Peskarlib.ru > Русские авторы > Юрий КОВАЛЬ > Гроза над картофельным полем

Юрий Коваль
Гроза над картофельным полем

Распечатать текст Юрий Коваль - Гроза над картофельным полем

Был странный августовский туман. Он клубился оранжевым и так занавесил ручей, что трудно было разобрать, где же солнце. Но оно взошло и подсвечивало влажные валы тумана, а от ручья по низкому лугу тянулся запах таволги и хвоща.

Я шёл берегом, надеясь поднять уток, но видел только сплетенья тумана и метёлки-языки приболотной травы. С каждым шагом сочно лопались под ногами её стебли, мягко хлестали, обдавая росой, и скоро я стал мокр и облеплен созревшими семенами.

Немного я прошёл, как дрогнула сеть тумана − обрушился на меня близкий выстрел, а за ним − шум поднимающихся с воды крякух.

− Тпр-р-р-у-у-у-у!.. − закричал кто-то им вслед. Потом, видно, ещё раз насупонил губы, как делают, останавливая лошадь, и снова: − Тпр-р-р-у-у-у!..

Уток я не мог увидеть, только слышал, как они сделали круг и утянули к лесу.

− Эй! − послышалось недалеко. − Эй, Николай!..

− А-а...

− Чего убил?

− Ко-лен-ку-у-у... − тягуче сказал Николай.

В тумане ответ Николая показался особо глупым и безнадёжным. Я присел на коряжку − спешить было некуда, уток перешумели. Было слышно, как медленно чопают впереди охотники. Они перекрикивались каждые две минуты, боялись, что ли, в тумане потеряться.

Скоро снова впереди лопнул выстрел.

− Эй, чего убил?

− Колен-ку-у-у!..

− Тьфу ты! − плюнул я и низким торфяным голосом пустил вдоль ручья: − Э-э-э-э-э-эй!..

− А-а-а? − дружно отозвались Николай с приятелем.

− В трясину у-тя-ну-у-у-у...

− А-а?

− У-у-тя-ну-у-у... у-тя-ну-у-у-у!.. − снова пригрозил я.

− Ты кто? − крикнул Николай.

Я ответил таким нелепым голосом, какого и сам от себя никогда не слышал:

− Леший я! Ле-е-е-ший...

Тут прозвенело что-то. Овалы тумана зашевелились, задрожали, и солнце разом развалило их.

Вспыхнул ручей. Стало видно, как он стелется по низкому лугу в глубину леса. Нигде не было охотников − вдаль стояли стога, нахлобученные на обкошенные пригорки. От них лился запах свежего сена...

Ясны обычно и солнечны августовские дни. Этот день был особый. То вдруг пригонял ветер облака − становилось темновато, то облака быстро раскисали в воздухе. При светлом небе громыхало неподалёку, и находил на лес пасмурный свет − только какая-нибудь сосна вспыхивала под одиноким лучом.

Когда солнце пошло к закату, я бросил пустую охоту, набрал маслят и на краю сосняка у картофельного поля поставил палатку. Надо было костёр палить − грибы варить.

Над полем собиралась грозовая туча, да как-то всё не решалась плотно обхватить небо и колебалась над закатом.

− Дочк, Дочк, Дочк... − послышалось с поля.

По меже шёл парнишка в ковбойке и покрикивал.

− Тёлку потерял?

− Овцу, − сказал он, подойдя.

− Ты из Шишкина?

− Нет, с Екатериновки. Генка я, дядипашин.

Я знал дядю Пашу, перевозчика из Екатериновки. Он не раз перевозил меня через речку, и мы всегда толковали с ним о погоде.

− Ну, садись, суп с маслятами пробуй.

− Искать надо... Дочк, Дочк, Дочк!..

Генка был невелик, лет двенадцати. Он пошёл дальше по опушке, покрикивая своё.

За краем неба начался глухой скрежет. Он всё нарастал, нарастал, превращаясь в отчётливые удары грома. Неожиданный луч пал на картофельное поле, зажёг ботву зелёным светом, и быстро земля всосала его. Я залез в палатку и прихлёбывал понемногу суп. Было слышно, как тяжело повёртывались в небе огромные жернова, но выбить искру им ещё не удавалось, они ещё не разгулялись и только притирались друг к другу.

Ссссссссссссссс!.. − услышал я и подумал, что это мелкий дождик шелестит. Высунулся из палатки узнать − было темно и сухо, и ни капли не упало на руки, на лоб.

− Дядень! − крикнул издали Генка.

− Эй!

− Гроза собирается.

− Лезь в палатку, − сказал я. − Пересидим...

Генка залез в палатку, и я сунул ему ложку.

− Только от стола, − сказал он, но ложку взял, и мы стали есть суп, прихлёбывая по очереди.

− Ну, как супок? − спросил было я, но тут возникла ослепительная искра, просветила каждый шов палатки и так грохнуло, что зазвенело в затылке, а Генка охватил меня руками, железными от страха.

Снова всё стихло, и даже жернова перестали в небе переворачивать друг друга.

− Во долбануло! − сказал Генка.

Я хлебнул супа, и показалось, будто вкус его после удара молнии изменился.

Ссссссссссссс!.. − снова начался непонятный звук, вначале как шелест капель, потом набрал скорость и потянулся над головой томительной длинной пулей.

− Что это, а?

И со звоном ударило по крыше палатки, она туго загудела − брезентовый колокол.

Я высунулся наружу, и на голову мне обрушился поток воды, пригнул голову к земле, в глазах возник корень огненного дерева. Страшный удар лопнул над нами и полетел окрест, выворачивая наизнанку картофельную ботву.

И снова молния − пляшущая берёза − вонзилась в поле. А земля ухватила её с таким звуком, как будто болотная трясина − выпавший нож. Задёргалась, затряслась другая молния, ища место, в которое ударить, и − пропала. И, бешено чередуясь, возник будто бы лес ослепительных корней...

− Дядень, дядень...

...но только корни эти не высасывали из земли соков, а сами вбивали в неё свою белую голубую кровь.

Я втянул голову в палатку, как черепаха в панцирь. Генка прижался ко мне покрепче, зажмурился, и я плотно закрыл глаза, но всё равно рассекал их свет молний, проникал в голову.

Ливень заливал, и брезент не гудел уже, палатка обмякла, стала вялой и прозрачной, не плотнее блина.

− Глянь, дядь, не видно овцы-то?

Я снова высунулся наружу и в свете молний увидел, как мечется по краю поля лохматое призрачное пятно. Это была овца. При каждом ударе грома она выпрыгивала из травы, как собака.

− Дочк, Дочк, Дочк! − закричал Генка и выскочил из палатки, побежал через поле.

Птичьей клеткой вспыхнула перед глазами его ковбойка, и Генка плеснул руками в сполохе света.

Я вылез из палатки и побежал следом за ним.

Ливень навалился на плечи, хотел расплющить, растворить, вогнать в землю. Щербатым гребнем, частоколом стояли вокруг молнии − сочные, разветвлённые, как вилы. Гром бил − и небо вскидывалось в пене...

− Обходи! Обходи её... обходи!

Зачарованная вспышками, овца прыгала на одном месте, будто дожидалась, когда же влепит прямо в неё. Между молниями вдруг слышалось:

«Э-э-э-э-э-э-э...»

Я бежал и тоже подпрыгивал − «Дочк, Дочк, Дочк!..» − давил картофельную ботву. Она лопалась, хрустела, вскрикивала под ногами, подкидывала вверх, под молнию. Я ждал, как молния настигнет меня, ударит в затылок и − в землю. Я чувствовал эту пустую точку на затылке. Вот упаду, расколюсь со звоном, как бутылка, разбитая дробью.

Генка бежал шагах от меня в десяти. Голова его за картофельными кустами вдруг загоралась серебряной кочерёжкой.

− Заходи!.. Заходи!

Уах! − влип в поле дрожащий гвоздь − белая молния. Выбрызнула из земли недозревшая картошка. Овца, подпрыгнув, повисла над чёрной ботвой.

Я кинулся на неё, выставив руки, и она снова прыгнула − шальной невиданный зверь, вроде единорога.

Я схватил её за шею, и тут же ослепительный огонь вывернул глаза, растянул их до ушей. Вскипел воздух, и голова моя закружилась над картофельным полем, плавно и мягко светясь...

− Башку ей прикройте, дядь! − кричал подоспевший Генка и лупил овцу по чём попало.

Оттянув с живота свитер − «Дочк, Дочк, Дочк!..» − я подсунул под него овечью голову, пятясь потянул её к палатке − вот наткнусь спиной на столб молнии, стоящий в земле. И медленная молния, плавная, как масляная струя, потекла, подрагивая, прямо по щеке и, сухо расколовшись, угасла.

Мы затянули овцу в палатку. Шерсть на ней слиплась, припала к рёбрам − овца казалась ягнёнком.

Ссссссссссссс... − снова послышалось над головой. Вспыхнула молния, и я увидел, как бьётся в углу палатки прозрачными крыльями изогнутая коромыслом синяя стрекоза...

Скоро гроза вколотилась в землю, смягчила резкие удары ливнем, иссякла. Молниеносные тучи ушли. Иногда только раскидывался на небе сполох − небо передёргивалось и темнело.

− Пойдём к нам, дядь, − сказал Генка. − Обсохнешь хоть.

− Да ладно... У костра обсохну. Палатку собирать неохота.

Я взял ружьё и, посвечивая фонарём, пошёл проводить Генку да заодно поискать в сосенках сучков, пригодных для костра. Луч фонарика освещал пучки сосновых иголок. От ударов ливня они повернулись остриями к земле.

− Эй!.. − донеслось откуда-то.

Мы остановились, прислушиваясь, и даже Дочка, Генкина овца, замерла на тропинке.

− Эй, кто там с фонариком? − снова донеслось с другой стороны картофельного поля.

− Молчи, дядь, молчи! − шепнул Генка.

− Почему? − неуверенно спросил я.

− Кто его знает, чего он кричит...

Мы постояли немного, помолчали и снова пошли потихоньку краем поля. Рыхлой была земля под полёгшей травой, и слышно было, как жадно, взахлёб, булькая, журча, всасывает она воду. Лужи разлились под ногами. Глинистая тропинка была − скользкая рыба налим.

− Эй, с фонариком!..

− Эй! − ответил я.

− Помогите...

Голос тревожно оборвался, заглох в сыром воздухе.

− Дядь, − сказал Генка, − мне домой надо. А то поздно. Отец будет ругать.

− Давай, − ответил я. − Будь здоров. А я схожу узнаю, чего он там орёт.

Я включил фонарик и пошёл по меже, прямо через поле. Генка остался было на тропинке, но потом, обругавши для чего-то овцу, потянул её за собой, догоняя меня.

− Узнаю хоть, чего он там орёт, − сказал Генка, и мы побежали через картофельное поле.

За мутью, проплывающей быстро по небу, то взмахивала, то застывала небольшая луна − плавно, как стеклянный поплавок от рыбацких сетей в волнах.

Плод на невидимом стебле − покачивалась луна в дрожащей пелене.

На бегу я светил фонариком, и перед нами прыгало круглое электрическое пятно, выхватывающее чёрные султаны картофеля и соцветия его, сочные после дождя, как сирень. Овца то путалась где-то сзади, то, как гончая, выскакивала вперёд и спотыкалась, дико оглядываясь.

В электрическом пятне, над волнами картошки, я увидел тёмную фигуру. Человек, очень длинный, жердеобразный, кланялся земле и кричал, размахивая руками:

− Эй, с фонариком, беги шибче!..

Он горстями захватывал землю и скидывал её в одно место, насыпал земляной холмик. Неприятной, чем-то опасной показалась мне эта фигура, не хотелось к нему подходить, да и Генка тормозил меня за рукав.

− Ты кто будешь? − спросил я, остановившись шагах в пяти.

− Да Грошев я с Большой Волги! − закричал он, как будто я всех должен был знать на Большой Волге. − Охотимся мы здесь.

− А зачем звал-то?

− Молния друга зашибла! Помогай! Заваливай!

− Погоди, − не понял я. − Молния? А где ж друг-то?

− Да вот он, − сказал Грошев и ткнул под ноги, наклонился, ухватил земли в пригоршни.

Землёю он покрывал человека. Торчала наружу из холмика голова, и ясней лица видны были круглые картофелины, вырытые из земли. Страшным, обугленным показалось мне это лицо, и я не решался направить на него фонарик.

− Насмерть?

− Да не знаю я! − испуганно закричал Грошев. − Как молния лопнула, зашипел и лежит, а я-то в сторонке был, у сосенок.

− Что ж ты его хоронишь? Может, он жив?

− Так полагается. Полагается землёй засыпать. Посвети-ка.

Он нагнулся, и захлюпала земля под его руками, чмокнуло что-то в ботве.

− Это верно, дядь, − зашептал Генка. − Земля молнию из человека обратно высасывает.

− Засыпай, засыпай скорее, что стоишь!

Я скинул куртку, бросил ружьё, ковырнул ладонями землю. Взрыхлённая ливнем, она легко расступалась под руками, выламывалась жирными тяжёлыми комьями. Генка захлестнул овечью верёвку петлей на руке и быстро-быстро стал выгребать землю из-под кустов картошки.

− Коля, вставай! Коля! − бормотал Грошев, обращаясь, как видно, к человеку, лежащему в земле.

Мгновенно прошиб пот. Я не видел в темноте, куда бросаю землю, и не разбирал, где земля, где картошка. Генка прерывисто дышал рядом, и подпрыгивала овца на соседней меже.

Горстями, комьями безостановочно кидали мы землю. Грошев сгибался-разгибался, как колодезный журавель.

− Давай, давай! − подгонял он и тут же сбивчиво начинал объяснять, как было дело: − Кругом блестело, кругом. Ну гроза! А я-то в сторону глядел. Вдруг смотрю − лежит... Куда она ударила? В голову или нет?

− Земля молнию высосет, − шептал Генка и вдруг громко кричал: − Дочк, Дочк, Дочк!..

«Э-э-э-э-э...» − отвечала Дочка и дёргала верёвку, рвалась домой.

− Хватит, − сказал я. − Толку нет. Так мы его землёй задушим.

Со стороны я осветил фонариком лицо лежащего. Оно было черно, неподвижно. И глаза были закрыты. Надбровные дуги, вобрав свет, казались особо выпуклыми.

От сполохов свинцом блестела вокруг картофельная ботва. Было б странно, если б из неё поднялась сейчас живая птица с перьями, клювом, глазами.

− Надо сердце послушать.

− Какое сердце! − раздражённо закричал Грошев. − Пускай ток в землю уйдёт.

− Видишь − не уходит.

− Что ж делать? Что ж делать? В деревню, что ль, бечь! Сынок, беги в деревню, зови врача! Куда я дену-то его, если не встанет?

Я наклонился и стал разгребать грязь с груди лежащего. Засветилась медная военная пуговица. Так холодно показалось прижимать к ней ухо, безнадёжно − слушать под ней, как слушать отпиленную чурку.

Я прислонил ухо, но не услышал ничего: ни боя, ни толчка − всхлипывала, пищала дождевая вода, пропитывая землю.

− Дядь, дядь! − закричал Генка. − Ведь он одетый!

Одежда не пускает ток!

− Фу, чёрт!.. Разгребай, разгребай скорее... Надо раздеть...

Я схватился за пуговицу, рванул... Где нож?

− Как же я забыл! − стонал Грошев. − Раздеть надо... Где нож? Режь, разрезай китель.

− Ген, посвети... Да нет, сюда свети!

Намокшая одежда выскальзывала из рук, растягивалась, как резина, коробилась, как жесть, и нож был туп, не резал нитку.

− Оставь сапоги... Сюда свети.

Мы разорвали, разрезали одежду, узлом сложили под голову Николая и снова стали закидывать его землёй.

Сейчас, сейчас, ещё немного, и всё будет в порядке, земля высосет молнию, высосет, выпьет, вберёт в себя вместе с дождевою водой.

− Надо железо приложить!

− Какое железо? Где оно? Засыпать полагается.

− Дядь, дядь, ружьё, оно железное.

Я поднял ружьё, грязное и мокрое, разрядил. В замках его влажно заскрипела земля. Положил стволами на грудь Николая и стал водить по груди, по лицу.

− Хорошо, хорошо, сейчас оживёт, − говорил Генка. − Оживает, оживает...

− Поздно, − сказал Грошев. − Беги, сынок, в деревню. Зови мужиков.

− Води, дядь, води, он оживёт, вот увидите...

− Беги, Ген, в деревню.

− Да ещё не поздно. Води ружьём, дядь.

Голос Генкин дрожал, он хватал меня за локоть, подталкивал, торопил. Видно, в голове его не укладывалось то, что в моей уже уложилось. Я бросил ружьё.

− Дядь, дядь, надо что-то придумать. Придумай, дядь! Ну, скорее!

− Надо искусственное дыхание, − сказал я.

− Какое дыхание! − раздражённо вдруг крикнул Грошев. − Засыпать полагается! − И тут же обмяк. − Ну, делай, делай дыхание-то.

− Да я и сам не знаю, как его делать.

− Руками же надо разводить! − умоляюще сказал Генка. − Быстро-быстро!

Ткнув руку под затылок, я приподнял с земли голову Николая, а другой рукой надавил на грудь, отпустил, ещё надавил, отпустил.

Генка схватил его руку и принялся быстро раскачивать её к груди и обратно, и Грошев подхватил другую руку.

− Сейчас оживёт, − убеждал Генка. − Ещё, ещё...

− Раз-два... − стал приговаривать я.

− Раз-два... Раз-два... − поддержал Генка. − Дыши, дыши...

Мы сами дышали сильно и шумно, как будто хотели увлечь, заразить своим дыханием человека, лежащего на земле. Сколько же времени прошло, как кончилась гроза?

− Вставай, дядь, вставай, − приговаривал Генка.

− Землёй надо засыпать, − бормотал Грошев. Он отставал, сбивал с ритма.

− Раз-два... раз-два... − твердил Генка и не давал нам остановиться.

Наконец Грошев отпустил руку Николая, снял шляпу.

− Что я бабе его скажу? − спросил он.

− Тише, тише... Он дышит!

В голосе Генки прозвучала такая уверенность, что мы замерли, затаили дыхание, а он склонился, прислушиваясь, к самым губам Николая.

Где-то далеко на шоссейной дороге за рекой заворчал автомобильный мотор. Шумно вздохнула овца. Последние, особенно тяжёлые капли падали на землю с листьев картошки.

Генка потрогал меня за руку, чуть-чуть прижался ко мне. Мы с ним были уже вроде родственники − вместе прятались от грозы, ловили овцу.

− Придумай что-нибудь, − попросил Генка. − Придумай, дядь. Он оживёт.

− Можно воздух вдуть, − нерешительно сказал я.

− Вдувай! Вдувай! − сразу обрадовался Генка. − В нас воздух живой. Он войдёт в него и оживит.

− Да уж поздно.

− Вдувай, дядь, − просил Генка, обнимая мою руку, гладил рукав, как будто я был человеком, способным вдуть живой воздух.

Грошев насторожённо слушал нас. Овца легла на землю, задёрганная верёвкой.

− Ну, посвети.

Я отдал фонарь и наклонился над человеком, пластом лежащим на земле. Огромной картофелиной казалось в свете фонаря его лицо. Ладонями я сжал его щёки, вздохнул глубоко, будто собираясь нырнуть. И Генка вздохнул за моей спиной. Медленно приблизил я губы к его рту, прижал и с силой выдохнул весь воздух, нажал локтями на грудь.

Гак! − вылетел вдутый мной воздух и рассыпался, как пыль.

Николай дрогнул, повёл рукой. Приоткрылись его глаза, хлипнуло в горле:

− Чтой-то?

Час прошёл или больше, как кончилась гроза?

У палатки горел уже костёр. Дым от него шёл влажный, утяжелённый, особенно горький. Он уплывал к полю, смешивался с ночным туманом.

Николай лежал в палатке, накрывшись мокрыми плащами. Он высунул к костру заляпанное землёй лицо, тяжко дышал, закашливался дымом.

Грошев снял брюки и размахивал ими над огнём.

Генка сидел у костра, обхвативши за шею овцу, которая бессмысленно пялилась в огонь.

− Я прямо не верил, что всё обойдётся, − весело сказал Генка.

Он восхищённо глядел на Николая, не мог отвести глаза, будто боялся, как бы снова чего не случилось.

− И папиросы-то намокли, − хрипло сказал Николай, ни к кому особенно не обращаясь.

− А мы их посушим! − обрадовался Генка.

Николай вяло махнул рукой − дескать, ладно, чего там.

Я снял куртку и стал помахивать ею над костром, сушить.

Под взмахами загудели сучья, располыхались. Лопались и скрючивались в жару сосновые иголки.

− Сбоку молния ударила или как? − спросил я Николая.

− Прям под ноги.

− Тогда б ты не встал. Она тебя тряхнула только и об землю бросила, − возразил Грошев.

− Говорю я − под ноги, − повторил Николай.

− Ух, жара! − сказал Грошев, отскочил от костра. − Ташкент!

− Это ещё не Ташкент, − ответил Генка, протягивая к огню руки. − Сейчас-сейчас, разгорятся...

− Генка-а-а! − послышалось недалеко. − Гена-а-а-а!

− Батя! − испуганно вскочил Генка. − Батя меня ищет!

Он дёрнул овцу за верёвку и побежал в темноту, сразу позабывши нас.

− Иду-у-у! − закричал он.

− Идёшь? − слышался сердитый голос. − Ты куда провалился, а?

− Эй, дядя Паша! − крикнул я. − Иди к огню!

− Тебя мамка ждёт или не ждёт? − закричал дядя Паша, не обращая на меня внимания. − Ты где был, а?

В голосе его звучала такая гроза, что я схватил фонарь и поспешил за Генкой.

− Мамка кричит, что тебя молния убила! Ты думаешь об ней или нет?

− Бать, бать... − толковал в темноте Генка. − Я думаю... Правда думаю...

− Эй, дядя Паша, да погоди ты! − сказал я, догнавши их на тропинке.

− Тебя мамка ждёт или нет? − кричал дядя Паша. − А ты костёр жгёшь! Я те дам костра!

Тут дядя Паша действительно дал костра и добавил овечьей верёвкой. Генка сразу, не сходя с места, заревел басом.

− Да погоди ты! − закричал я, ослепляя дядю Пашу фонарём. − Генка не виноват. Тут человека молнией зашибло, а он помогал!

− Чего? − кричал дядя Паша, не признавая меня. − Тебя не спрашивают! Если тебя не ждут, так ты жги костёр, а парня не приваживай!

− Да тут несчастье случилось!

− А ну пошли домой! Тебе мамка даст! Все глаза проплакала!

− «Проплакала»! − неожиданно возразил Генка. − Небось телевизор смотрит.

− Ты поговори, поговори! − кричал дядя Паша и быстро потащил и Генку и овцу его в темноту. − Костёр они жгут! И так весь лес спалили!

Я остался на месте и долго ещё слышал, как дядя Паша ругал сына:

− Тебя мамка ждёт или нет?

Почему-то он особенно напирал на то, что Генку ждала именно мамка, а он вроде бы и не ждал.

− Бать, бать... − послышался в последний раз Генкин голос. − Я больше не буду...

Грошев всё махал брюками над костром.

− Я-то в сторону глядел, − объяснял он Николаю. − Потом смотрю − тебя нет. А ты в картошке лежишь!

− Пыхнула только, − ответил Николай. − А дальше не помню.

Грошев махнул брюками − с костра взлетел пепел, закружились его хлопья, словно моль, серые мотыльки. Сосновые искры потянулись в небо, остановились высоко над костром.

− Дома, − сказал Грошев, − я б сейчас телевизор включил. Семечек насыплю в блюдо и весь вечер сижу.

Он махал брюками и отскакивал от костра, когда искра попадала на голые колени.

− Ну гроза была! Только пыхнула − тебя нет! А ты в картошке лежишь.

− Прям под ноги ударила, − добавил Николай.

− Я давай тебя засыпать. Сыплю, сыплю, а ты не отходишь. Тут этот прибежал с фонариком. Искусственное дыхание, говорит, надо. Ты не врач, а?

− Китель бы мне зашить, − сказал Николай.

Я залез в палатку, устроился рядом с ним, подложил под голову рюкзак.

Грошев перестал махать брюками, надел их, присел на корточки у костра.

− Ну и денёк сегодня был! − сказал он. − Ну и денёк! И ведь утром всё началось. Кудлатый какой-то выскочил из тумана − прямо на меня! Руками машет и кричит: «Леший я, леший!» Морда страшная!

− Да, − вспоминал Николай, − верно. Утром всё началось.

− Что ж, − спросил я, − и ты, Николай, видел лешего?

− Видать-то не видел. Слышал только, как он рычит.

− А я видел, − зашептал Грошев и оглянулся тревожно на тёмный за спиною лес. − Кудлатый, белый. Прямо на меня выскочил. Я хотел врезать ему с правого ствола − осечка! С левого − опять осечка!

Николай, засыпая, дёргался, будто колола его под локти и под колени электрическая искра. Жар костра доходил до палатки, горячил лицо.

− Леший! − всё вспоминал Грошев, глядя в огонь. − Да что же это такое, а?

− Так, − ответил я, уже задрёмывая. − Так, наверное, явление природы.

Юрий Коваль

Листобой

Ночью задул листобой − холодный октябрьский ветер. Он пришёл с севера, из тундры, уже прихваченной льдом, с берегов Печоры.
Юрий Коваль

Картофельная собака

Дядька мой, Аким Ильич Колыбин, работал сторожем картофельного склада на станции Томилино под Москвой. По своей картофельной должности держал он много собак.