуту назад сомнений относительно правильности собственной жизни у него не было.

«Я как ребенок на толкучке, у которого в кулаке двугривенный, — думал он во время разговора с шефом, — мир так велик, а я ничего не знаю».

Нельзя сказать, что эти неожиданно возникшие при разговоре с шефом мысли были неискренни, но нельзя было не заметить и некоторого между строк самолюбования в этих слишком уж закругленных мыслях. А если он и захотел вдруг «бурь и приключений», то самую малость. Как соли. Только щепотку. Для съедобности.

И, решившись ехать, он проникся к себе уважением и стал думать, что он вообще отчаянный парень, бросивший вызов самой судьбе.

И до самого отъезда никак не мог освободиться от роли молодого, но уже преуспевающего и уважаемого всеми смелого человека, и по его лицу разливалось тихое довольство.

Он воспринимал все привычное как прошлое и находил в этом настроении тончайшее наслаждение. Он уже казался себе истосковавшимся по Большой земле полярником, н делал мужественно-грустное лицо, и постоянно косил глазами по сторонам, как бы удивляясь, что вот проходят люди мимо и не догадываются ни о чем.

Он даже стал заниматься по утрам гимнастикой, как все оптимисты.

Николай Иванович летел на грузовом ЛИ-2, который шел на ЗФИ (Землю Франца-Иосифа) через Северную Землю, а ему как раз нужно было на один островок недалеко от Северной Земли.

Он поминутно соскабливал со стекла намерзающий иней и глядел на бесконечные белые поля, но эта скучная картина тут же заволакивалась лиловатым туманом от его дыхания, и появлялись невиданные деревья, мачты кораблей, кресты и блестки. Тогда мир казался усыпанным разноцветными звездами, и это вселяло разноцветные надежды.

На островке самолет перегружался и заправлялся бензином и маслом, и временный начальник Николая Иваныча, тоже сравнительно молодой мужчина с заиндевевшими усами, хлопая белесыми от инея ресницами, говорил, как дрова колол:

— На этом острове нужен деятельный волевой человек. Более того, хороший психолог и дипломат.

Николай Иванович сделал спокойное лицо.

— Туда прислали пять разгильдяев, и откуда бы вы думали?

Николай Иваныч сохранил спокойное выражение лица.

— Из Адлера!

Николай Иваныч покачал головой и понимающе улыбнулся.

— Там, правда, есть один инженер, совсем еще мальчик, но, кажется, он распустил всю эту братию.

— А смогу ли я воздействовать на их заработок?

Начальник слегка поморщился.

— Разумеется. Только не забывайте, в каких условиях здесь приходится работать. Однако, — он тонко улыбнулся, и много времени спустя Николай Иваныч вспомнил эту улыбку, — я думаю, вы этого не забудете.

Разговор происходил на ледовом аэродроме в лагуне. С одной стороны взлетной полосы поднимался высокий берег, усыпанный большими острыми камнями, впаянными в плотный снег, а с другой — снежные горы, резко и жестко очерченные, без полутеней и переходов. Низкое солнце, окруженное белесой радугой, было в мареве.

Сначала мороз показался Николаю Иванычу небольшим, но через некоторое время он почувствовал, что если сейчас же не спрячется в тепло, то щеки и нос превратятся в сосульки.

— Какая сейчас температура? — спросил он, с трудом двигая смерзающимися челюстями.

— Порядка сорока.

— Инженер, — раздался спасительный голос бортмеханика, — поехали!

— Желаю успеха, — начальник крепко пожал Николаю Иванычу руку.

И Николай Иваныч сначала пошел, а потом не выдержал и побежал к самолету, в тепло.

«Я зажму всю эту братию, — думал он про авиатехников, согревшись внутри самолета, — молчание, значительное лицо, вежливость, со всеми по имени-отчеству и воздействие на зарплату».

* * *

Остров был длинный и выпуклый, похожий на спину морского чудовища, вмерзшего в лед. И домики на нем показались Николаю Иванычу такими непрочными и временными, словно и вправду стояли на живой спине.

— Вы будете новый инженер? — спросили сзади.

Николай Иваныч оглянулся. Два авиатехника с необыкновенно красными лицами — хоть прикуривай от щек — стояли, переминаясь с ноги на ногу, и улыбались.

— Не только буду, но и есть, — сказал он «строго, но вежливо», и лица техников еще шире растянулись улыбками.

Один из них взял его рюкзак и забросил в кузов грузовика, работающего на малом газу, чтоб не застыл мотор.

— Подбрось инженера до гостиницы, — сказал техник шоферу.

— Вы из Адлера? — спросил Николай Иваныч.

— Нет, из Хатанги. Сюда в командировку, а есть, правда, и южные ребята. Те, которые с бородами, — южане.

Николай Иваныч машинально посмотрел на второго техника и отметил, что тот также брит. И теперь решил ни в коем случае не отращивать бороды, хотя раньше у него и было такое намерение.

— После этой дыры Хатанга кажется Парижем, — сказал техник, добродушно хлопая белыми, как у альбиноса, ресницами, но Николай Иваныч сохранил спокойное выражение лица.

«Никаких вась-вась! — подумал он. — Если б я не был начальником, может, мы сделались бы друзьями, но сейчас — никаких слабостей. Я обречен на одиночество, если хочу, чтобы самолеты летали без приключений».

— Как ваша фамилия? — спросил он.

— Пилюта, Сергей.

— По отчеству?

— Не надо по отчеству, — сказал Пилюта смущенно и, может, даже покраснел бы, если б смог.

— Но это, смею думать, не секрет? — Николай Иваныч решил всегда оставлять за собой последнее слово.

«Пусть привыкают», — подумал он.

— Ну, Сидорыч.

— Очень рад с вами познакомиться, Сергей Сидорыч, — сказал Николай Иваныч без улыбки.

Пилюта пожал плечами: зачем тысячи китайских церемоний? И, как будто с облегчением, услышал гул самолета.

Как раз в это время на стоянку заруливал слепяще красный самолет полярной авиации, окруженный снежным красноватым вихрем, и Пилюта побежал его встречать. Он поднял руки, показывая, куда заруливать, самолет послушно повернулся к нему носом, и Пилюта шел задом и так усердно махал руками, как будто самолет двигался от его рук.

«Хочет согреться, вот и машет руками», — подумал Николай Иваныч,

Шофер отпустил сцепление и дал газ.

Николай Иваныч доехал до гостиницы и сказал шоферу на всякий случай спасибо.

В гостинице, длинном здании барачного типа, размещались и столовая, и кинотеатр, и библиотека, и медпункт, и бильярдная. И он, проходя по коридору, попадал то в темноту кинотеатра с призраками из другой жизни, то слышал стук ложек, то оказывался в табачном тумане бильярдной. И везде на него обращали внимание: на Севере каждый человек на виду.

Навстречу выскочил молодой, очень красивый парень в тапках на босу ногу, уже оповещенный о прибытии второго инженера, и сказал:

— Очень рад, что вы приехали. Я инженер.

— Ну, нам-то можно и на «ты», — улыбнулся Николай Иваныч.

— А я здесь совсем зашился, — махнул рукой инженер, — народу нет, запчастей нет, литературы нет, и самолеты сыплются один за другим, только успевай обслуживать.

— Как-нибудь вывернемся, — сказал Николай Иваныч, — ты, наверное, не так поставил себя. Сразу «вась-вась». Так ведь?

Инженер пожал плечами, не зная, что ответить.

Николай Иваныч очутился в комнате с четырьмя двухэтажными койками.

Четверо парней расписывали «пульку» прямо на белом пластмассовом столике, и столик носил на себе следы многих карточных баталий. Когда появился Николай Иваныч, все доброжелательно посмотрели на него и по очереди пожали его руку.

На стене висела картинка: розовая свинья, нога на ногу, непринужденно курящая папиросу, и внизу подпись: «А я курю». Впрочем, в комнате курила не только одна свинья.

Инженер принес Николаю Ивановичу постельное белье и даже сам хотел застелить ему постель.

— Ну что ты, что ты! Я сам, — запротестовал тот.

— Все бы ничего, да вот я, откровенно говоря, совсем не знаю реактивной техники, — вздохнул инженер, — я поршневик.

— Я более-менее знаю, — сказал Николай Иваныч скромно.

И на самом деле он знал. Не раз он с блеском сдавал комиссии из высшего командования зачеты по знанию материальной части и не раз сам принимал зачеты у техсостава. У него была записная книжка, где даже отмечалось, какой регулировочный винт каким ключом вертеть, и еще он чувствовал моторы, что называется, нутром, вполвзгляда косясь на приборы только для проверки своего чутья. Это вырабатывается после того, как сам запустишь и прослушаешь тысячи моторов.

— Тогда нормально, — сказал инженер, — вывернемся...

* * *

Николай Иваныч был несколько разочарован: так все вокруг было обычно, и даже белые медведи не скреблись в стенку, однако он продолжал чувствовать себя героем, и его подмывало поговорить о «героизме», хотя никто его за язык не тянул.

У него в рюкзаке лежала на всякий случай бутылка водки, купленная еще в Москве, и вечером, когда в комнате остались только инженер и второй парень — врач, детина килограммов на сто живого спортивного веса, он решил, пользуясь отсутствием подчиненных, сказать:

— Совсем забыл!

И выставил на стол бутылку водки с таким видом, будто вспомнил о ней только что.

— Хорошо! — сказал доктор, потирая свои большие красные руки, — а то здесь этого добра нет, сухой закон, чтоб экспедиция прошла нормально.

— Хорошо, — поддакнул инженер, но тут же сознался, что вообще не пьет.

Николай Иваныч налил по полстакана доктору и себе и посмотрел на инженера с преувеличенным состраданием, но тот с преувеличенным вниманием читал какое-то письмо.

Николай Иваныч и сам почти не пил, но иногда для удобства общения изображал из себя этакого рубаху-парня, который и выпить не дурак. И еще он хотел выговориться в кругу своих людей, чтобы потом от постоянного «воздержания» не потянуло болтать в обществе подчиненных: сегодня болтнул лишнее, завтра, а там тебя и слушать не станут.

После принятия первой стопки он почувствовал в мыслях легкость необыкновенную и сказал «сдержанно» те слова, которые давно уже сложились в его уме и затвердилисъ почти наизусть:

— «Направо пойдешь — будешь богат. Налево — женат. Прямо — погибнешь. Пойду-ка я прямо». А если б тот парень на распутье не пошел прямо, то и сказки не получилось бы. Давайте выпьем за безрассудство!

Доктор удивленно поднял голову и посмотрел на него даже как будто несколько презрительно. Это Николай Иваныч почувствовал по тому, как тот бесцеремонно рассматривал его румяные щеки.

Доктор поймал в банке огурец и, покачав головой, захрустел.

Он был лет тридцати, но уже старый полярник. Это чувствовалось по той простоте обращения, которая в большой компании обычно выдает человека умного, а на Севере еще и битого.

— А какие здесь достопримечательности? — спросил Николай Иваныч.

— Никаких, — сказал доктор.

— Я тоже, как вышел из самолета — снег, лед и небо, обесцвеченное снегом и само белое. Взгляду зацепиться не за что.

Доктор снова поглядел на него недоуменно.

— Впрочем, есть обелиск Ушакова, — сказал он.

— Да, да, я видел что-то высокое и темное на островке, который рядом. Так это и есть обелиск?

Доктор кивнул головой.

— А кто такой Ушаков? Я ничего не знаю.

Крупное лицо доктора оживилось.

— Трудно сказать в двух словах. Короче, он успел очень много сделать за свою жизнь. Хотя бы нанес вместе с Урванцевым на карту всю Северную Землю, самое большое белое пятно. Заселил остров Врангеля. Словом, ученый с мировым именем, Колумб двадцатого века.

Двери распахнулись, и кто-то, залепленный снегом, из темноты коридора сказал:

— Вадим Петрович, у Бахарева плохо с сердцем. Вездеход здесь.

Доктор надел кямчи — меховые носки, торбаса и меховую рубашку: он предпочитал одежду северных народностей, настолько мудро придуманную, что в ней даже европеец выживет.

Сверху он надел меховую куртку с капюшоном и, налив себе еще полстакана, выпил, поймал в банке огурец и вышел, похрустывая огурцом.

На улице мело. Стекла толсто намерзли, и на щелях рамы — ледяные валики.

Инженер все читал свое письмо.

— Грустно, наверное, сейчас доктору, — сказал Николай Иваныч.

Инженер засмеялся.

— Ты что?

— Читаю письмо. Забавно. Послушай, — сказал он. — «Я прочитал в немецком журнале за август: «Стремянку опрокинуло снежной бурей, но людей из персонала аэропорта не опрокинешь. Они работают при температуре минус сорок и считают свою жизнь вполне нормальной». Это подпись под фото, где два технаря волокут на себе шарманку для запуска двигателей. Все даю в своем, возможно, неточном переводе. «Передай привет всем нашим «героям-полярникам», «которые очень уважают летчиков за то, что доставляют им почту, медикаменгы, пищу и спасение заблудившимся». Это из подписи к другой фотографии...

— А Ушаков умер здесь? — спросил Николай Иваныч.

— Нет, в Москве. Здесь развеяли его прах. И обелиск поставили.

— Непонятно. Ведь остров-то необитаемый...

Инженер пожал плечами.

— А что, если я схожу как-нибудь к обелиску?

— Сходи, — сказал инженер, укладывая письмо в конверт, — но лучше с кем-нибудь. И возьмите с собой карабин. У доктора под койкой.

— Зачем?

— На всякий случай. И далеко не ходи. Льдину может оторвать и унести в океан. Сами понимаете — Арктика.

Инженер никак не мог привыкнуть называть Николая Иваныча на «ты», хотя был почти ровесником.

Николай Иваныч навел на столе порядок и лег спать.

Доктор вернулся к утру с посеревшим от бессонной ночи лицом.

— Страшная штука — Арктика, — сказал он инженеру, — иногда неприятно оказаться с ней с глазу на глаз.

Он свалился на койку и тут же захрапел.

* * *

Мороз был около тридцати пяти.

На аэродром шли инженер, Николай Иваныч и «смена» — два техника: Сергей Пилюта и бородач.

Над горизонтом висело сразу три солнца, окруженных радужными кругами, но от этого не делалось теплее.

Николай Иваныч молчал, чтобы оставить себе, как он думал, большую свободу действий, а техники и инженер дружески болтали.

И вдруг один за одним приземлились три самолета: два «поршня» и один турбовинтовой — АН-12. Техники и инженер побежали навстречу.

Николай Иваныч подошел к самолету АН-12 с озабоченным видом. Этот самолет он знал совсем неплохо, но сейчас почувствовал, что работать придется самому, своими руками, а это значит, нужно крутить гайки на морозе, а не сидя в теплой кабине, запускать моторы и слушать, как они работают.

Инженер тем временем подкатил к мотору высокую стремянку. Самолет возвышался громадой, и «поршня» казались рядом с ним детишками.

Полез по стремянке открывать капот, и вид у него был жалкий: наверное, он не знал, как это делается. Николай Иваныч стоял внизу. Он тоже ни разу не открыл капота своими руками. Когда он раньше брался за стремянку, непременно какой-нибудь услужливый техник подбегал и говорил:

— Николай Иваныч, дайте я!

И Николай Иваныч «великодушно» уступал.

— Открой капотики, — говорил он, и техник ловко открывал капоты.

Инженер мучился, кряхтел, и у него не получалось. Николай Иваныч чувствовал, что сейчас следовало бы ему самому залезть на стремянку и ловко, шутя, открыть капот, но он боялся, что это получится не так уж «шутя».

Наконец инженер открыл и спрятал руки в варежки, торчащие раструбами из карманов куртки.

Николай Иваныч знал, что нужно делать. Он сотни раз видел, как снимают моторные фильтры и сотни раз составлял технические акты по всем правилам, но сам ни разу не снял ни одного фильтра. В этом не было нужды. Он занимался «мозговой» работой.

— Открытый ключ на девятнадцать, — сказал он, пытаясь подражать ухваткам технарей-асов, и, взяв протянутый инженером ключ и пассатижи, бодро полез по стремянке. Высоко! И стремянку этот инженер поставил плохо: качается. Того и гляди посыплешься вниз.

«Не мог поставить стремянку по-человечески», — проворчал Николай Иваныч мысленно и «ловко» разорвал контровочную проволоку. Надел на гайку ключ — гайка ни с места. Он попробовал другую — тот же результат. Стремянка раскачивалась. Василий Иваныч кряхтел, скалил зубы, с носа у него капало, но гайки стояли мертво.

Бородач, адлерский «разгильдяй», уже содрал оба фильтра.

Бортмеханик, круглолицый и краснощекий, давал указания — и кому! — самому Николаю Иванычу.

— Да не так! Не так! — ворчал он, стоя на земле, засунув руки в карманы. — Первый год замужем, что ли? Ну-ка слезь! Сколько лет работаешь в авиации? Стажер, что ли?

И сам снял фильтр.

«Да... Здесь начальник сам должен все уметь делать не хуже любого технаря-работяги, — думал Николай Иваныч, чуть не плача от задетого самолюбия; он даже не заметил, как отморозил пальцы, — здесь не нужно никого заставлять работать. Здесь, в Арктике (черт бы ее побрал!), нужно самому вкалывать».

— «Шалун уж отморозил пальчик», — продекламировал адлерский «разгильдяй», проходя мимо, и Николай Иваныч понял, что от этого южанина ему еще достанется.

А потом он ставил аккумуляторы, и ветер дул прямо в лицо, и от него никак нельзя было загородиться. А аккумулятор никак не лез на место.

— У тебя щечка отморожена, — сказал бортмеханик.

— «Ему и больно и смешно», — проговорил бородач, карабкаясь на стремянку. — «Мы будем петь и смеяться, как дети»! — крикнул он сверху.

* * *

Николай Иваныч вернулся со службы, выпил несколько стаканов чаю, чтобы согреться, и забрался на второй этаж своей двухэтажной койки. Лень было даже думать — так он устал. Инженер сидел напротив, на нижнем этаже, как в собачьей конуре, курил и молчал.

«Нужно перестраиваться!» — решил Николай Иваныч, засыпая, но дверь открылась, и кто-то крикнул:

— Братцы, за водой!

Николай Иваныч открыл глаза и посмотрел на инженера:

— За какой еще водой?

Дверь захлопнулась.

— В океан. Льдину взрывать, — пояснил инженер, — ничего не поделаешь.

Был вечер, судя по часам, но солнце находилось на том же уровне, что и днем и утром.

На улице несколько человек с красными лицами уже плясали около трактора.

К трактору были подцеплены большие сани — целая платформа на полозьях. Сани тронулись, и все вскочили в них на ходу.

— А кому это нужно? — спросил Николай Иваныч.

— Тебе! Пить-то надо, — проворчал инженер. И куда только девалась его вежливость!

Трактор ехал долго. Временами Николай Иваныч и инженер соскакивали на землю и бежали рядом, чтобы согреться.

Трактор сошел на лед океана и держал путь к высокому торосу. Тракторист открыл дверцу, чтобы в случае чего быстро выпрыгнуть.

Николай Иваныч увидел перед собой стеклянную голубую гору. Внизу, под горой, — пещера с зеленоватым внутренним свечением.

— Красиво, — сказал он.

— Да, — согласился Пилюта, — красивая дырка: лед долбить не нужно для тротила. Это ты точно заметил.

Николай Иваныч вглядывался в льдину и находил необыкновенное богатство красок, начиная с красного — от низкого солнца, просвечивающего гору насквозь, до зеленых и лиловых тонов.

Пилюта вытащил из чемоданчика тротиловую шашку, похожую на кусок дешевого мыла, и бикфордов шнур. На шнур надел запал — бронзовую трубочку с донышком — и, чтоб запал держался, сжал трубочку зубами. Запал вложил в дырку на шашке и подвязал еще две шашки к первой, потом залез в пещеру. Снаружи торчали только его ноги в рыжих унтах, ноги шевелились, наверное, помогая рукам.

Наконец Пилюта вылез.

«Сейчас подожжет шнур сигаретой, как в кинофильмах», — почему-то подумал Николай Иваныч, но Пилюта обложил шнур спичками и чиркнул по ним коробком, как кресалом. Погасшую и замусоленную сигарету он держал в губах.

Из пещеры пошел дымок. Не спеша отошли в сторону. Раздался взрыв. Торос будто вздрогнул, а из пещеры вылетел черный дым и осколки льда.

Тракторист подогнал платформу вплотную к торосу. Николай Иваныч залез наверх, со злостью воткнул лом в ослабленный взрывом торос, и вниз, подпрыгивая, покатилась сверкающая глыба льда. Парни переносили куски льда. Николай Иваныч сбросил куртку и работал в одном свитере.

* * *

На другой день работы не было. Соседние порты закрылись по погоде, а здесь светило солнце.

Николай Иваныч отоспался и приобрел человеческий облик и человеческое желание двигаться, хотя все мускулы болели, как после драки.

«А ведь я научился сдергивать фильтры, черт побери!» — подумал он.

«Страшная штука — Арктика», — вспомнил он слова доктора. — Ну, да не так страшен черт...»

В комнате никого не было.

Он нагнулся, нащупал под кроватью карабин и мешочек с патронами, набил две обоймы.

«А иначе сказки не получится», — подумал он, выходя на улицу.

Ветерок дул в спину. Солнце, теперь уже перетянутое посредине и похожее на песочные часы, стояло на отливающей металлом равнине, и над горизонтом протянулись темно-лиловые полосы: это небо вобрало в себя цвет открытой воды — разводий. Так объяснил инженер. Снег, словно обструганный выщербленным рубанком, звенел под ногами.

Николай Иваныч повесил карабин прикладом вверх и не спеша начал спускаться с высокого берега. На склоне его стояла на ребре железная бочка. Николай Иваныч подошел к ней и долго думал, как это могло так получиться, и догадался: бочка вмерзла, а снег из-под нее выдуло.

— Сами понимаете — Арктика, — передразнил он инженера и двинулся дальше, но тут же провалился по колено в трещину, занесенную снегом.

«Надо идти мягче», — решил он и теперь уже при каждом шаге вес тела переносил осторожно.

На гребне необитаемого острова стоял высокий темный обелиск.

Николай Иваныч глянул в сторону океана и — остолбенел. До самого горизонта его поверхность была завалена голубыми и зелеными кристаллами, освещенными красным, изуродованным рефракцией солнцем.

Он подошел к первому торосу толщиной метра в четыре и заглянул в пещеру, отгороженную сосульками. Сосульки доставали до снега, и в снегу были окошки, точно подсвеченные изнутри синими фонарями с фольговыми блестками и пузырьками воздуха.

— Ничего себе, — сказал Николай Иваныч вслух, — страшная штука — Арктика, не хотел бы я остаться с ней один на один.

«Погляжу только, как выглядят разводья», — решил он и двинулся вперед.

Он шел уже около часа, перелезал через торосы там, где их нельзя было обойти, н спина его взмокла.

«Трудно было открывать Северный полюс, — подумал он, переводя дыхание. — Утомительно».

Остров скрылся за сверкающим однообразием льдов. Ветер дул в спину.

«Еще немного, и, если не будет разводий, поверну назад», — решил он.

Ветер усилился и дул уже сбоку. «Что это? Или ветер переменил направление или я дал крюк?»

Он заволновался и решил возвращаться. Хотел идти по своим следам, но спрессованный снег не оставлял следов. Он вспомнил, что даже тяжело груженные сани оставляют только две полированные полоски, заметные против света.

И вдруг он увидел впереди, там, где, по его представлениям, должен находиться необитаемый островок, сплошную белую стену, загородившую солнце. Он заторопился навстречу белой стене и через несколько секунд оказался внутри ее. Все вокруг обесцветилось и потемнело, в лицо воткнулись сотни холодных заноз.

Он шел, ложась грудью на твердый ветер. Унты и воротник плотно забились тончайшей снежной пылью, и теперь по унтам можно было пощелкать пальцем, как по доске.

Он шел и шел.

«Пора бы и острову появиться, — бормотал он, и ветер набивался ему в рот, — давно пора». Но островок как под лед нырнул. Он еще прошел с полчаса и вдруг понял, что заблудился. И тут его охватил страх, холодный и тяжелый. Страх докатился до пальцев и судорожно запульсировал под ногтями. Николай Иваныч машинально нахлобучил шапку поглубже. Он чувствовал, как его глаза округлились. Он стоял под углом к ветру. Кровь била в виски, а сердце переместилось куда-то в живот и стучало там.

— Спокойно! Спокойно! — сказал он и почувствовал, что это как раз то, чего ему недостает. «Иначе- сказки не получится», — он криво ухмыльнулся.

Он почему-то вспомнил паука в ванной. Паук никак не мог вылезти и постоянно скатывался вниз, и снова лез.

«Паук томе боролся», — подумал Николай Иваныч.

Впереди появился высокий торос. На мгновение показалось солнце, и над окрасившейся поверхностью тороса взвился красный дым, но тут же все снова обесцветилось. Николай Иваныч поставил карабин у подножья и полез наверх со стороны, загороженной от ветра.

На вершине он попробовал встать во весь рост, но тут же упал на живот и вцепился ногтями в снег, чтобы не сдуло, как дохлую муху: кругом бушевал сплошной белый вихрь. Он стал озираться по сторонам, не умея объяснить зачем, и вдруг в просвете между волнами снега на мгновение увидел что-то высокое и темное. И снова все исчезло в сплошном вихре. Николай Иваныч шел много левее острова, прямо в открытый океан...

Только через час он, обессиленный, с трясущимися руками, повалился к подножью обелиска.

Над ним высоко и одиноко стоял темный обелиск, окруженный беснующейся метелью...

Когда он добрался до гостиницы, на него смотрели как-то по-особенному. Доктор, инженер и еще несколько человек были одеты, и на столе лежало десятка три ракет.

— Далеко ли собрались? — спросил Николай Иваныч. Доктор ухмыльнулся и стал раздеваться. Все разошлись, инженер разделся и лег на свою койку. Николай Иваныч забрался на второй этаж и закрыл глаза. Он так устал, что не мот думать даже о случайности своего спасения.

«Теперь я знаю, кого нужно зажать, — подумал он, — только себя».

* * *

Он проснулся и увидел на стеклах голубоватые искрящиеся узоры.

— Давай разделимся, — сказал он инженеру, — за эти сутки отвечать буду я, за следующие — ты. Так будет лучше.

— Хорошо, — согласился тот.

— Сегодняшний день — мой.

— Бери. Хоть и завтрашний в придачу. Переживу.

Николай Иваныч посмотрел на часы. И пока одевался и завтракал, погода испортилась. Сделалось темно, как в сумерки, зажгли свет.

От нечего делать кто-то начал крутить кинофильм задом наперед.

Николай Иваныч вышел на улицу, и его чуть не сбило с ног ветром, забитым снежной пылью. В проводах выло на все голоса.

«Сегодняшний день мой», — подумал он и побрел к аэродрому, чтобы проверить швартовку самолетов. Такой бодрящий ветерок мог бы унести самолет в океан, как пустую коробку, и превратить при встрече с первым же торосом в запчасти.

Он шел и закрывал то один глаз, то другой, поглядывая на свой нос; не побелел ли?

Николай Иваныч подбегал к каждому самолету и трогал тросы, натянутые струнами, и, решив, что троса не порвутся, побежал в теплушку. Он ворвался в тепло, словно за ним гнались, и судорожно протянул руки к раскаленной железной печурке, вокруг которой сидели техники.

РП, так в авиации зовут руководителя полетов, маленький коричневый старичок-пенсионер, бывший летчик, которого авиация засосала навсегда, зашел к техникам и сказал неожиданно низким голосом, что один самолет все-таки сядет, а потом он закроет порт. И в свист пурги вмешался гул моторов. Пилюта побежал встречать самолет. Через полчаса он вернулся и сказал;

— Кто сказал, что на улице жара? «Метео» говорит, что сейчас сорок два. Совсем как в Африке.

Он протянул руки к печке, и его куртка задымилась.

— «Мы будем петь и смеяться, как дети», — повторил бородач свою плоскую шутку.

— Зачем петь? — сказал второй. — Сегодня работать не будем. Меня на улицу и калачом не выманишь. Я даже, может, ночевать здесь буду, в гостиницу и на обед не пойду.

— А на аэроплане надо делать регламент.

— Когда утихнет, тогда и сделаем, — решили техники, и Николай Иваныч согласился, хотя никто его согласия не спрашивал. Ему казалось, что техники смотрят на него с презрением. Они подчеркнуто не обращали на него внимания.

«Зажал! — думал он, ухмыляясь. — Здесь ничего не дается даром. Даже вода».

Техники пододвинули стол поближе к печке и стали забивать «козла». Домино было самодельное — из дюралевых брусочков.

Николай Иваныч уселся в уголке читать описание двигателя, которое знал почти наизусть.

Дверь открылась, и снова появился РП.

— Такое дело, — сказал он Николаю Иванычу, — самолет должен выполнить санрейс.

— Это в такую-то погоду?

— В случае чего меня посадят, а не тебя. Как появится малейшее окошко в небе, выпущу аэроплан.

— Если экипаж согласится и вам жить надоело, можно, — пожал плечами Николай Иваныч.

— Я о другом говорю. На самолете нужно выполнить регламент через сто часов налета.

— Сам иди и делай, — сказал бородач, — много тут всяких начальников развелось.

РП даже не оглянулся на его слова.

— Я под дулом пистолета не пойду, — повторил бородач.

— Вот такое дело. Знаю, что трудно, — сказал РП и вышел.

Николай Иваныч отложил книгу и бодреньким голосом сказал:

— Ну что ж, товарищи, пойдемте. Ничего не поделаешь.

Никто не шевельнулся.

— Бедненькая тетя, как ты похудела! — сказал бородач и ударил костяшкой по столу. — Ну как дела, господин тракторист?

— Рыба! — сказал второй бородач. — Подсчитаем очки.

Все начали с преувеличенным усердием подсчитывать очки.

— Ну так как? — спросил Николай Иваныч.

— У нас тридцать два, а у вас?

— А у нас водопровод, вот. Тридцать пять.

Техники начали переворачивать костяшки.

— В такую погоду быть на улице не положено, — произнес бородач № 2 себе под нос. — У кого один — один? Поехали.

— Не хотите? — спросил Николай Иваныч.

— «Тянут-потянут — вытянуть не могут!» — сказал первый бородач.

— Так никто не пойдет? — спросил Николай Иваныч, но все будто и не слышали его.

Тогда он потуже запахнулся и затянул пояс на последнюю дырочку. Концы воротника подсунул под уши шапки и завязал тесемки под подбородком. Лицо обмотал шарфом, снаружи оставил одни глаза.

Техники играли в домино. Николай Иваныч взял инструмент, проверил, всe ли ключи на месте.

— «Он заиграл, а я запела», — сказал первый бородач.

Николай Иваныч нырнул в белый мрак.

Спотыкаясь и падая, он подкатил «печку» для подогрева моторов, окунул проволоку с тряпкой в бензин, сделал факел. Кое-как разжег «печку», и из длинных рукавов пошел теплый воздух.

Сходил в сарай, принес щит — брезент на двух высоких палках и долго не мог поднять его стоймя — мешал ветер. Ветер выл в самолетных антеннах. Николай Иваныч начал открывать капот мотора, но снятые створки ветер тут же подхватил и понес. Николай Иваныч долго бежал за ними, потом отнес их в самолет и самолет закрыл, чтобы снега не набилось в кабину.

Он подвесил рукав от «печки», дующий горячим воздухом, к мотору и начал работать.

«Жалко, что нет зеркала. Не заметишь, как обморозишься», — подумал он.

Он работал, стиснув зубы, уже час. И надеялся только на себя, а на технарей решил даже не злиться, чтобы не тратить силы на злость.

В белом вихре появилась согнутая фигура, обрубленная метелью по пояс, с ветрозащитным щитом под мышкой. Николай Иваныч не мог разглядеть, кто это, да ему было и безразлично. Человек подкатил «печку» к другому мотору и разжег ее.

Николай Иваныч работал,

Он даже не смотрел туда, на второй мотор, где кто-то сопел, сморкался и матерился.

Через полчаса подошли еще двое.

— Сходи погрейся, — сказали снизу, под стремянкой, и потянули за ремешок унта, и по голосу Николай Иваныч узнал первого бородача.

— Я буду работать, — сказал он.

К утру самолет был готов и вылетел.

Николай Иваныч уже ничего не соображал. У него хватило сил ровно для того, чтобы добраться до постели. Он свалился на чью-то койку, прямо внизу — на второй этаж забираться не было сил. И чувствовал сквозь сон, как кто-то стягивает с него унты и свитер.

— Отнеси в сушилку, — услышал он голос Пилюты.

— Не спи.

— Что? — спросил он сердито.

— Не спи. Поесть принесли.