Яан РАННАП
Как мы нарушили ночной покой в интернате

(Объяснительная записка Агу Сихвки директору школы)

Чтобы рассказать честно все, как было, я должен начать с фильма, в котором Фантомас действовал снова и который мы ходили смотреть — я два, Кийлике два, Топп два и Каур три раза.

Искусство пробуждает мышление, говорит учитель рисования, и это верно. Когда мы вечером вернулись в интернат, Кийлике сразу же поднял вопрос, как нам понравилось бы, если бы мы могли иногда менять свое лицо, как это делал Фантомас.

— Мне бы понравилось! — решил Топп и сказал, что на уроках взял бы себе лицо Тимохвкина, потому что у Тимохвкина все всегда бывает выучено, и учителя его не вызывают.

— Мне бы тоже понравилось, — сказал Каур. — На урок математики я хотел бы взять себе лицо учителя математики или еще лучше — директора школы.

А я ничего не сказал, потому что понял: все это пустые мечты.

Кийлике был согласен со мной.

— Современная техника не дает еще таких возможностей, чтобы каждый человек мог менять себе лицо. Кое-что из этого фильма можно и теперь претворить в жизнь. — И объяснил, что имеет в виду то место, где французский полицейский лег спать в постель, которая начала ночью двигаться.

Тогда и в нас пробудился интерес, и когда пятый мальчик из нашей комнаты — Трауберг, который не слыхал нашего разговора, потому что находился в это время в умывальной, уснул, мы встали и вчетвером забрались к нему под кровать.

— Раз-два, взяли! — шепнул Кийлике, и мы перенесли кровать к печке.

— Раз-два, взяли! — снова шепнул Кийлике, и мы вернулись с кроватью назад.

Поскольку Трауберг спал как и прежде, стало ясно, что прямолинейное движение койки на него никак не действует. И само собой разумеется, нас заинтересовало, как действует на него криволинейное движение. А особенно такое, при котором кровать бы еще и тряслась в меру. Но когда мы попробовали установить это экспериментальным путем, Кийлике под кроватью стал вопить, потому что пружины матрасной сетки попали ему промеж ребер.

Мы очень рассердились на Кийлике, ибо своими воплями он разбудил Трауберга, и тот все понял. Таким образом, полностью провалился наш эксперимент по проверке реакции современного человека на действие необъяснимых сил, или, говоря иначе, на чертовские штучки.

Я сказал:

— Во время войны люди переносили всякие пытки. А ты даже маленькую боль не мог вытерпеть. Теперь провалился такой прекрасный план.

Но Кийлике сказал:

— Это неважно. Я могу тут же придумать новый план, — и предложил повесить перед дверью соседней комнаты призрак, как это делал в фильме Фантомас.

Чтобы все было понятно, я должен, между прочим, рассказать о том уроке эстонского языка, на котором учительница, товарищ Корп, сказала, чтобы мы хорошенько подумали, нет ли у кого-нибудь дома хомута, который родители позволили бы принести для украшения ее новой квартиры.

Как всем известно и как показывают по телевизору, теперь старинные вещи, и в первую очередь прялки, колеса от телег и кофейные мельницы, в моде, поэтому желание учительницы никого не удивило. И после уроков Каур отправился домой. Когда он вечером вернулся в интернат, то бросил с грохотом на пол хомут с несколькими ремешками, которые, как выяснилось, называются сбруей. И потом еще выложил два медных колокольчика и бубенцы.

Конечно, посмотреть на это сбежалось пол-интерната: лошадиной сбруи многие вблизи никогда не видели, потому что краеведческие музеи имеются только в городах. И словно само собой возникло возвышенное настроение.

— Детство! — сказал Кийлике и припомнил, как он в трехлетнем возрасте ехал на лошади.

— Выпас! — вздохнул Топп и рассказал о камне, с которого его отец всегда взбирался в седло. А Каур запел:

«Однозвучно звенит колокольчик...» — взяв, к сожалению, фальшивую мелодию.

Мысль всегда влечет за собой действие, говорит классный руководитель товарищ Пюкк, и это верно. Потому что как раз в тот момент, когда мы огорчались, что теперь больше не слышно голоса колокольчика, у Каура возникла идея, как исправить это положение. И он тут же надел хомут себе на шею. Но постромки мешали ему скакать по коридору, и он просто отрезал их, воспользовавшись для этого ножом Кийлике.

Поскольку постромки еще не используют для украшения квартир, они с тех пор валялись под койкой у Каура, и теперь Кийлике вспомнил о них. А так как над дверью комнаты мальчишек из восьмого класса в потолке торчал подходящий крюк, мы подцепили сбрую на него за одно кольцо и подвесили Каура.

— Все-таки хорошо, что в старину у лошади и под хвостом проходил ремешок, — сказал Тони. — Теперь Каур в случае необходимости может на нем сидеть.

Но Кийлике возразил ему:

— Этого даже в кинофильмах не бывает, чтобы привидение присело отдохнуть. Если уж он устанет, правильнее будет сменить его.

Затем, когда Каура завернули в простыню, мы выключили в коридоре все лампочки, чтобы остался только лунный свет, и стали держать совет, как бы кого-нибудь разбудить и выманить в коридор.

Каур считал, что он смог бы жутко завыть.

Топп сказал:

— Я мог бы прокрасться в комнату и дернуть кого-нибудь за ногу.

Но Трауберг возразил:

— Нет, нет, это не пройдет, — и сказал, что, как известно из жизни, дерганье за ногу во время утренней побудки лишь вызывает поворот на другой бок и еще более крепкий сон.

Ум хорошо, а два лучше, учит старинная пословица, и это верно. Потому что Кийлике припомнил, как он однажды принес в интернат три копченых атлантических селедки. И как вся комната не могла спать, потому что нас мучила жажда и целую ночь все ходили в умывальную пить воду. Сначала мы не поняли, почему он об этом заговорил. Я сказал:

— Хорошенькое дело. Каким образом ты собираешься накормить спящих селедкой?

Топп спросил:

— И откуда сейчас взять эти селедки?

Но Кийлике сказал, что дело не в селедке, а в соли. И соли на кухне предостаточно, надо только принести.

Тогда-то я и принес по совету Кийлике пачку соли, а Кийлике взял фонарик у привидения, которое, несмотря на запрет, к этому времени уселось на вышеназванные ремешки сбруи. Но когда мы вошли в соседнюю комнату посмотреть, кого же накормить солью, выяснилось, что выбора у нас нет, потому что только Петерсон спал на спине с открытым ртом.

— Как ты думаешь, сколько соли потребуется, чтобы вызвать жажду? — спросил я. Но Кийлике не знал и предположил, что для начала достаточно одной чайной ложки.

После этого мы крадучись выбрались из соседней комнаты, вернули Кауру фонарик и спрятались у себя в комнате за приоткрытой дверью.

— Скоро он выйдет, — сказал Кийлике. — Теперь эта соль должна уже раствориться.

И так оно и случилось, что видно из того, что дверь соседней комнаты отворилась и на пороге появился Петерсон. Но вместо того чтобы закричать от страха нечеловеческим голосом, он лишь почесал затылок, скосил глаза на висящего под потолком Каура и спокойно направился в умывальную.

Как вы понимаете, мы были очень изумлены и не знали, что и думать.

— Это все оттого, что призраки становятся ленивыми, — рассердился Кийлике. — Я же утверждал, что нельзя садиться на хвостовой ремень. И почему Каур не взял фонарик в зубы?

И хотя Каур тотчас учел критику, это ничего не дало. Попив воды, Петерсон прошел мимо него опять с, таким выражением лица, будто призрак, державший под простыней зажженный фонарик, — привычное, будничное явление.

Конечно, от этого у нас упало настроение, потому что время — самое дорогое достояние человека и нет смысла расходовать его зря.

«Хочу все знать!» — гласит плакат в кабинете физики. И мы тоже. Мы тут же начали обсуждать, что случилось с Петерсеном.

— У Петерсена куриная слепота, — сказал Топп, подразумевая, что в полутемном помещении Петерсон мог вообще не заметить Каура.

Этому никто не поверил, потому что позже у Каура был даже горящий фонарик в зубах. Да и в окно с улицы падал свет.

— Может быть, он был в ненормальном состоянии, — предположил Кийлике, подразумевая, не является ли Петерсон лунатиком.

В это тоже никто не поверил, потому что, как всем известно, лунатики, двигаясь ночью в темноте, протягивают впереди себя руки, а протянутых впереди рук у Петерсона никто не заметил.

Тогда Трауберг начал говорить и одним махом разгадал эту головоломку.

— Петерсон занимается в историческом кружке, — сказал Трауберг, — где наука ясно доказывает, что призраков и привидений не существует. А если некоторым людям доказано, что чего-то нет, то потом можешь им дать это хоть руками потрогать, все равно не поверят.

Поскольку Трауберг умный парень, больше никто не сомневался, что мы зря подвесили Каура. И ни у кого больше не возникло желания посолить вместо Петерсона какого-нибудь другого ученика, потому что сила современной науки известна, а список членов исторического кружка так поздно вечером негде было достать.

— Если у Каура выработалось мировоззрение, для него уже ничего не значит то, что видят его глаза, — сказал Трауберг. И посоветовал спустить вниз Каура вместе с белой простыней и всей сбруей.

Но когда мы собирались это сделать, на лестнице послышались шаги и постукивание палки, которая, как все знают, вырезана из можжевельника и принадлежит сторожу Сидорову, охраняющему по совместительству ночной покой интерната.

Теперь я и подошел к тому, о чем заведующая интернатом сказала: «Нарушение ночного покоя и пугание старого человека», потому что она и слушать не захотела, как все было на самом деле и что никто ничего не нарушал и никто не пугал Сидорова. Он испугался самостоятельно и но собственной инициативе.

Знание — свет, невежество — тьма, говорит учительница русского языка, и это верно. Если бы сторож Сидоров в молодости тоже посещал исторический кружок, он бы, увидав привидение, и глазом не моргнул.

Сбрую и другие ненужные для учебного процесса вещи Каур отнес обратно домой.