Александр СТАРОСТИН
Барбоска

Мне нужна собака

Дело было так — я отправился я для обследования охотничьих угодий в район гор Путоран, юг Таймыра. А Таймыр, как известно, огромный полуостров, вдвинутый в Ледовитый океан. Там и теперь есть места, где можно встретить животных, не описанных наукой. Одним из таких загадочных зверей был снежный баран, или толсторог, Таймырская разновидность.

На самолёте я добрался до маленького посёлка на берегу Океана. Кругом, куда ни глянешь, снег. Даже дома кажутся выпиленными из снега. И весь посёлок в морозном тумане. Отовсюду идёт пар: из невидимых щелей окон, от белобрысых от инея собак, даже от самолёта. Пар смешивается с лиловым дымом печных труб и неподвижно висит слоями в застывшем воздухе.

Я ждал другого самолёта, чтобы лететь дальше. И пошёл от нечего делать прогуляться.

Впереди я увидел человека с ружьём за спиной. На верёвке он вёл небольшого рыжего пса. Пёсик слегка упирался — не хотел идти.

Мне стало интересно, зачем человеку и ружьё и собака. Если он охотник, то сейчас, кроме тундряной куропатки, никого не встретишь. В этом случае собака будет ему только мешать: распугает птицу. А если он не охотник, то зачем ему ружье? Я прибавил шагу.

Человек вышел за посёлок и привязал собаку к вешалам (на них летом сушат рыбацкие сети). Что это он собирается делать? Я подошёл поближе и остановился.

Человек вскинул ружьё и прицелился в собаку. И пёс всё понял: он стал щуриться, он дрожал и отворачивался от направленного на него дула.

— Стой! — крикнул я, не понимая ещё, что хочу сделать и что сказать. — Погоди стрелять!

Человек опустил ружье и медленно повернулся в мою сторону.

— Чего тебе? — спросил он. — Какие проблемы?

— Погоди, — говорю, — стрелять. Зачем ты его?

— Пойдёт на унты, — ответил человек, снова прикладываясь к ружью.

— Да погоди ты.

— Чего погодить-то? Ездовая собака должна лямку тянуть, работать. А этот умеет только жрать да спать, да тявкает не по делу: спать мешает.

Я отвёл дуло в сторону и сказал:

— Мне нужна собака. Продай.

О том, что мне нужна собака, я и сам, по правде говоря, не знал. То есть, собака мне была совсем не нужна.

Человек опустил ружьё, заулыбался и поглядел на меня, как на дурачка.

— Чего там, бери бесплатно! Я не живодёр — драть с тебя деньги за такую дурную псину.

— Как его зовут?

— А-а, Барбоска. Жалеть-то не будешь, что погорячился? Да и что это за собака?

Охотник плюнул и пошёл прочь.

Я нагнулся отвязать Барбоску и только тут заметил, что собачонка и в самом деле слова доброго не стоит. Тощая, грудь узкая, шерсть какая-то грязноватая и свалявшаяся. И хвост прилеплен к животу.

«Трусливая, наверное, скотинка, — подумал я. — Но ладно, всё Божья тварь. Вдвоем будет веселее».

На фактории

Самолёт я ждал несколько дней. Жил у знакомых. Мне сказали, что в такие морозы самолёты прилетают сюда только в самых крайних случаях,

С Барбоской мы успели подружиться: я его хорошо кормил. Вначале водил на поводке, чтобы сильные собаки не обижали его, а потом он и сам следовал за мной, как привязанный. Куда бы ни пошёл, всегда слышал за собой его семенящие шаги. А если заходил к кому-то в гости, он терпеливо ждал под дверью.

Раза два сталкивался на улице с бывшим хозяином Барбоски — тот, глядя на меня, делал вид, будто со смеху умирает, и хватался за живот.

— Ой, держите меня! Лопну! — смеялся он и вытирал слёзы. Такой уж он был весёлый малый.

Как-то я был в гостях. Вдруг дверь раскрылась, и мне крикнули:

— Самолёт!

Я побежал за своими вещами. Человек, предупредивший меня о самолёте, сказал:

— Погоди, я тебе помогу. А вот и чьи-то санки, на них довезём твои мешки.

— Как нашёл меня? — спросил я.

— Очень просто. По собаке. Торчала под дверью. Не она — улетел бы твой ероплан, и загорал бы ты здесь еще полмесяца, проедал командировочные. Видишь, и от Барбоски есть какая-то польза.

Все в посёлке знали и Барбоску, и его бывшего хозяина, а на меня смотрели, как на человека, ничего не понимающего в собаках.

Добрались до аэродрома.

Лётчик спросил сердито:

— Чего резинку тянем? Мотор остывает.

— Собаку искал, — соврал я, — куда-то убежала.

— А-а, ну тогда ладно. Уважительная причина.

И лётчик погладил Барбоску.

В самолёте пёс сразу забился под откидное сидение, прижался к моим бакарям и тихонько засопел. Видно было, что в самолёте ему не очень нравится, но он терпел. То есть, не делал попытки удрать. Но ещё больше ему не понравилось, когда лётчики стали запускать мотор. Барбоска тихо взвыл от возмущения.

Вот запустились и пошли на взлёт, меня потащило назад. Пол дрожал. Барбоска тоже дрожал от страха и вибраций мотора. Мой необъятных размеров рюкзак стал съезжать в хвост самолёта, и Барбоска поехал назад. Потом самолёт резко наклонился, груз опрокинуло вправо, и Барбоска поехал вправо и царапал дюралевый пол когтями. Он никогда не летал на самолётах, и, конечно, ему было страшно. Я посадил его рядом с собой. Он испуганно таращился в круглое самолётное окно. За окном расстилался посёлок. Из труб торчали струи дыма. Вот посёлок наклонился — струи дыма наклонились. Самолёт выпрямился, и посёлок стал медленно погружаться в туман, как под воду.

Мы прилетели на маленькую факторию. Здесь среди низкорослого леса вперемежку стояли дома и чумы. И всё дымилось от мороза: и дома, и чумы, и лес.

Эвенки

К самолёту подошли несколько эвенков. Они узнали, кто я такой, зачем прилетел, как зовут собаку.

Барбоска тем временем сунул нос в мой карман.

Молодой эвенк сказал:

— Хороший собака.

— Почему так думаешь?

— Умный. Понимает.

— Что понимает?

Эвенк засмеялся, потом сказал:

— Понимает, что у тебя спрятано в кармане.

— Что?

— Может, рыба? Я-то не знаю — он знает.

Я полез в карман и вспомнил, что впопыхах выскочил из-за стола с бутербродом в руке и машинально сунул его в карман.

Барбоска получил бутерброд и тут же съел колбасу.

И только сейчас я заметил, что хвост у него отлепился от живота и теперь лежал на спине твёрдым колечком. И шерсть сама собой очистилась и блестела, как смазанная.

— Конечно, хорошая собака! — сказал я, хотя минуту назад так не думал.

Все поглядели на Барбоску. Мне было приятно, что эвенки похвалили его. Пусть даже из вежливости.

Молодой эвенк хотел погладить Барбоску, но тот тихо зарычал: наверное, подумал, что у него хотят отнять хлеб, с которого он только что снял колбасу.

— Мне нужна оленья упряжка, — сказал я, — чтобы уехать к реке Хона-Макит.

— Я отвезу, — сказал молодой эвенк. — У меня здесь олени. Поеду в верхнее стадо.

Эвенки о чём-то задумались. Старик с длинной трубкой в зубах сказал:

— Меня думает: там зимовье Джонкоуля. Там живи. Хорошее зимовье.

— Где оно, не знаю, — сказал молодой эвенк.

— За второй сопкой, на север по ручью, потом на запад, на шестой ручье увидишь. Мимо не проедешь.

— Понятно.

«Чего же здесь понятного? — подумал я. — Как в сказке: пойди туда, не знаю куда».

Молодого эвенка звали Тыргауль, он был пастухом. Он пригласил меня к себе в дом переночевать.

Тыргауль одевается

Я проснулся оттого, что в мою щёку упёрся чей-то мокрый и холодный нос. Это, как не трудно догадаться, был Барбоска.

Я нехотя вылез из спального мешка и увидел в маленьком окошке красное небо. Послышался глуховатый звон ботала — колокольчика на шее оленя, — и небо наполовину загородилось оленьей головой с рогами.

Дверь распахнулась, в избу вместе с облаком пара вошёл Тыргауль.

— Долго спишь, — сказал он, — олени готовы.

Я стал одеваться. Он молча следил за мной. Потом сказал:

— Плохо!

— Что плохо?

— Одеваешься плохо. Зачем надел на себя полмагазина? Тяжело ходить будет, вспотеешь, скоро устанешь, замёрзнешь.

Тыргауль разул одну ногу и показал, как обуваются эвенки. На шерстяной носок намотал, как портянку, сухую осоку, которую здесь называют хаиктой. А потом уже надел бакари — меховые сапоги на меховой подошве.

— Так совсем легко ходить. И тебя не слышно. Ходишь как зверь — хорошо. Ноги всегда сухие. Провалишься в воду — хаикту замени, носки замени — ноги опять будут сухими. Ты совсем плохо обулся. Зачем десять носков?

Тыргауль принёс мне хаикты, и я обулся, как обуваются эвенки.

— Теперь гляди, как надо одевать тело, — сказал Тыргауль и разделся до пояса.

Мы с Барбоской глядели, как он одевается.

— Свитер на голое тело надо, спина не потеет, — сказал он, натягивая свитер. Потом надел меховой нагрудник. — Простуда через грудь идет, — объяснил он. — А так не пройдёт, в меху застрянет.

За нагрудником последовали безрукавка и леспромхозовская куртка из сукна с крепко пришитыми солдатскими пуговицами на плечах.

— Сукно это, как на солдатской шинели, — пояснил он. — Оно не загорится, если сидишь у костра.

— А пуговицы зачем? Что на них пристегиваешь?

— Чтоб ремень ружья не сползал.

Тыргауль надел шапку и повернулся ко мне спиной. Сзади был нашит кусок тонкого брезента.

— Чтобы снег не сыпался за шиворот, когда едешь через чащу, — сказал Тыргауль и продолжал. — Но это на промысле. Когда едешь на оленях, надо одеваться иначе: меховая парка, сшитая заодно с рукавицами и капюшоном. В ней можно поспать и на снегу.

Я хотел было возразить, что надел на себя не полмагазина и не десять носков — зря он насмешничает, но промолчал: попадая в незнакомую обстановку, следует всегда ставить себя в положение смиренного ученика. И стараться помалкивать. Особенно, если тебя не спрашивают.

«Пойди туда, не знаю куда»

У забора стояли две оленьих упряжки. Тыргауль отвязал свою и намотал вожжу на рукавицу. Оглянулся на меня. Его лицо было красным от холода и солнца.

Собаки всей фактории сбежались потявкать на оленей, а заодно и на чужака Барбоску. Тот, чувствуя недоброе, крутился у меня под ногами, показывая интерес к устройству нарты и грузу, который я увязывал.

На снегу рядом с нартами лежал хорей — длинная палка с костяным шариком на конце. Когда хорей лежит — олени спокойны. Но стоит взять его в руки, они начинают рваться вперед, а могут и вообще удрать, если упустишь вожжу. Олень знает, что хорей просто так не берут. Хорей в руках — значит, вперед!

Тыргауль подбросил свой хорей ногой, поймал его и уже на ходу прыгнул в нарты.

Я не стал подбрасывать хорей ногой — вдруг не поймаю. Подкатил ногой к себе и поднял с земли, когда сел в нарты. Олени рванулись за упряжкой Тыргауля.

Защёлкали копыта, глухо зазвенело ботало на шее оленя-вожака, зашуршали полозья по сухому снегу, нарты закачало, как на волнах. Одну ногу я вытянул вперёд, другую поставил на полоз.

Нас с сердитым лаем сопровождали собаки всей фактории. Барбоска бежал рядом со мной, чтобы показать псам, что он не один, а с хозяином. Но один пёс всё-таки изловчился и хватанул Барбоску за ухо. Я огрел драчуна комлем хорея. Олени испугались хорея больше, чем пёс, и прибавили шагу. Шерсть их покрылась инеем от собственного дыхания, рога плавно покачивались из стороны в сторону. Олени косились на хорей, который висел над ними. Я держал его под мышкой, но он был так длинен, что костяным шариком можно постучать по рогам. Конечно, шарик действовал им на нервы.

«Надо будет научиться подбрасывать хорей ногой», — подумал я.

Мы съехали с крутого берега на лёд реки. Собаки стали помаленьку возвращаться в посёлок с чувством выполненного долга — прогнали оленей и чужака Барбоску. С нами остался он один.

Наш путь лежал между высоких берегов. Солнце мигало из-за голубых от инея лиственниц, росших наверху. Тени от берега и деревьев лежали поперёк реки. Тени оленей были длинноногие, как на ходулях.

Но скоро наступили сумерки, засияли звёзды. Впереди обозначилась сопка в дымной шапке, тронутая пепельным светом луны, а над рекой висел пояс Ориона.

Упряжки Тыргауля я не видел. Вместо упряжки катилось впереди облачко, освещенное луной, и назойливо тарахтело ботало. Потом ботало стало греметь где-то наверху, и я понял, что Тыргауль забирается на высокий берег. Мои олени взяли вправо и тоже пошли в гору. Наверху Тыргауль подождал меня. Теперь нас окружала тайга. Далеко внизу извивалась река, и дымился залитый лунным светом лес на противоположном, низком берегу.

— Где шестой ручей? — спросил я. — Никаких ручьёв не вижу. Кругом снег один.

— Вот первый ручей, — сказал Тыргауль, показывая на еле заметное углубление.

И я понял, что нужно насчитать шесть таких углублений. По ним летом побегут ручьи. Побегут и обязательно встретятся с рекой. Будешь спускаться по ручью — выйдешь к реке. А как идёт река, нужно, конечно, знать по карте или заранее спросить у эвенков. Тогда не заблудишься. Любой эвенк, даже неграмотный, сможет на память нарисовать карту рек и гор. Эвенки — лучшие охотники в мире. И эвенк, даже мальчик, никогда не заблудится в лесу. Медведь не заблудится, и эвенк не заблудится. Был, правда, случай, когда мой друг, лучший охотник фактории заблудился. Но то было в городе Красноярске.

Должен сознаться, что я не находил углублений и запутался в цыфрах.

А знаете, зачем шарик на остром конце хорея? — Чтоб оленя не поранить.

В чуме

Ехали мы долго. Я устал и совсем замёрз. Когда едешь по реке, можно пробежаться рядом с нартами, погреться, а в тайге ночью особенно не побегаешь.

— Может, переночуем у стариков? — спросил Тыргауль на одной из остановок.

— Хорошо бы, — пробормотал я, еле двигая губами: кожа на моём лице совсем задубела от холода.

— Хороший старик, шибко умный.

Тыргауль свернул в сторону, и скоро я услышал лай собак и почувствовал в морозном воздухе дым костров. А через некоторое время показались чумы, подсвеченные изнутри. Из их верхушек торчали железные трубы, а из труб летели искры.

Нас встретили собаки, а потом из темноты выплыла человеческая фигура в белой парке.

Барбоска жался к моим ногам. Он не хотел драться с собаками: их было много.

Открылась полость чума, и в освещённом треугольнике показался человек. Полость закрылась. Шаги приближались к нам.

— Иди в чум, грейся, — сказал мне человек, лица которого я в темноте не мог разглядеть.

Наших оленей тут же распрягли. И они отошли подальше, принюхиваясь к снегу. Теперь их тела были освещены лунным светом, казалось, что они сами сделаны из света. Но вот они ушли в тень, и было слышно, как вожак стал рыть копытом снег — откапывал прошлогоднюю траву и мох.

— А куда деть собаку? — спросил я.

— В чум пусть идёт, греется. Здесь собаки маленько шибко сердитые.

Ко мне подошёл Тыргауль.

— Как завтра найдут наших оленей? — спросил я его. — Ведь здесь их гуляют сотни, и все похожи. Попробуй, отыщи.

— Однако, не похожи, — возразил Тыргауль, — они, как люди, все разные. Глаза есть — гляди. Оленевод всех своих оленей знает в лицо. Иначе что это за оленевод?

Я откинул полость чума и быстро прошмыгнул внутрь, чтобы поменьше напустить холода. Барбоска влетел вместе со мной.

Зимний чум сделан из тонких жердей, накрытых шкурами. Посреди чума — железная печка, а над печкой палки буквой «П», на них сушится одежда. На маленьком сундучке стояла керосиновая лампа, освещая сбоку сморщенные лица старика и старухи. Они сидели, сложив ноги крест-накрест.

Мы поздоровались. Старик молча показал на белые шкуры против входа — это гостевое место. Мы с Тыргаулем сели, тоже скрестив ноги. Я заметил на шкуре капельку воды, значит, их внесли в тепло совсем недавно, в ожидании гостей. А о том, что едут гости, предупредили собаки. Хозяин всегда знает, на кого лает его собака.

Барбоска покрутился на одном месте и лёг, свернувшись калачиком. А нос направил к печке, к сковородкам.

Старуха молча показала рукой на мои бакари. Я их снял. Она внимательно осмотрела подошвы, нашла дырку, достала иголку, вдела в неё оленью жилку и стала зашивать. Потом вывернула их и повесила сушиться. Ткнула пальцем в бакари Тыргауля — тот также разулся.

— Может, чаю попьёте? — наконец произнесла старуха первые свои слова и кинула нам нагретые у печи меховые носки.

Ах, какое это счастье — нагретые носки! Особенно, если промёрз насквозь.

— Попьём, — сказали мы, и я вытащил свою большую белую кружку.

Старуха при виде кружки что-то произнесла себе под нос, пододвинула к нам столик с ножками высотой в охотничий патрон и поставила на него обе сковороды.

Барбоска поднялся, с неподдельным интересом поглядел на сковородки, потом на меня и тихо застонал. И пока мы ели, Барбоска сопел за моей спиной, наклонял голову то в одну сторону, то другую — сопереживал. Потом не выдержал и положил мне на плечо лапу, напоминая о своём существовании.

Я собрал кости со стола и передал Барбоске. И ещё я заметил, что Тыргауль кости обгладывает не всегда аккуратно, как и я, чтобы побольше досталось собаке. Всё-таки, Барбоска намучился в пути не меньше нашего.

Мы наелись до отвала, потом выпили чая, и только после этого старик спросил, кто я такой, зачем приехал, как меня зовут, есть ли у меня отец и мать, как зовут отца, как зовут мать, сколько мне лет, сколько лет отцу и матери, как зовут мою собаку, как зовут мою дочь, сколько ей лет. Поинтересовался, как обстоит дело с оленеводством в городе Москве. Когда я сказал, что оленей в Москве нет, очень удивился.

— Как живёте без оленей? — спросил он. — Что кушаете? Во что одеваетесь? На чём ездите? На собаках, может?

— Собаки в Москве плохие. К работе негодные. Просто так лают.

Грамотный Тыргауль (он, правда, потом сознался, что забыл в тайге все буквы, кроме «Ю») высказал предположение:

— Наверное, ездят на вездеходах.

Из соседних чумов пришли другие пастухи. Все мы сидели вокруг печи, курили, пили чай и улыбались друг другу.

— Может, в Москве много рыбы? Там, наверное, хорошая река, — высказался старик.

— Река хорошая, но рыбы в ней нет.

Старуха поглядела на меня с состраданием и подложила оленины. При этом, как мне показалось, хотела о чём-то спросить, но по деликатности не решилась.

— Что? — спросил я.

— В Москве все пьют из таких кружек? — спросила она.

— Нет, не все.

Я не понял, что она имеет в виду.

Наступило молчание.

Некоторые считают, что для северянина гость нечто в роде телевизора и «последних известий». Это не совсем так. То есть, это совсем не так. У нас иногда люди соберутся что-то отпраздновать, и все уткнутся в ящик, друг друга не видят. Здесь все видят и слышат друг друга.

Старик что-то сказал Тыргаулю по-эвенкийски, Тыргауль замялся и поглядел на меня.

— Что? — спросил я.

— Старик не знает, удобно ли будет спросить, какой твой вера.

«Какой твой вера?»

Я знал, что эвенки любят порассуждать о предметах высоких: о Боге, о шаманах, о духах. Но как говорить? Я молчал.

— Но вера-то какой-то есть, наверное, — сказал старик.

И я не принялся медленное читать Символ:

— Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли…И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия…И в Духа Святаго, Господа, животворящаго, иже от Отца исходящаго.

Старик повертел головой. Его, кажется, поразило то, что я четко ответил на его вопрос.

— А в Николку веришь? — спросила старушка.

— А как же!

— Понимаешь, что говорят звери? — спросил старик.

— Я не понимаю. Но знал эвенка Жергауля — он понимал.

— Как понимал?

— Я спросил: «Понимаешь, о чем говорят чирки-свистунки?» — Мы стояли на берегу реки. — Прислушался, отвечает: «Говорят, что ястреба боятся». — «И без слов ясно, что боятся», — сказал я. — «Говорят, что надо прятаться под берег». Гляжу — поплыли чирки под берег, спрятались. А через какое-то время пролетел над водой ястреб, глядел по сторонам. Чирков не заметил. Жергауль очень много знает и много понимает.

— Старик чему-то засмеялся.

— Не веришь?

— Верю. Жергауль — мой младший брат.

Старушка полезла под шкуру, вытащила небольшой сундучок и извлекла на свет Божий самодельную куклу в расшитой бисером парке, деревянного идола с синими бусинками вместо глаз и икону Николая Угодника.

Я перекрестился на икону. Старушка поставила ее на сундучок.

— Очень сильный святой, — сказал я со знанием дела. — Всем помогает.

— Всем?

— Особенно тем, кто много работает. А вообще, простите, братья, очень много болтаю, и очень мало понимаю.

Барбоска внимательно слушал. Тоже, наверное, что-то понимал.

Потом все разошлись, я залез в свой спальный мешок и уже сквозь сон чувствовал, как старуха накрывает меня сверху шкурой. Барбоска лёг рядом и поглядел на меня своими умными глазами. Я подумал, что мы не понимаем собак потому, что глядим на них сверху вниз. А когда лежишь рядом с ней — она понятнее, и ты видишь то, что видит она.

Печка прогорела, и в чуме сделалось холодно, как снаружи. Рядом посапывал Барбоска. Во сне он дёргал лапами и тихо повизгивал: ему снились сны.

На другой день мы собирались уезжать. Нас накормили до отвала, дали с собой еды на дорогу и запрягли наших оленей.

У меня в рюкзаке была трубка в виде орлиной лапы, держащей чашу, и я подарил её старику. Потом вспомнил «московскую» кружку и предложил не без некоторого колебания ее старушке — та вспыхнула от радости. Ну, конечно же, она была настоящей женщиной и любила посуду. В том числе и такую смешную, как «московская» кружка на полтора литра.

Промысловая собака

Ехали мы весь день. Наступил вечер, потом ночь. Я решил, что мы заблудились. Никаких ручьёв я, конечно, не видел. Но вот в стороне показалась избушка, в её маленьком оконце отразилась луна и погасла.

Тыргауль остался распрягать оленей, а я пошёл к избушке. Стукнул в стену, прислушался. Потом широко раскрыл дверь, снова стукнул. Нет, никто не выскочил. А бывали ведь случаи, когда кто-то устраивался там на жительство: барсук или даже медведь.

Чиркнул спичкой, увидел керосиновую лампу, зажёг её, осмотрелся. Вот и печка, а рядом охапка сухих дров. На столе лежала пачка махорки, обрывок газеты и спички. На потолочной балке крючки и мешочки, подвешенные за проволоку.

Я установил трубу — её иногда снимают, чтоб не забило снегом — и растопил печку. Стал осматриваться. Под нарами нашёл топор, чайник и кастрюлю. В мешочках оказались сухари, мука и пшенная крупа. На столике — питьевая сода в банке: добавлять в муку, когда делаешь лепёшки.

Я набрал в чайник снега и поставил на печку. Когда Тыргауль вернулся, чайник начал закипать.

Под утро меня разбудил Барбоскин лай. На соседних нарах заворочался Тыргауль. В темноте я увидел, как он приподнялся на локте и внимательно слушает.

Барбоска, казалось, с ума сошёл от злости.

— Разлаялся, — проворчал я, — экий пустобрёх! Только спать мешает. — И заткнул уши.

Тыргауль не выдержал.

— Надо поглядеть, — сказал он, сунул босые ноги в бакари и, как был в трусах, выскочил с ружьём из избушки.

Через минуту я услышал выстрел, и тут же в зимовье влетели дрожащий от холода Тыргауль и запорошённый снегом Барбоска. На стол тяжело упал большой соболь-самец. И я понял, почему Барбоска иногда мешал своему бывшему хозяину спать.

— Где сахар? Дай ему сахару! — сказал Тыргауль. — Скорее!

Я вылез из мешка и совсем не почувствовал холода.

— Твой соболь, — сказал Тыргауль. — С почином!

— С чего ты взял, что мой? — возразил я.

— Собака твоя, ружьё твоё.

— Не говори ерунды. Собака и ружьё ни при чём, — перебил я. — Не будем зря спорить. А вот Барбоска молодец.

— Молодец, молодец, — поддакнул Тыргауль. Потом о чём-то задумался и сказал. — А вот бригадир говорит, что Бога нет, а старики — тёмные люди.

— Если бы не Бог, мы были бы с тобой камнями и паром. Бригадир тоже.

— Я тоже думаю, что Бог даёт всё.

— Кто ж еще? Бригадир, что ли?

— Так, так. Я тоже думаю, что Бог сделал тайгу и всех зверей. Надо будет поговорить с бригадиром.

— Надо ли? Вдруг не поймёт и обидится.

— Он вообще-то болеет.

— Пусть попросит помощи у Николы.

— Скажу, пусть просит.

Потом Тыргауль попил чаю, поел и уехал, забрав соболя. Я остался один с собакой.

Вообще, в воспитании лайки промышленики никогда не проявляют особой строгости, а тем более грубости. Собака может обидеться и потерять привязанность к хозяину. Щенков держат на воле и никогда не наказывают. И, попросту говоря, пользуются тем, что заложено в собаке самой природой-матерью и тем, что собака научилась у природы. У Барбоски, возможно, были умные папка и мамка.

Вдвоём в зимовье

Я вышел из зимовья и зажмурился. Было солнечное морозное утро. Неподвижно стояли голубые лиственницы, намёрзшие на розовое небо, как ледяные узоры.

Я надел лыжи. Барбоска поглядел на меня, стараясь догадаться, куда я думаю направиться. Ведь промысловая собака должна следовать за охотником, как нитка за иголкой. А я и сам не знал, куда идти.

Мы бродили целый день. К вечеру выбрались к сопке, которая издали походила на дымящуюся розовую шапку, отороченную снизу тайгой.

Весь день Барбоска молчал, носился где-то в стороне, я его почти не видел. Лишь иногда он выкатывался на тропу, поглядывал на меня и снова исчезал.

И вдруг он залаял. Мне показалось, что вместе с ним гулко зарокотало в горах. Я прислушался: да ведь это просто эхо. Было странно, что звонкий собачий лай превращается в такие величественные раскаты.

Теперь я был умнее — двинулся через кусты к Барбоске, глянул по направлению его носа и увидел белку. Да что белка! Не нужна мне белка — пусть себе бегает и резвится. Рядом проходил след какого-то незнакомого зверя. Если бы сейчас был конец мая, то можно было подумать, что это след телёнка дикого оленя. Но сейчас март, и телята ещё не родились. Да и отпечатки копыт, если внимательно приглядеться, совсем не похожи на оленьи. И это ничего, что они покрыты изнутри иголками инея. Скорее всего, это был след толсторога, о котором ещё толком никто ничего не знает. Кроме эвенков и нганасан, разумеется. Но они свои знания держали при себе.

След шёл по замёрзшему ручью к голубым сосулькам водопада. Там стояли скалы, похожие на поставленную торчком вязанку дров.

Я вышел к каменистой гряде, дальше след терялся. Быстро темнело. И мне ничего не оставалось, как вернуться в зимовье.

После ужина Барбоска долго вздыхал, долго не мог найти удобного положения, наконец устроился, заснул. И даже во сне продолжал за кем-то гоняться и от кого-то, возможно, удирать: он вздрагивал и тихо повизгивал. Веки его закрытых глаз дрожали, лапы двигались, нос шевелился. Значит, ему снились звуки и запахи тайги. Я глядел на него и думал: «Вот живое существо, и ему снятся сны. У него есть своя память и судьба и какие-то собачьи мысли, которые я не могу понять. И если бы не он, я бы не встретил следов барана».

И меня ждут

Каждое утро мы уходили в тайгу наблюдать зверей. Мы встретили следы дикого оленя, сохатого, волчьей стаи, зайца, соболя и песца. А одного волка мне удалось даже сфотографировать. Это вышло случайно. Можно сказать, повезло. Он трусил по льду замёрзшей реки с какой-то не собачьей пружинистой лёгкостью; шерсть его слегка струилась, а воротник вокруг лобастой головы покручивался. Вдруг он как бы упёрся в невидимую стену и задумался. Он не видел меня. Как я его сам заметил, сказать трудно: я не слышал его шагов, я не мог его унюхать — я его почувствовал. В этот момент глухо зарокотало в горах — посыпались камни. И эхо долго на всякие голоса повторяло этот гул. Волк прислушался. Поглядел в мою сторону ясными, незлыми глазами, но ничего не заметил. Зоркость волков, пожалуй, несколько преувеличена. Горы его не испугали, он знал, что это такое. Когда же раздался еле слышимый даже для меня щелчок фотоаппарата, волк мелькнул, как тень, и исчез в кустах. Я даже не успел перемотать плёнку для следующего кадра.

Да, видит он не лучше собаки. И вообще, что можно увидеть в чаще? Но зато со слухом у него всё в порядке.

Мы ходили помногу. Возвращаясь в зимовье, я только и успевал приготовить ужин, сделать записи в дневнике и, не дослушав последних известий по приёмнику, засыпал.

В одну из ночей вдруг завыло, загудело, заскрипело. Я ждал утра, но казалось, утро отменили. Стояли сумерки. Иногда пурга завывала на тонкие голоса, как хор каких-то женщин. Рядом с избушкой скрипела мёртвая лиственница, будто дверь на заржавленных петлях. Давно следовало её срубить.

Высунулся из зимовья — сплошной белый дым и вой. И нет ни неба, ни земли, ни деревьев.

— Ну, брат Барбоска, отдыхаем! — сказал я весело, хотя знал, что в тайге самое худшее — отдых: начинаешь вспоминать свою жизнь, свой дом, думаешь о том, как бы хорошо сходить в кино или попить молока со свежим хлебом. И вообще всякая ерунда лезет в голову. И хочется с кем-то поболтать.

Я закурил и стал говорить с Барбоской. Я задавал ему вопросы, и сам отвечал на них, вроде бы это Барбоска отвечает.

— Ну, как жизнь, друг мой?

Барбоска положил мне голову на колени.

— Жизнь прекрасна, говоришь? Конечно, всё хорошо! Может, завтрак приготовим? Есть, наверное, хочешь?

Барбоска заболтал хвостом.

— Хочешь. Я тоже хочу. Только наши припасы подходят к концу. Сухари остались, два куска сахару да кое-что из круп. Не разжиреем, говоришь? Ну конечно, не разжиреем, но и с голоду не помрём. Будем тонкие и звонкие. И барана не увидели. Убежал толсторог. Знаешь, его рога весят полпуда. Пуля не прошибёт. Убежал баран. Ах, он такой-сякой, говоришь? Правильно говоришь, молодец! А может, мы не будем завтракать, а сразу пообедаем? Сейчас нам нужно экономить продукты. Нельзя уйти отсюда, не увидев барана. Давай-ка вместо обеда поспим.

Барбоска зевнул, потянулся, пошёл на свое место и, вздыхая, свернулся клубком.

— Так ты всё понял? — пробормотал я, несколько озадаченный. Барбоска в ответ задрожал хвостом.

И мы заснули под вой пурги.

Потом пообедали, послушали радио. Я закрепил пуговицу, подмёл пол.

Делать было нечего. Пурга всё не прекращалась. Я вспомнил свой дом, свою дочь, и мне захотелось в Москву. Там теперь весна, в церквах чудная великопостная служба, скоро светлое Христово Воскресение, звон колоколов. Хорошо бы прокатиться по весеннему городу на трамвае.

Чтобы ни о чём не думать, я стал чистить ружьё. Не помогло. Мне было очень одиноко. Тогда я не спеша оделся и выскочил из зимовья. Барбоска устремился за мной, но я не пустил, захлопнул дверь перед самым его носом. Он скребся в дверь изнутри и тихо скулил. Я отошёл в сторону, долго глядел на светящийся квадрат окна и думал:

«Вот моё окно. И меня ждут».

Я долго стоял, замёрз, потом бодрой походкой направился к зимовью. Дёрнул за ремешок, прибитый вместо ручки, — и в самом деле меня ждал Барбоска и с радостным визгом кинулся навстречу.

Сохатый

Командировка наша подходила к концу. Многих зверей мы увидели, сфотографировали и описали. Только снежного барана никак не удавалось встретить. Неужели его следы мне приснились?

Продукты подходили к концу, оставались одни сухари неизвестного нам благодетеля, который оставил их в мешочке под потолком на проволоке. Пора было уезжать. Но в последний день я снова наткнулся на след толсторога. И решил, что надо остаться. Как-нибудь перебьёмся.

Ранним утром я уже был на ногах. Сказал Барбоске:

— Давай-ка, друг мой, повнимательнее.

Барбоска в ответ тихонько взвыл: согласен, мол, и побежал по путику. Начёсы на его задних лапах болтались, как штанины широких трусов. Он поднырнул под белые кусты и исчез.

Он всегда искал молча и не лез на глаза, как некоторые собаки, желающие показать, какие они старательные трудолюбцы. Я долго не видел и не слышал его, хотя он был где-то рядом. И поэтому, когда в стороне послышалось его частое дыхание, остановился. Нет, всё тихо. Барбоска неуверенно тявкнул, зашуршали кусты — и снова тишина. Взвыл. Что встретил? Или просто тявкнул от полноты чувств?

Я решил, что следует сойти с путика и поглядеть, что его взволновало. Нырнул под кусты, вышел на распадок, отыскал собачий след и пошёл по нему. Не сделал и десятка шагов, как увидел, что собачий след соединился со следом сохатого и запетлял между отпечатками больших раздвоенных копыт.

Я пошёл по следу.

След показался мне странным. Похоже, что зверь сбился с бега и чертил снег копытами. А ведь сохатый никогда не подволакивает ноги. Я прибавил шагу.

Вот он надавил грудью на тонкую ольху, пропустил её между передних ног и объел вершинку — промёрзшее насквозь деревцо сломалось. Вот лёг отдохнуть — снег в крови. Кто его ранил? Волки? Вряд ли. Они бы не оставили раненого зверя в покое. Но почему Барбоска молчит? Мог бы сообщить, чем занят. Или испугался?

Я почему-то решил, что он не отличается особой храбростью. А попросту говоря, трусоват.

Заспешил к тому месту, где ручей делал петлю.

«Если «он» двинется вверх по ручью, а я — наперерез ему через овраг, то оставлю петлю в стороне и встречу его в лоб», — подумал я.

Даже мои широкие лыжи проваливались — так рыхл был снег. Спина взмокла, грудь ходила ходуном, воздуха не хватало. Я добежал до склона оврага, понёсся вниз, упал, зарывшись головой в снег, и чуть не задохнулся под снегом. Выбрался наружу, покатился дальше. Снег таял на моём лице и стекал за воротник.

Съехал на дно оврага — снег был чист.

«Очень жаль. Пошёл другим путём», — подумал я и крякнул от досады, — так не хотелось возвращаться пустым.

Я кое-как отдышался и отыскал глазами поваленное дерево, чтобы отдохнуть и собраться с мыслями. Смахнул снег, сел на рукавицы.

И вдруг в стороне, откуда, по моим предположениям, должен появиться сохатый, раздалось Барбоскино потявкивание. Что он там вытворяет? Не с собой ведь говорит.

Я прошёл вперед, поднял к глазам бинокль и обомлел. На полянке стоял огромный лось, а рядом крошечный Барбоска. Пёс не лаял, а, мелко перебирая лапами на месте, раскланивался и, как мне показалось, улыбался. Потом упал на спину и стал кувыркаться, подняв облако снежной пыли. Встал, чихнул и снова рухнул, задрав лапы кверху. И мне показалось, что он глянул в мою сторону хитрым глазом. Огромный лось, наклонив голову, глядел на собаку. Наверное, он никак не мог понять, что здесь такое происходит и вообще, зачем всё это кривляние на снегу. А может, он ослаб от ранения и потому не убегает. Мне показалось, что Барбоска снова глянул в мою сторону и тявкнул. Что, мол, стоишь? Чего ждёшь?

Я вскинул ружье и прицелился.

Кто хозяин?

Я подошёл к убитому зверю, смахнул с поваленного дерева снег, сел и закурил. Ну вот, теперь мы с мясом, теперь мы продержимся.

Не успел я докурить папиросы, как в чаще послышался лай собак, и появился Тыргауль на широких, подбитых камусом — коротким жёстким мехом, снятым с ног оленя. — лыжах. Такие лыжи скользят только вперед, а назад никак — скользкий мех топорщится и тормозит задний ход.

Он поздоровался, сел рядом, закурил, о чём-то задумался. Потом спросил:

— Ты стрелял?

Я подумал, что он сейчас похвалит меня за меткий выстрел, и сказал небрежно:

— Да.

Тыргауль продолжал о чём-то думать и не торопился хвалить меня. Конечно, было странно, что эвенк не уложил сохатого с первой пули. Наконец он произнёс:

— Плохо.

— Что плохо?

— Я гнал его к своему чуму. Хотел добить около чума. Теперь мясо далеко таскать.

Я только руками развёл. Вот это охотник! Он знал, куда побежит раненый зверь. И ранил его намеренно.

Собаки уже понюхались — поздоровались — и лежали у наших ног. Но когда Тыргауль подошёл к туше, у Барбоски поднялась на загривке шерсть, и он тихо зарычал. Считал, что добыча принадлежит только ему и хозяину.

— Ругается, однако! — засмеялся Тыргауль.

И в этот момент Барбоска цапнул его за штаны: отойди, мол, от нашей добычи. Собаки Тыргауля накинулись на Барбоску. Поднялась такая кутерьма, что не поймёшь, кто против кого выступает. Даже собаки Тыргауля, приятели, покусали друг друга в пылу сражения. И это придало бою новое воодушевление.

Мы кое-как навели порядок пинками, и я привязал Барбоску к дереву. Он задыхался от злости, вставал на задние лапы, хрипел, кидался вперед, но веревка опрокидывала его на спину. И это ещё больше подогревало его ненависть к чужакам. Он никак не мог примириться с тем, что Тыргауль разделывает тушу.

Я подошёл ему помочь, но теперь его собаки зарычали на меня: считали, что добыча принадлежит только им и их хозяину. Пришлось и их привязать.

Бедные собаки совсем охрипли от злости, пока мы обрабатывали тушу.

Тыргауль вырезал глаза сохатого и положил их рядышком.

— Так делают старики, — пояснил он. — Тогда сохатый вернётся. Он вырастет из глаз, как рыба из икринок. Может, это суеверие? — насторожился он.

— Не знаю, — ответил я.

Когда долго живёшь в тайге один, можно поверить во всё что угодно.

— Может, это не правильно?

— Не знаю, но думаю, что правильно. Ты так показываешь уважение к зверю. Если зверей не уважать, они убегут. Так, наверное?

— Так, так, — согласился Тыргауль. — Как можно не уважать?

Потом мы обрубили вершинки четырёх лиственниц и сделали на них бревенчатый настил. Разнятое на куски мясо сложили наверху и накрыли шкурой. Это ничего, что наш лабаз так прост — шкура задубеет на морозе, и нашу добычу не растащат звери и птицы. А наверх вряд ли кто-нибудь заберётся по столбам.

— Приходи, бери сколько надо, — сказал Тыргауль.

Мы посидели на поваленном дереве, я рассказал о следах снежного барана.

— Его увидеть трудно, вообще-то.

Мы разошлись. Я кинул Барбоске кусок мяса. Он побежал вперёд.

Добрались до зимовья, когда уже взошла луна. Я растопил печку, нажарил лосятины, вскипятил чай. Сел за стол и услышал в темноте чавкание: оказывается, Барбоска съел не весь свой кусок, а немного оставил на потом.

«Наверное, решил поужинать вместе со мной», — подумал я.

Росомаха

Несколько дней мы бродили по тайге — и всё напрасно. Я потерял надежду встретить барана.

Была серая погода, только горы слепили глаза ровным белым светом. Мы возвращались домой.

Барбоска плёлся сзади. Он устал.

— Сделаем небольшой крюк, возьмём мяса, — сказал я ему. — Ты не против? Вернёмся к себе — и спать, спать.

Пёс вяло шевельнул хвостом. Ему лень было даже хвостом двигать, так он устал. Но, подходя к лабазу, весь подобрался, и шерсть на его загривке поднялась дыбом.

«Уж не побывал ли здесь кто-нибудь до нас?» — подумал я, глядя на собаку, с которой усталость как рукой сняло.

Барбоска приставил нос к земле и заносился вокруг лабаза. Я осмотрелся. Всё тихо. Ветер обдул лиственницы, и они стояли тёмными скелетами на светящемся, как матовое стекло, снегу.

Подошёл к лабазу и сразу понял, что взволновало Барбоску — я увидел продолговатые, с отпечатками когтей, следы росомахи.

«Но не могла ведь она забраться на лабаз», — подумал я и, оставив на снегу ружьё и рюкзак с фотоаппаратом, биноклем и топором, полез наверх. Лабаз стоял нерушимо. Только задубевшая на морозе шкура была завёрнута, как жесть, и ляжка сохатого исчезла.

«Вот те на!, — сказал я себе, — Как забралась?»

Догадаться, впрочем, было совсем не трудно — по лиственнице.

Тонкая лиственница лежала прислонённой к настилу. Как это мы не догадались её срубить? Может, впопыхах не заметили? А росомаха заметила, сломала её и по ней забралась наверх. Ляжку спихнула — это понятно. Вот и яма в снегу. Я спрыгнул вниз и взял ружьё и рюкзак. От ямы шла широкая борозда, а на борозде следы. Ничего не пойму. Я задумался. Хотя нет, всё понятно: росомаха шла задом наперёд! Мне это показалось смешным. И я пошёл по следу, представляя, как маленький, неуклюжий на вид, но очень ловкий и сильный зверь идёт хвостом вперёд. Она шла так целую версту! Я совсем развеселился: ведь охотник, глядя на след, видит не просто ямки на снегу, а зверя, который этот след оставил.

Борозда съехала в небольшую яму. Вот и ляжка сохатого. Умная росомаха закидала её сверху сучьями. Значит, она сюда вернётся.

Я присел на корточки и стал рассматривать ляжку. Зубы росомахи проходили по смёрзшемуся мясу бороздками, как резец. А там, где попадалась трубчатая кость, строгали и кость. Вот так зубы! Не зубы, а строгальный станок.

Потом внимательно рассмотрел следы и даже сфотографировал их. Меня охватил азарт. Ведь мало на земле даже зоологов, которым удавалось наблюдать росомаху и описывать её поведение.

Вдруг я услышал вдалеке Барбоскин лай. За наблюдениями я совсем забыл о нём. Так злобно и со слезой в голосе он никогда не лаял. Я испугался за него: ведь собака для росомахи — не противник. Один удар лапы — и прощай, собачка! Росомаха вообще самый, наверное, загадочный зверь на земле. Она маленькая, но может добыть огромного и сильного лося, упав на него с дерева; она бегает плохо, но догонит и оленя — будет трусить за ним день, второй — и самый быстроногий олень выдохнется.

Я поспешил на лай.

Мой путь лежал чуточку под уклон, я нёсся, петляя между стволами. И увидел на снегу, за тонкими лиственницами, росомаху. Неподалеку от неё заливался отчаянным лаем Барбоска. Хвост его был под животом, как в тот момент, когда бывший хозяин тянул его за посёлок «приводить в исполнение».

Я остановился. У росомахи было острое рыло, она чуточку походила на медвежонка. Но с лохматым хвостом. От локтей её толстых лап свисали густые начесы, как и с хвоста.

Росомаха дёрнулась в сторону Барбоски и сердито рявкнула: отстань! Мой пёс пустился наутёк. Но скоро почувствовал, что его не преследуют, а даже наоборот — уходят, и бросился на своего врага, не нарушая, однако, почтительного расстояния. Росомаха обернулась и снова рявкнула — и тут увидела меня. Барбоска меня не видел, но по морде росомахи почувствовал, что подошло подкрепление, и это прибавило ему храбрости. Его хвост завернулся на спину, и он залился на всю тайгу. Однако умный пёс понимал, с кем имеет дело, и не шёл на опасное сближение со зверем.

Росомаха побежала прочь, тряся своими неккуратными начёсами на лапах и хвосте. Расстояние между нею и псом быстро сокращалось, и она залезла на дерево, думая, наверное, переждать опасность. А в случае чего и перейти в наступление.

Теперь Барбоска совсем осмелел: он слышал за собой шорох моих лыж. Он заносился вокруг дерева, словно искал ступени, потом подпрыгнул, ухватился зубами за сучок, но сучок обломался, пёс упал, обо что-то ударился и совсем задохнулся от боли и ненависти. Что делать? Таковы лайки: для них любой зверь, даже самый безобидный — враг номер один. А человек, самый, может, злой — друг. Точнее, приятель.

Барбоска даже пытался рыть снег под деревом. Но росомаха не обращала на него никакого внимания. Она следила за мной. Стрелять я не хотел. Глупо убивать зверя просто так. Ведь я не собирался её съесть. Я не голоден. И у нас есть мясо. А в том, что нас ограбили, мы сами виноваты: нужно было срубить ту лиственницу. Я надеялся найти возможность устроить за ней наблюдение.

— Барбоска, ко мне! — крикнул я.Какое там! Он делал вид, будто ничего не слышит.

Росомаха молча следила за мной своими черными, блестящими глазами. И не было в её взгляде ни страха, ни злобы, ни обречённости. Она хотела, чтобы её оставили в покое. И я её очень хорошо понимал. Более того, она мне нравилась, и я уважал её.

Не удержался и сделал несколько снимков.

— Барбоска! — крикнул я. — Иди сюда! Хватит! Надоел!

Но пёс забыл, что должен выполнять команды хозяина. Впрочем, лайки не отличаются особым послушанием. Точнее, они выполняют только те команды, которые им нравятся. Моя команда ему не нравилась. Более того, он считал её глупой. И не понимал, почему я не стреляю.

Подойти ближе и взять его за шиворот я не решался: у росомахи было безвыходное положение, она могла кинуться и на меня. В таких безнадёжных случаях даже заяц может очертя голову кинуться на волка.

Стоя без движения, я стал замерзать. Спрятал бороду в воротник свитера, натянутый чулком. Потом и нос спрятал в этот чулок, покрывшийся от дыхания льдом. Барбоска по-прежнему не слушался меня и не показывал ни малейших признаков усталости. Я вскинул ружьё. У меня тоже было безвыходное положение.

Росомаха, падая, продолжала цепляться когтями за сучья. Но не было теперь в её могучих лапах силы. И что толку ругать Барбоску?

«Плохо, очень плохо», — бормотал я себе под нос.

Шкуру росомахи я решил снять в зимовье.

«Подарю Тыргаулю», — решил я.

Шкура росомахи у северных народов очень ценится, хотя мех её и не красив. То есть, совсем некрасив и груб. Но, наверное, это единственный зверь, чья шкура не покрывается инеем и не намокает, даже если облить её водой: вода стряхивается с неё, как ртуть.

Я присел на корточки, передние лапы росомахи закинул себе на плечи, а задние приторочил верёвкой вокруг пояса. Но только стал подниматься на ноги, как тут же и повалился на спину. Это Барбоска, увидев у меня на спине убитую росомаху, решил, что она ожила, и, храбро кинулся на выручку: вцепившись в неё зубами, повис на ней.

Я сначала рассердился, потому что вывалялся весь в снегу и ушибся, но тут же понял: пёс был прав. Он думал, что пришёл ко мне на помощь. Он поступил как настоящий друг. Он знал, с кем имеет дело, и не испугался. Разве можно на это сердиться, даже если ты ударился?

Я погладил Барбоску и сказал:

— Ты настоящий друг. С чего я решил, что ты трусоват? Ты, Барбоска, герой! С чем тебя и поздравляю.

Наш путь проходил под отвесной каменистой стеной, на которой снег не держится. Кое-где, впрочем, висели бахромой сосульки.

Трудно сказать, что заставило меня поднять голову. Этого я и теперь не могу объяснить. Я глянул наверх против света и даже не удивился. Это было он. Он казался вырезанным из чёрной бумаги. Его голову украшали могучие рога — как только он таскает такую тяжесть! Это был снежный баран Таймыра, который придавал смысл и красоту окружающему. Некоторое время я любовался им. Потом достал фотоаппарат и щёлкнул. Зверь не убегал, хотя и видел меня и Барбоску. Возможно, я и голову поднял оттого, что почувствовал его взгляд. Казалось, он позировал. К счастью, Барбоска его не видел.

Я отщёлкал всю плёнку. Теперь никто не скажет, что таймырский толсторог — плод воображения. Я приеду сюда летом.

Если бы меня спросили, что такое счастье, я бы показал на толсторога. Впрочем, показывать было не на что: он убежал, делая воздушные прыжки, по почти отвесной скале.

Верни мою собаку

Мы возвратились в посёлок, где жил бывший Барбоскин хозяин. В ожидании самолёта отсыпались, отогревались, отъедались. Иногда выходили размяться на океанский лёд, или, сидя на брёвнах, подолгу любовались красными закатами вполнеба. Снег отяжелел, ослаб, но ещё не таял.

Однажды, гуляя по берегу, мы встретились с бывшим Барбоскиным хозяином. Я его мысленно прозвал «господин Барбоскин». Он обрадовался и пригласил нас в гости.

— Гляди, как отъелся кобель! — сказал он и покачал головой.

Мы подошли к его дому. Барбоска остановился у двери и поджал хвост по старой памяти.

— Иди, не бойся, — сказал я.

— Иди, иди, не трухай, — подтвердил господин Барбоскин.

Он приготовил стол, мы закусили.

— Ну, как Барбоска? — спросил он насмешливо. Надеялся, наверное, услышать мои жалобы на глупую собаку.

И я стал не спеша рассказывать о нашем житье-бытье в тайге. Охотник внимательно слушал. Потом закурил и сказал:

— Собираюсь на охоту.

— Это неплохо, конечно, — поддакнул я.

— Вот только собаки нету. Нету, понимаешь, собаки.

— Это плохо, что нет.

Барбоскин нагнулся и стал гладить Барбоску — пёс поднялся, поджал уши и глядел на меня, как мне показалось, с упрёком. И я понял по его глазам, что внимание своего бывшего хозяина он терпит только из вежливости. Он весь напрягся, и шерсть на его загривке поднялась. Но охотник не замечал этого.

Продолжая гладить Барбоску, он повернулся ко мне:

— Может, отдашь мою собаку?

— Что такое? — не понял я.

— Собаку, говорю, отдашь, может?

— Не отдам, — сказал я и, поблагодарив за угощение, поднялся.

Барбоска выскользнул из-под руки охотника подбежал ко мне.

— Ну, продай тогда. Дам доллары.

— Не продам.

— Дам двадцать зелёных. Небось без денег сидишь после командировки. Теперь ваш брат учёный не очень богат. Так, что ли?

— Не очень богат. Ты прав. Но не продам.

И я направился к двери. Господин Барбоскин остановил меня и положил руку на моё плечо.

— Ты сядь. Куда спешишь? Не пожар ведь. И самолета нет.

Я сел. Мы помолчали, покурили. Я глянул а Барбоску. Он прислушивался к нашему разговору и, мне казалось, всё понимал.

— Полсотни зелёных! — сказал охотник и махнул рукой. Полез в карман.

— Нет.

— Ты чё! Сто!

Я молчал. Охотник смотрел на меня выжидающе.

— Сто зелёных — это хорошая цена, — сказал я.

— Ещё бы не хорошая! За такие деньги можно купить лучшего вожака, — сказал он.

— Осталось спросить у собаки.

Охотник подлил мне чаю.

— Сто зелёных — это много за такую собаку, — сказал он. — Согласись.

— Может, и так. Но надо спросить у собаки, — повторил я.

Охотник поднялся.

— За сотню можно купить десять таких собак, как твой Барбоска.

— Надо его самого спросить.

— Ну, спроси! — господин Барбоскин перешёл на крик. — Он что, научился в тайге говорить, что ли? Спроси, и он скажет, что сто зелёных — это в самом деле много за такую псину.

— Возможно, — сказал я.

Охотник продолжал настаивать. Он, кажется, совсем не понимал меня.

Я нагнулся к Барбоске и подставил ему ухо.

— Скажи, что думаешь? — сказал я.

Барбоска ткнул меня носом в ухо и лизнул в щёку.

— Ну и что он сказал? — спросил охотник насмешливо.

— Он сказал, что друзей не продают.

Разговор был окончен. Мы с Барбоской попрощались и ушли.

Щенок Кокальды

На другой день пришёл самолёт. Все местные жители высыпали на аэродром: кто встречать, кто провожать, а кто и просто так.

Ко мне подошёл незнакомый эвенк и спросил мою фамилию и имя. Я сказал.

— Подарку тебе принёс, — сказал он и вытащил из-за пазухи маленького толстого щенка.

— От кого?

— Как от кого? От старика.

— Какого старика?

— Ты ему трубку подарил. Помнишь?

— Забыл.

— Семь родились. Все парни. Лучшая собака Кокальды — его мамка. Разве не знаешь Кокальды?

— Слышал. Но не видел.

— Очень она любит медведя и соболя. Шибко умный собака.

Охотники считают, что если очень хорошая собака принесёт щенков, а все щенки окажутся кобельками, то им и цены нет. Из них вырастут такие же замечательные охотники, как мать.

Щенок был маленький, как рукавичка, но очень шустрый. Я оглянулся и увидел господина Барбоскина. Он, наверное, вышел к самолёту просто так, а может, проводить Барбоску печальными глазами. Он слышал наш разговор.

— Я слыхал про Кокальды, — сказал он, — это у них одна из лучших собак…

Он не договорил и рукой махнул. Он знал, что такое щенок Кокальды, когда все — парни. То есть кобельки.

— Поехали! — крикнул мне лётчик.

Я протянул щенка господину Барбоскину и сказал:

— Бери.

Бывший хозяин Барбоски долго не мог понять, что щенка я отдаю ему. Наконец до него дошло. Он осторожно взял щенка.

— Спасибо, — пробормотал он, — Наверное, без денег сидишь после командировки.

— Сижу как надо, — сказал я, — А если он не будет тянуть лямку?

Охотник заулыбался.

— Так он промысловая собака. Он не по этой части.

— И не наказывай его — испортишь.

— Да ты чё! Я его пальцем не трону.

— Ну, чего резинку тянем? — спросил лётчик сердито.

— Да вот о собаках рассуждаем, — сказал я.

— А-а, о собаках! Тогда ладно. Уважительная причина.

Я залез в самолёт.

Загудели самолётные стартёры. Барбоска заволновался и спрятался под сиденье. Когда я нагнулся, он тихо застучал хвостом по полу.