Станислав Романовский
Отлунье

Ближе к ночи Таня понесла отцу ужин в степь — отец в ночную работал на комбайне, убирал хлеб.

Поднялся туман.

Белым облаком облачил туман все тропинки и дорожки, и девочка заплуталась.

Она крепко прижимала к себе хозяйственную сумку с ковригой теплого хлеба и бутылкой, в которой бултыхалось молоко, и забрела невесть куда.

Под ногами захлюпало болото, и Таня, мокрая насквозь, не знала, что и делать, только тихо плакала и, ступая наугад, несла над головой сумку, из которой текло молоко.

И все-таки она выбралась на сухое — на скошенное поле.

По полю колесом катился туман.

— Папа-аа! — громко крикнула девочка в темноту, и голос ее скоро погас в тумане, таком густом, что она шла, выставив вперед руку — на всякий случай, чтобы не наколоть глаза.

Вот рука ее уперлась в свежую солому — длинный соломенный стог, который зовется ометом. Девочка зарылась в него, положила сумку под голову и, дрожа и согреваясь, не заметила, как крепко заснула.

Она проснулась от холода и от какого-то близкого сокрытого движения и, не шелохнувшись, открыла глаза.

Туман ослаб, и близко от Тани на стерне кормились большие серые птицы и негромко переговаривались между собой.

Это были гуси, только не домашние, а дикие, и все они искали зерна в стерне, кроме сторожевого гусака, что недалеко от девочки держал голову на долгой шее и прислушивался, что творится ночью в степи, нет ли опасности.

У девочки затекли руки и ноги. Она лежала в самой середине дикой стаи, и ей было жутко и хорошо, оттого что она сама, как вольная птица, прислушивается к птичьему разговору, затерялась в степи и, будь у нее за спиной живые крылья, — полетела бы вместе со стаей в неведомые страны.

Руку у Тани свело судорогой, девочка пошевелила пальцами — сторожевой гусь повернул голову к омету, ничего подозрительного не увидел, подошел близко-близко и с негромким криком, предупреждающим об опасности, тяжело захлопал крыльями и поднялся в воздух.

Все поле наполнилось хлопаньем крыльев. Оно катилось волнами, и, когда стихло, девочка услышала в низине голос комбайна.

Таня встала и, озябнув, побежала на голос машины.

Она бежала долго, задохнулась, пошла шагом и увидела комбайн, который плыл по грудь в тумане.

— Папа-аа! — закричала она и заплакала. — Ааа…

И железная громадина, которая касалась вершиной своей звезд на небе, остановилась, постояла посреди поля, а сверху отцовский голос позвал:

— Дочка, полезай ко мне.

А она стояла и плакала, и не было у нее сил взобраться на такую высокую железную гору.

Отец спустился на землю, взял Таню на руки, и она задохнулась от запаха зерна, горячего железа и отцовского тепла — родного, как тепло матери.

Лицом, всей собой она зарылась в это тепло, и обильные слезы потекли из ее глаз. Она все хотела, да не могла выговорить «папа, папочка», и у нее получалось протяжное, как стон радости: «Ааа…»

По железным ступеням отец поднял ее наверх, усадил рядом с собой.

— Как ты меня нашла? — спросил он.

Девочка прошептала:

— Сама не знаю…

— Долго искала?

— До-оолго…

Отец разломил хлеб пополам, и вдвоем они быстро съели отцовский ужин.

— Ну вот, — сказал отец, — а я боялся: не съедим.

Он поколдовал руками перед собой, взялся за штурвал. Огромная машина задрожала и, раздвигая грудью пшеницу; повитую туманом, мощно взяла с места. На пшенице лежало лунное отражение — зыбкая дорожка, как на большой реке, только не такая яркая, а тихая и туманная.

«Где же луна-то? — подумала Таня. — Луна позади нас. Вон она какая — большая и красная».

Озаренные луной хлеба просматривались далеко и светились лунным прохладным светом.

Засыпая, Таня вспомнила отцовское слово, которым называется лунный отсвет в хлебах.

— Отлунье… Отлунье…

В теплой кабине комбайна спалось ей хорошо, и она видела сон как продолжение ее нынешней ночи. Ей приснилось, что она лежит в омете посредине дикой стаи и разговаривает с птицами:

«Гуси-гуси, — спрашивает Таня, — а вам хочется улетать в другие страны?»

«Не хочется, но надо».

«Зимой замерзают наши реки и озера…»

«Было бы тепло, мы бы остались».

«Гуси-гуси, — опять спрашивает Таня, — а разве в других странах очень плохо?»

«А мы и не говорим, что плохо».

«Но вы каждую весну возвращаетесь обратно в наши края».

«В других странах хорошо, но там мы в гостях».

«В гостях хорошо, а дома лучше».

«Отлунье… Отлунье…»

Она проснулась от того, что прямо в лицо светило солнышко.

Рядом с отцовским комбайном стояла грузовая машина, и в ее объемистый кузов из железного хобота комбайна, шурша, сыпалось зерно. От раннего солнышка зерно виделось розовым.

Рядом с отцом в кабине комбайна сидел шофер Алексей Иванович, пожилой мужчина из Таниного поселка, и, как только девочка открыла глаза, он обрадовался:

— Доброе утро, Татьяна Васильевна!

— Здравствуйте!..

— Как спалось на новом месте?

— Хорошо…

— А я как на пенсию уходил, так спать перестал. Так и не мог уйти на пенсию!..

Признание это девочка слышала от старика не в первый раз, а сейчас посреди степи в кабине комбайна оно показалось ей уютным, домашним, и девочка, ткнувшись головой в грудь отца, пробормотала сонным голосом:

— К маме хочу…

Он погладил ее по светлой голове, нагнулся и шепнул на ухо:

— Умница ты моя!..

Когда кузов с краями наполнился зерном, Алексей Иванович удивился:

— Быстро как!.. — И прибавил: — Поеду потихоньку.

Машину он завел не сразу, и поехала она не спеша, будто с ленцой. Но отец сказал уважительно:

— Алексей Иванович ни одного зернышка не уронит в дороге. Все в целости привезет. А ездит — не торопится.

И заснул на полуслове.

Дышал он неслышно, лицо разгладилось, большие набухшие ладони виновато прилегли на коленях.

Таня осторожно погладила ладони отца, и они как бы сказали ей:

«Мы недолго будем отдыхать. Отдохнем, и опять за работу».

Девочка вздохнула про себя:

«Устал отец. Пока он спит, я сбегаю к речке, воды ему принесу».

Она взяла бутылку из-под молока, тихонечко спустилась по железной лестнице на стерню и бегом побежала к речке.

Розовела степь; птицы пробовали голоса; длинная-предлинная тень бежала рядом с девочкой, задевала за стернинки; степная речка в пологих, вровень со степью, берегах угадывалась впереди по невысокой белой гряде тумана…