Детская электронная библиотека
Виктор АВДЕЕВ
(Версия для распечатки текста)
Познакомился я с этим огольцом в потемках под стульями кинотеатра «Патэ», куда пролез зайцем посмотреть американский боевик «В кровавом тумане». Наверно, и он тоже попал сюда без билета, и мы оказались соседями.
В середине фильма лента, как обычно, порвалась, ребята на передних рядах затопали ногами, стали свистеть, орать механику: «Сапожник! На помойку!» Мы давно вылезли из-под стульев и присоединили к общему возмущению свой справедливый протест. Неожиданно дали свет, контролерша поймала нас обоих за уши и вывела из зрительного зала.
Очутившись под лампой вестибюля, я на досуге разглядел своего соседа. Парнишка был костляв, как лещ, чуть пошире меня в плечах, повыше ростом. Одет, как и я, в нижнюю сорочку и женские панталоны вместо трусов, но щеголевато подпоясан солдатским ремнем. (Горисполком реквизировал излишки белья у бывших воспитанниц Смольного института благородных девиц и передал его нашему интернату.) Голова моего нового знакомого очень напоминала яйцо. Она была совершенно голая от изобилия лишаев, а рот он имел такой большой, что свободно засовывал в него свой грязный кулак. Парнишка показал контролерше язык, поддернул штаны и, важно протянув мне руку, представился:
— Баба.
— Водяной, — ответил я.
— Твоя вывеска мне знакома, — сказал он, оглядев меня от свалявшегося чуба до грязных ногтей на босых, покрытых царапинами ногах. — Ты ведь живешь в интернате Петра Алексеева? Вот и я с того же сиротского курятника.
Я удивился, почему раньше не приметил Бабу. Он объяснил, что совсем недавно в интернате и ночует в другом корпусе. Мы всласть поругали контролершу за то, что выставила нас из «Патэ», грустно в последний раз полюбовались огромной афишей, висевшей у входа. На афише были изображены бандиты в масках, широкополых шляпах, с дымящимися револьверами и лежала женщина, обильно залитая красной клеевой краской.
Свободного времени у меня с Бабой сейчас оказалось пропасть, и после короткого совещания мы решили «ловить кузнечиков» — собирать окурки. В Новочеркасске были всего две улицы, освещенные, настолько сносно, что на них нельзя было, стукнувшись лбами, не узнать друг друга: Платовский проспект и Московская. Туда мы и отправились на промысел. Заметив на тротуаре окурок, мы с разбегу накрывали его панамой. (Старшие воспитанники интерната, уже скоблившие щеки осколком стекла, стыдились собирать «кузнечиков» открыто; после завтрака они отправлялись на прогулку, вооруженные кизиловыми стеками с булавкой на конце, и, поравнявшись с окурком, как бы нечаянно накалывали его и ловко совали в карман.) По дороге Баба открылся мне, что окурки он сортирует и меняет на обеды, и огольцы уже не раз били его за то, что он подмешивает к табаку козий помет.
— Все, понимаешь, брюхо, — пояснил он, стукнув себя по вздутому животу. — Пихаю я в него что попало, и, скажи, хоть бы заболело. А что пацаны пинают — наплевать: меня папашка-упокойник костылем молотил — и то ничего.
Оголец мне понравился. Наши взгляды на жизнь во многом совпадали. Мы оба на опыте убедились, что в интернате нет никакой свободы: воспитатели редко отпускают в город. Я бы, например, охотно пошлялся по улицам или посидел с удочкой на берегу зелено-водного Аксая. Баба всей душой рвался на Старый базар, где в мусорном ящике можно было найти всякую всячину, начиная от пуговицы и кончая селедочной головкой.
В интернат мы вернулись запоздно, с карманами, набитыми окурками, и условились встретиться на другой день.
Стояло жаркое лето 1921 года. Только год назад Красная Армия освободила наш Новочеркасск от белогвардейцев, а уже молодая Советская республика подобрала в интернаты всех нас — бездомных детей и сирот — одела во что могла, отдавала лучший кусок из своих скудных запасов.
Утром, выпив из жестяной кружки пустого кипятку и закусив тоненьким ломтем полусырого кукурузного хлеба, мы встретились с Бабой на Дворцовой площади и уселись на ржавую ограду сквера у памятника атаману Платову. Айданов у нас не было, и мы не могли присоединиться к игравшим на панели воспитанникам. Впереди предстоял длинный июльский день: чем его заполнишь? Как бы от нечего делать мы стали по очереди сплевывать на куст отцветающего шиповника, каждый стараясь переплюнуть другого: была затронута профессиональная гордость. Между тополями струилась жара, времени до обеда оставалось больше, чем нам бы того хотелось: надо было чем-нибудь развлечься и забыть об урчании в животе. Неожиданно Баба спросил:
— А что, Водяной, шамать хочешь? Я равнодушно зевнул.
— Понятно, нет. Я до того наелся, что штаны на пузе лопаются. А ты, Баба, хотел бы сейчас заиметь новые ботинки? Или еще лучше: перочинный ножик?
— Я не треплюсь: что дашь за угощение? Пятьдесят кузнечиков дашь?
— Сто!
Меня разбирал смех: нет, с этим плешивым можно, не скучая, скоротать время! Глянув на тень от каштана, как на стрелку солнечных часов, Баба спрыгнул с решетки; воспитателя поблизости не было. Он подмигнул мне, я ответил утвердительным кивком головы, мы шмыгнули за памятник Платову и тихонько выбрались из сквера. Я был уверен, что мы идем за теми же «кузнечиками». Но, к удивлению, Баба не обращал на окурки никакого внимания и спешил так, точно его позвали обедать. На углу Московской и Комитетской он свернул в парадный подъезд огромного дома бывшего Офицерского Собрания и стал взбираться по лестнице.
— Постой, да ты куда?
Он только ткнул большим пальцем на второй этаж. Перед белой крашеной дверью с надписью «Детский читальный зал» Баба остановился, заправил в свои девичьи панталоны нижнюю бязевую рубаху с приютским клеймом на спине и важно надул щеки. (Верхнюю рубаху и длинные штаны в интернате давали только старшим воспитанникам.) Я нерешительно переступил за ним порог. Всю большую светлую комнату занимали черные столики, деревянные кресла с твердыми спинками. Десятка три долговязых подростков, клевавших носом над раскрытыми книжками, оглядели нас не совсем дружелюбно. Баба, не смущаясь, прошел к ореховой конторке, из-за которой по грудь виднелась невысокая миловидная библиотекарша в строгом шерстяном коричневом платье со стоячим воротом. Молодое скуластое матовое лицо ее, словно шляпой, прикрывали очень густые и пышные каштановые волосы; небольшие желтоватые глаза с приподнятыми к вискам углами смотрели удивительно мягко, добросердечно, по-матерински. За спиной библиотекарши потолок подпирали крашеные полки, и на них стояла такая пропасть книг, что я не смог бы их сосчитать.
— А я опять к вам, — заулыбался Баба с таким видом, словно все были до смерти рады его приходу.— Очень мне это дело понравилось, хочу стать ученым читателем. Дайте мне еще какой-нибудь томик.
Он важно покосился на меня. Библиотекарша, скрывая улыбку, выдала ему книгу и обратилась ко мне:
— Что тебе, мальчик? Ты у нас записан?
Я растерялся: мне ничего не было надо, и записываться сюда я совсем не собирался, но Баба уже слащаво подхватил:
— Покамест не записан, ну, да это ничего, запишите: Витя Авдеев, я его знаю. Он в речке ныряет прямо как водяной. Обожает полные сочинения и пристал ко мне: приведи его в читальню да приведи. Вы не бойтесь, он честный, как и я, книжек воровать не будет.
Я вынужден был утвердительно кивнуть головой. Взяв книги, мы прошли с Бабой в самый дальний угол и сели у открытого окна спиной к залу.
— Открой роман, — скомандовал он.
Я открыл книгу и тихонько показал ему кулак.
— Зачем ты меня сюда притащил? Что тут делать?
— А чего хочешь. Хоть... спи.
О том, зачем берутся книги, я и без Бабы знал: еще дома, в станице, моя тетка всякий раз, собираясь часок вздремнуть, непременно брала с собой в кровать книжку. Я же не имел привычки спать днем и поэтому в книжках не нуждался. Читал я, правда, бегло: прошлую осень месяца два ходил в пятый класс гимназии. Но Баба был совершенно неграмотен, это я видел отлично. Взяв книгу, он долго не мог решить, за какой конец ее держать, чтобы буквы не очутились в положении повешенных за ноги, и всегда спешил отыскать картинку.
— Эту богадельню я открыл случайно, — начал он объяснять. — Я ловил кузнечиков. А в этом деле сам знаешь: и мусорную яму обворуешь, и подворотню обнюхаешь, и какого дядьку, что сигару, сволочь, курит, полверсты проводишь, пока он охнарик бросит. А тут, я гляжу: очкарь в трусиках, под второй этаж ростом, заворачивает в этот дом, а во рту папироса «Экселянс» с золотой маркой. Ну я, натурально, следом: он еще и половины не искурил, а ведь в учреждениях-то нельзя дымить — фактура, что выкинет папироску. Так и вышло. Только подобрал я кузнечика, из той же двери девчонка вылазит с куском хлеба. Прикинул я: дай-ка загляну, может и мне дадут.
— По шее? — съязвил я.
Вместо ответа Баба ткнул меня в бок:
— В книжку... сунь морду в книжку, а то я хоть и не коновал, а выну тебе зубы.
Сам он умильно уставился в книгу и стал шлепать губами так, точно все не мог прожевать какое-то слово. От удивления я разинул рот и забыл ответить ему пинком. Внезапно позади нас раздался приветливый женский голос:
— Ребятки, получайте бутерброды.
За нашей спиной стояла невысокая миловидная библиотекарша в своей волосяной шляпе; в руках она держала поднос с ломтями кукурузного хлеба, намазанного яблочным повидлом. Не оглядываясь, Баба еще усиленнее, зашлепал губами и обеими руками вцепился в книгу, словно боялся, что она улетит в открытое окно, и только ноздри его хищно раздулись. Библиотекарше пришлось еще раз повторить ему приглашение, и тогда, словно очнувшись, Баба галантно повернулся и хлопнул ладонью по книге, лежавшей вверх ногами.
— Ах, это вы? А я зачитался: очень завлекательное сочинение.
Он с ужимками выбрал ломоть побольше, сказал «мирси» и деликатно стал его грызть, хотя мог бы всунуть в рот вместе с рукой. Я тоже нерешительно взял бутерброд. Библиотекарша, обдав нас теплом своих добрых глаз, перешла к очередному столику.
— А теперь навернем, — сказал Баба.
Он отодвинул книгу, я сделал то же самое, и мы стали с удовольствием есть бутерброды и болтать ногами.
Внизу лениво растянулась Московская улица, полуприкрытая фиолетовыми тенями пирамидальных тополей. На углу дремал кофейно-темный айсор в красной феске; разноцветные баночки с кремом, сапожные щетки, алая бархотка пылали под лучами солнца. Баба подмигнул в сторону библиотекарши:
— Во дура, а? Мечтает, что мы сюда притопали из-за ее книжных собраниев.
Я оглянулся: у ореховой конторки толпилась длинная очередь сдававших книги — долговязые подростки в отглаженных брюках и девочки с браслетами на смуглых руках покидали читальный зал.
Когда и мы вышли на знойную улицу, Баба легонько стукнул меня по животу.
— Отъелся? Гляди ж, сто кузнечиков, ты забожился. Махру принимать не буду, понял?
Вспоминать о долге мне было неприятно, но я мысленно прикинул, сколько могу получить в читальне бутербродов, и не особенно обиделся.
— Вот еще что, Водяной: не заливай пацанам о читальне, а то, если налетит интернатская шатия, нам ничего не останется.
Я поклялся хранить молчание и вечером же рассказал все старшему брату. Однако брат со мной в читальню ходил редко.
В конце недели Бабу выгнали из библиотеки за воровство книжки. Кто-то сказал ему, что «Три мушкетера» Дюма дорого ценятся па толкучем рынке, и он стянул «Определитель насекомых», решив, что нарисованные на обложке три мухи по-научному и называются «мушкетеры». После этого случая я решил, что должен быть честным человеком, и еще аккуратней стал посещать читальный зал.
Как все новички, я был полон робости перед его правилами: чтобы не опоздать, являлся пораньше, чтобы не затруднять библиотекаршу — брал первую попавшуюся книжку. Усевшись у окна, я потихоньку зевал в руку и время от времени переворачивал страницы, терпеливо дожидаясь своего бутерброда. Но и съев его, не уходил сразу: боялся, что и меня выгонят. Подобно всем лентяям, я старался лишь о том, чтобы остаться незамеченным, и это-то и обратило на меня внимание.
Однажды, сдав книгу, я уже собрался уходить, когда библиотекарша неожиданно положила на мою далеко не чистую руку свою теплую ладонь.
— Ну как, Витя, понравилась тебе книжка? — ласково спросила она.
— Ничего, — ответил я, стараясь припомнить заглавие.
— Я вижу, что ты очень скромный и серьезный мальчик и много читаешь. Правда?
Я смутился. Библиотекарша облокотилась на ореховую конторку, доброжелательно приблизила ко мне свое миловидное скуластое лицо; от ее густых волос исходил тонкий и маслянистый дух — так пахнут расколотые грецкие орехи.
— Я ведь наблюдаю за всеми ребятами, многие из них балуются, перебрасываются записками, а ты всегда сидишь отдельно, чтобы не мешали. Большинство лишь только получают бутерброды — сразу уходят, ты же остаешься еще надолго и вообще так увлекаешься книжками, что тебя надо окликать два раза, чтобы ты покушал.
Я совсем потупился. Бутерброды с подноса я действительно брал не сразу, делая вид, словно не замечаю их: это была «школа» Бабы.
— И потом,— продолжала библиотекарша, — все ребята спрашивают приключенческие романы, тебя же интересует буквально все: и статьи о разгроме интервентов, и мемуары дипломатов, и даже... брошюры об уходе за йоркширскими свиньями. Но удивительнее всего быстрота, с которой ты, Витя, читаешь: больше дня ты не держишь ни одной книги. Я уже передавала заведующей, что к нам записался очень интересный мальчик. Только не находишь ли ты, что вкус твой несколько... сумбурен и что тебе надо... немножечко поменьше читать?
Я не знал, как можно читать еще меньше, и опять промолчал.
— Понимаешь, Витя, в твоем возрасте такое чтение не очень полезно. Давай я сама буду подбирать для тебя книги? Ладно? Значит, будем друзьями, и не хмурься: какой ты застенчивый, — и она, смеясь, пожала мне руку, как будто я был уже взрослый человек или по крайней мере носил очки.
В интернате я долго размышлял о разговоре с библиотекаршей и решил, что она хоть и добрая с виду и ласковая, но готовит мне какой-то подвох. И я не ошибся. С этого дня библиотекарша стала давать мне самые толстые и затрепанные книги, какие только имелись на полках: все время надо было доглядать, чтобы осенний ветер не унес из них листки. Притом почти все эти книжки были без картинок, и я положительно не знал, что с ними делать. Остальные ребята, правда, почему-то завидовали мне, и каждый просил по прочтении передать роман ему. Я, конечно, обещал: жалко, что ли? Только книги я теперь держал не меньше как по неделе, чтобы библиотекарша больше не приставала. Да так было и удобнее, подойдешь и спросишь: «Дайте мою книгу», — и все. Я уже стал надеяться, что библиотекарша на этом и забудет обо мне, когда однажды при сдаче книги она снова придержала меня за руку.
— Прочитал?
— Да. Очень интересно, — ответил я, чтобы заранее пресечь всякие расспросы.
Библиотекарша просияла, и ее приподнятые к вискам глаза стали такими же солнечными, как и одетое на ней шерстяное платье.
— Вот видишь? Значит, я не ошиблась, тебе нравятся и приключенческие романы. Конечно же, научную литературу тебе читать все-таки рановато. Ну, расскажи мне, что ж ты запомнил из «Джунглей»? Про что там написано?
Я не знал, про что там было написано, и мне стало не по себе. Эх, и дурак, надо было хоть первую страницу прочитать, а теперь еще, гляди, выгонят.
— А так вообще, — забормотал я, — про разное.
Как там они, эти самые... джунгли. Ну, словом, жили, и все такое. Да вы сами знаете, вам же неинтересно. Ну, мне пора в интернат, до свидания.
Она не выпускала моей измазанной руки. Удивительная была эта библиотекарша: молодая, а заботливая. Казалось, она только и думала о том, кому бы еще сделать что-нибудь приятное. Улыбка ее неярких губ была мягкой, ободряющей, грудной смех — тихим, необидным.
— Какой ты, Витя, замкнутый. Знаешь что? Мне кажется, что тебе пора уже вырабатывать в себе слог. Как знать, с такой любовью к литературе ты, может, потом сам сделаешься профессором, а то и писателем. Теперь советская власть открыла широкий доступ к просвещению для бедных — таких, как ты. В стране разруха, голод, а вам, детям, дают вот в читальне хлеб. Хочешь, я буду с тобой заниматься? Каждую прочитанную книгу ты станешь рассказывать мне, и мы вместе ее разберем. Увидишь — это тебе понравится.
Я думал как раз наоборот, но высказать этого не решился.
Узнав, что я круглый сирота, библиотекарша стала угощать меня отборными бутербродами с повидлом. Но ожидать их зачастую приходилось слишком долго. Невольно мой блуждающий взгляд останавливался на книжке, и я пробегал ее, выбрасывая целые главы. Все-таки это как-то развлекало; кроме того, я мог ответить библиотекарше, про что в ней написано. Понемногу меня стали занимать бульварные романы про сыщиков, бандитов, кровавые убийства, но тут в читальном зале перестали давать бутерброды, и все наши великовозрастники в длинных брюках и подвитые девчонки с браслетами перестали его посещать. Я никогда не считал себя уродом в семье и поступил так же.
Брат мой жил вместе с хозкомовцами в лучшей палате интерната; здесь спал и я. В комнате стояло десятка полтора железных коек с торчащими из-под матрацев досками разной величины, на которых мы казнили клопов. Однажды ненастным осенним вечером ребята стали рассказывать сказки. Когда очередь дошла до меня, я передал содержание брошюрки о Нике Картере — короле американских сыщиков.
— И про все это написано в книжке? — не поверили хозкомовцы.— А нам в школе какую-то бузу подсовывают, как мальчик сливу украл, и за это его бог косточкой поперхнул. Да ты не заливаешь, Водяной? Ну и молодец: такой шкет, а все заучил — трепется, как на граммофоне. Знаешь еще?
— Спрашиваете! — расхвастался я. — Только у меня в животе бурчит.
Я с головой закрылся дырявым одеялом. Сон был самым верным средством от голода: утром откроешь глаза — и уже пора завтракать.
— Вот орангутанг полосатый, чего ж ты не сказал раньше? — расхохотались хозкомовцы.
Сундучки их раскрылись, и, как по колдовству, в подол моей рубахи поплыли галеты, мослы, обложенные янтарным жилистым мясом, розовые плитки вареного рафинада. Хозкомовцы имели самые тяжелые кулаки в интернате, и во время дежурства в столовой, на кухне им дозволялось забирать себе «довески». Мы с братом устроили банкет, вся палата подкрепила свои силы, и я стал пересказывать новый роман:
— ...и вот пробила полночь, а дождик хлещет, я те дам! Она подошла к упокойнику-лорду и зарыдала слезами. Ладно. Вдруг из бархатной занавески выглянула Красная Маска с ножиком, но тут же загремел голос: «Ошибся, убиец! Здесь ее спаситель!» Блеснула молния — ух ты! — и они увидели, что это в гробу совсем не упокойник, а переодетый сыщик с маузером. Ладно. Тогда тот как прыгнет ему на грудь, а этот как даст ему под скуло, они обое упали на пол, и тут она стала допомогать, и ему надели железные нарукавники...
От страха у меня временами прерывался голос, и я мог только жестикулировать.
Под утро я совсем охрип, но получил новый заказ от хозкомовцев; лил дождь, мне дали тужурку с длинными, по колено, рукавами, солдатские ботинки, подбитые гвоздями с крупными шляпками, и отправили в читальный зал. (Воспитатели давно проведали о моих незаконных отлучках из интерната, но, когда узнали, куда я хожу, сами стали отпускать.) Я потянул на себя медную ручку высокой белой двери. Черные столики стояли пустые, деревянные кресла с высокими спинками покрылись пылью.
Библиотекарша порывисто поднялась из-за ореховой конторки мне навстречу. Она была в теплой вязаной кофте, а ее волосы покрывала черная меховая шапочка.
— Витя? — сказала она, засияв, как лампадка, в которую подлили масла.— Я же говорила, что ты ходишь совсем не из-за бутербродов. А нам даже дров не дают: видишь, как у нас холодно, сыро. Ничего, это послевоенные трудности, советская власть еще построит вам дворцы-университеты, и ты будешь в них учиться.
Об этом я как-то не мечтал и воздержался с ответом. Библиотекарша открыла дверцу и торжественно ввела меня за конторку, к самим полкам.
— Выбирай. Хочешь, я дам тебе техническую книгу: помнишь, ты просил? Лучше роман? Ну, я же говорила, что тебе пока надо читать беллетристику! — Она была совсем горда. — Ребят у нас осталось мало, заниматься будет очень спокойно, и я смогу давать тебе любую книгу. Ты доволен?
Я был доволен.
Сундучок мой ломился от снеди, я выменял себе цветные карандаши, бумагу и теперь мог отдаться своей страсти к рисованию.
Пересказывать романы Майн-Рида, Луи Жаколио меня просили и «приходящие» воспитанники из бывшей гимназии, угощавшие за это домашними пирожками с горохом. И, наконец, моим искусством заинтересовался Баба. Мы возвращались с Бабой из Кадетской рощи, неся за плечами вязанки сухостоя для обмена торговкам сенного базара на макуху. Он всегда чем-то промышлял, подторговывал, кого-то надувал. Мечтой Бабы было когда-нибудь разбогатеть и наесться досыта: «набить брюхо, чтобы оно лопнуло и больше ничего не просило». Опускалась мгла, вдали обрисовался минарет с ободранным полумесяцем, глиняная стена татарского кладбища. Я шел в старой шинели, перешедшей ко мне от брата; Баба кутался в какой-то подрясник, громко шаркал дамскими туфлями с разной величины каблуками, найденными им на помойке.
— Об чем это, Водяной, ты там трепешься пацанам? — спросил он. — Говорят, целые спектакли представляешь в палате? А ну-ка, залей и мне. Жалко?
Я рассказал «Страшную месть» Гоголя. Баба стал ежиться, озираться на глиняные мазары-склепы и совсем притих. Потом робко попросил рассказать еще что-нибудь. Мне не хотелось: гнилая веревка обрывалась, дрова падали — не до этого было.
— Вот же ты зануда, Водяной! — закричал Баба, когда мы прошли кладбище. — Задаешься на фунт? Представь-ка мне тогда осемнадцать кузнечиков, что должен, не то я хоть и не стекольщик, а вставлю тебе фонарь под глаз.
Я еще не расплатился с Бабой за читальню. Получая окурки, он божился, что я его «обаловываю» и отдаю слишком маленькие, три считал за два, и мне надоело собирать для него, да и самому не хватало на курево.
— Вот когда вспомнил! — отперся и я. — Бутерброды-то давно и давать уж перестали. Что? А потом ты как рядился? Как рядился? Вспомни. За пятьдесят охнарей, а это уж я сам добавил тебе больше. Ну и хватит с тебя, а то пузо треснет.
— Нет, ты скажи, где ты этих книжек начитал? — не слушая меня, хорохорился Баба. — В читальном зале, вот где. А кто тебе туда показал ход? Я показал ход. Вот ты теперь и должен мне целый год рассказывать бесплатно. Схочу, и заставлю. Скажешь, слабО?
— СлабО!
Баба молча опустил вязанку, выставил плечо и торопливо стал подтягивать рукава подрясника. Я тоже выставил плечо, сжал кулаки и старался, чтобы незаметно было, как дрожат у меня коленки. Баба был чуть постарше меня и притом считал себя обиженным: я готовился только защищаться.
— Так слабО? — весь побледнев, пропустил сквозь зубы Баба.
Я с трудом собрал все силы, чтобы еще раз пробормотать «слабО», а сам подумал, что лучше б отдать восемнадцать «кузнечиков», иначе мой нос может потерять свою первоначальную форму. Надувшись как индюк, Баба сделал ко мне шаг, неуловимым движением отвислого живота подобрал штаны и... поднял вязанку на плечи.
— Жалко об твою поганую харю кулаки марать,— сказал он, отводя желтые глазки. — Ладно, расскажи мне еще один роман, и будем в расчете. Вот же ты, Водяной, какая стерва...
Скоро, однако, мои скудные знания истощились, я начал завираться, да и некому стало рассказывать. Но в этом уже не было и надобности: я привык к чтению.
Прошли годы, и книга стала для меня самым верным, самым умным и близким другом: она помогла мне понять мир, полюбить правду и сделалась той путеводной звездой, которая осветила всю мою трудную жизненную дорогу.
Текст рапечатан с сайта https://peskarlib.ru
Детская электронная библиотека