Peskarlib.ru > Русские авторы > Александр ВЛАСОВ, Аркадий МЛОДИК > Бабкина аптека

Александр ВЛАСОВ, Аркадий МЛОДИК
Бабкина аптека

Распечатать текст Александр ВЛАСОВ, Аркадий МЛОДИК - Бабкина аптека

Беда стряслась на третью неделю после того, как в колхозе был построен большой скотный двор.

Произошло это ночью. Сначала запылал один угол нового двора, потом второй. Коровы тревожно замычали. Колхозный сторож дед Федот выскочил из сараюшки со старой двустволкой. К нему от освещенного красноватым пламенем коровника метнулась высокая тень. Дед увидел занесенный над головой топор и, зажмурив глаза, нажал сразу на оба спуска.

Двустволка рявкнула и выбросила снопастый язычок огня. Тень замерла. Рука застыла на взмахе. Топор упал вниз. За ним рухнуло на землю грузное обмякшее тело. Старый Федот открыл глаза, мелко перекрестился, посмотрел и выкрикнул высоким старческим фальцетом, обращаясь к неподвижному телу:

– Грязный ты был человек, Никодим Трофимыч! Грязно жил, грязно и помер! Да и меня под старость запачкал! Ты спроси, убил ли я когда хоть зайца! А тут настоящим убивцем стал!..

Федот сплюнул и побежал к пылавшему скотному двору.

Всполошилось все село.

– Пожар! Пожа а ар! – понеслось из края в край. – Гори и им!

Звякнули ведра. По освещенной заревом улице заметались люди. Зашипело первое ведро воды, вылитой на пылающий угол коровника.

Кто то догадался выстроить людей в цепочку – от колодца к горящему двору.

– Ведра! Ведра давай!

Между вторым колодцем и коровником выстроилась еще одна цепочка. Мелькали руки, плескалась вода, шипело пламя. Работали все, спасая колхозное добро. Только одна бабка Мотря сидела на крыше своего дома с мокрым половиком в жилистых руках и крутила головой, провожая взглядом пролетавшие мимо искры.

На бабку никто не обращал внимания, так же как и на труп застреленного Федотом поджигателя. Валялся он неподвижный и бесчувственный, будто не его руки облили керосином углы коровника и не его пальцы чиркнули спичку.

Об убитом вспомнили под утро, на рассвете, когда огонь, уничтожив половину скотного двора, отступил и сдался.

Вокруг трупа собрались черные от копоти, мокрые, измученные люди. Собрались не для того, чтобы поглазеть на убитого. С живым Никодимом Трофимовичем не было охотников встречаться, а с мертвым – тем более.

Заставил подойти к трупу Захарка.

Стоял он над мертвым отцом и молчал. Молчали и колхозники.

– Ушел от суда! – произнес кто то.

– Не ушел! – возразил другой. – Федот его правильно рассудил!

– Что теперь с кулачонком делать будем? Один остался: ни матери, ни отца…

Это говорили про Захарку. Но он не шевельнулся – точно не слышал.

– А хоть бы и никогда такого отца у него не было!..

Опять замолчали. Потрескивали остывающие обугленные бревна.

– Захарка! – раздался в тишине старушечий голос. – Хочешь у меня жить? Как никак, а есть у нас общая кровинка… Я за домиком твоим присмотрю, а ты старость мою согреешь. Сироты мы теперь с тобой оба.

К Захарке подошла бабка Мотря, тронула его за рукав. Захарка вздрогнул, обвел запавшими глазами суровые насупленные лица колхозников. Никто не ответил на этот ищущий взгляд. И Захарка поплелся за Мотрей, приходившейся ему теткой.

– Хрен редьки не слаще! – буркнул кто то в толпе. – Не в те руки идет парень!..



* * *



Бабка Мотря в колхозе не состояла, но и свое единоличное хозяйство не вела. Жила на том, что принесут люди. А несли ей всякое: и яйца, и масло, и цыплят, и деньги иногда давали. Все зависело от нужды, гнавшей колхозников к старухе. Если болезнь не очень забирала в свои цепкие лапы, то и платили умеренно. А когда тяжко приходилось человеку, – тут уж не жалели ничего.

Больница была далеко – семнадцать километров лесной дороги. Ветеринар жил чуть ближе. А бабка Мотря находилась под рукой. Шли к ней по старой памяти и «с животом», и «с головой». Вели коров, переставших давать молоко. Несли детей, пылавших простудным жаром.

Мотря никому не отказывала, бралась лечить всех и все. Она шептала непонятные заклинания. Водила крючковатым пальцем вокруг пупка больного или вокруг сучка на деревянной переборке. Давала питье или траву для настоя. Водила на озеро к «заветной» осине: одних – в полночь, других – на утренней зорьке, по росе.

Большинство людей выздоравливало. И коровы, хоть и не сразу, но постепенно опять начинали доиться. А если все же приходилось скотину резать, бабка сокрушенно говорила хозяйке:

– Сила силу ломит! Знать, вороги твои посильней меня будут! Погляди вокруг да приметь, кто на тебя косо смотрит. Приметишь, – мне легче будет в другой раз за тебя постоять.

Колхоз пытался бороться с бабкой. Однажды в село приехал лектор из районного центра. Собрались колхозники в большой избе читальне, послушали, как он разоблачал всяких знахарей, колдунов, шептунов. Говорил он убедительно, доходчиво. Но вдруг пятилетний Мишук, который сидел на коленях у матери, икнул – звонко, на всю избу. Потом еще раз. Еще.

В избе засмеялись. Лектор, призывавший с любой болезнью обращаться к врачу, остановился. Мать Мишука зачем то подула в открытый ротик мальчонки и сказала лектору:

– Хорошо вам про больницу соловьем заливаться! А мне? Где она, больница то? Что я, с сынишкой на руках за семнадцать верст потащусь?

– В этом случае и без больницы обойтись можно, – спокойно ответил лектор.

Он взял со стола графин, налил в стакан воды и подошел к Мишуку.

– Выпей глоточек!

Мальчонка потянул губами воду, икнул, захлебнулся, закатился и посинел от безудержного кашля.

Лектор растерялся. Испуганная мать вскочила с Мишуком, заспешила в сени, выкрикивая на ходу:

– Чтоб вас разорвало! Лекари несчастные!..

Хлопнула дверь. Люди подбежали к открытым окнам. Женщина выскочила за калитку и растерянно остановилась, прижимая к себе Мишука. А он то кашлял, то икал залпами, и все его тельце так и дергалось.

Тут как раз подвернулась бабка Мотря. Женщина с радостным криком бросилась ей навстречу. Мишук увидел старуху, о которой ходили по селу страшные слухи, испугался и перестал икать.

Лектор еще пытался говорить что то, но его уже не слушали. Вера в бабку Мотрю не только не поколебалась, но даже окрепла.

Вот у этой старухи и поселился Захарка – сын убитого кулака. Два дня мальчишка лежал на печи и хмуро смотрел в потолок, по которому сновали рыжие и черные тараканы. Бабка не тревожила его: молча подавала на печь миску с едой и краюху хлеба. На третий день она привела в избу покупателей богатого Захаркиного наследства, усадила их за стол, крикнула:

– Захарка! Слазь! Слово твое требуется…

Захарка слез. Тупо уставился на незнакомых людей.

Бабка объяснила ему:

– Продаем добро, твоим батькой, а моим двоюродным братцем нажитое… Подтверди, что согласив твое имеется.

Захарка неопределенно махнул рукой, но его заставили взять карандаш и нацарапать свою фамилию на бумаге.

– Та а ак! – удовлетворенно протянул один из покупателей. – Конец делу.

У мальчика слезы брызнули из глаз. Он прыгнул обратно на печку и с головой укрылся полушубком. Ему не было жалко ни дома, ни скотины, ни утвари. Слезы лились потому, что он почувствовал бесконечное одиночество.



* * *



Захарка почти не показывался на улице. После того, как разобрали и увезли его дом, односельчане и думать о мальчике перестали. Только председатель колхоза, посылая плотников ремонтировать скотный двор, обругал убитого кулака и невольно вспомнил про существование Захарки. Мальчишка, как невидимая заноза, беспокоил его. «Осатанел небось от злости! – думал председатель. – Возьмет да и подпустит куда нибудь красного петуха!»

Но под этой думкой скрывалась другая, более глубокая и человечная. Понимал председатель, что жизнь у Захарки не сладкая, и ему было жаль мальчика. Разве он виноват, что родился в семье кулака? За что ему мучиться? Вырос бы – человеком стал, а у бабки Мотри человеком не вырастет…

Шел как то председатель мимо избы читальни, увидел на крыльце гурьбу мальчишек, и опять вспомнился ему Захарка.

Мальчишки были увлечены важным делом. Нетерпеливо теребя красные пионерские галстуки, они смотрели на Никиту Храпова, который сидел на верхней ступеньке и говорил, водя пальцем по журналу:

– Вторая буква «ры» и последняя «ры»… А всего семь букв. Тягач для сельскохозяйственных машин… Ну?

– Тягач – это который тянет? – спросил Васька Дроздов и, получив утвердительный ответ, радостно воскликнул: – Рысак!

– Глухой ты, что ли! – рассердился Никита. – Последняя буква «ры»! Понял?

– Мерин! – крикнул кто то.

– Сам ты мерин! – отрезал Никита.

Председатель колхоза не вытерпел, расхохотался и подошел к ребятам.

– Тягач – это машина такая, – сказал он. – Называется трактор. Вот вам вторая «ры» и последняя «ры»… Скоро трактор у нас будет. Он заменит всех рысаков и меринов… Что там еще в нашем кроссворде не разгадано?

– Кроссворд весь! – ответил Никита. – А вот тут еще ходом коня задачка! Написано: «Прочти и запомни на всю жизнь». Что то, видать, важное, а мы никак не осилим. Прочли два слова: «Человек человеку…», а дальше никак!

– Ну ка, дай!

Председатель взял журнал, подумал, но не над задачей, а над тем, как бы половчее использовать подвернувшийся случай, и сказал:

– Здесь написано золотое правило: «Человек человеку – друг»! Верно, здо́рово?

– А чего здорового? – разочарованно спросил Никита. – У нас всегда так! Все друзья!

– Ну у? – удивился председатель. – Значит, тишь да гладь? Никого не обижаете, никого не забываете?

– Никого!

– А Захарку?

– Так он же не человек! – возразил Никита.

Ребята повскакали со ступенек и закричали на разные голоса:

– Вражина!

– Кулак!

– Поджигатель!

– Тпр р р у у! – шутливо, но властно одернул ребят председатель. – Что он поджег?

– Коровник!

– Ничего подобного! Коровник поджег его отец! Захарка никакой не кулак. Живет, как нищий, у бабки из милости. А вражина… Кому он навредил? Ну ка скажите! И к тому же, если хотите знать, он пионер!

Ребята опять взорвались.

– Тпрру! – еще раз осадил их председатель. – В прошлом году вы его принимали в пионеры? Принимали! А исключали? Не ет!

– Он сам исключился! – продолжал горячиться Никита. – Один день галстук носил, а на второй скинул!

Председатель прищурился.

– Тебе часто дома выволочку дают? – спросил он у Никиты.

– Не… не очень, – неуверенно ответил тот.

– А вот драли бы, как Захарку, вожжами до одури, небось и ты бы галстук скинул!

– Ни в жисть! – угрюмо и зло сказал Никита. – Хоть убей! Хоть жги!

Председатель не ожидал такого отпора.

– Молодец! – примирительно сказал он. – А Захарка послабже был – сдался, упал духом… Вот ты и помоги ему подняться! Упавшего легко топтать… У Мотри он так на карачках и останется, пока его совсем не затопчут!.. Поберегите парня! Журнал то недаром пишет: «Человек человеку – друг!»



* * *



Оттаивал Захарка медленно. Стал выходить на двор, колол старухе дрова, носил их в избу, таскал ведра с водой. А в глазах таилась все та же тоскливая пустота.

Он не удивился и не испугался, когда во двор неожиданно ввалилась ватага деревенских мальчишек, во главе с Никитой Храповым. Захарка отложил топор, посмотрел на них, вздохнул, покорный судьбе, и подумал: «Бить будут… Ну и пусть! Хоть бы совсем затюкали…»

– Куда галстук девал? – грубовато спросил Никита.

– Бей уж! Чего там разговаривать! – ответил Захарка и снова вздохнул, хлюпнув носом.

– Сопли потом распустишь! – крикнул Никита. – Отвечай, что спрашивают!

– Спрятал…

– Где?

– В дупле…

– Врешь!

– Не вру…

– Неужто сохранил? – спросил Никита.

– Сохранил… Месяц назад бегал – лежит целехонек в банке из под чая… И крышка даже не поржавела… Дупло то глубокое – дождь не заливает… сухо…

Никита посмотрел на мальчишек и, повелительно махнув рукой, сказал:

– Отойдем в сторонку! А ты, Захарка, подожди…

Захарка послушно остался на месте, а ребята отошли к изгороди и зашептались.

Минуты три продолжалось это томительное для Захарки совещание. Наконец оно закончилось, и Никита объявил решение:

– Проверку тебе устроим… Беги за галстуком! И чтоб больше никто тебя без него не видел! Выдержишь – поверим, что ты наш!..

Никита свистнул, и мальчишки оставили растерявшегося Захарку одного. Он переступил с ноги на ногу, снова взялся за топор, расколол пару круглых поленьев, наложил на руку охапку дров, но вдруг бросил их, повернулся на одной ноге и вылетел со двора.

Бежал он тропкой, по которой год назад гнался за ним отец, да не догнал. Захарка и сейчас помнил, как саднило спину, как жгло плечи. Озверевший отец избил его в сарае до полусмерти, галстук бросил на чурку и пошел за топором, чтобы изрубить кумачовый треугольник на кусочки.

Этим и воспользовался Захарка – схватил галстук, выскользнул из сарая и убежал от отца.

Сначала галстук лежал в дупле без всякого футляра. А через неделю, оправившись после побоев, Захарка нашел жестяную банку из под чая и вложил в нее измятый комочек материи, из за которой дней шесть не мог ни встать, ни сесть.

Приговор отца был страшен и краток:

– Увижу еще с красной селедкой, – убью!

И Захарка знал – так и будет. С тех пор он избегал ребят.

…Ветвистая липа встретила Захарку, как старого приятеля, тихим ласковым шелестом листьев. Вокруг дупла, точно часовой у важного объекта, безостановочно кружилась полосатая оса. Захарка запустил в дупло руку, вытащил банку, приоткрыл ее. Галстук был на месте.

Возвращаясь домой с красным галстуком на шее, Захарка готовился к злому визгу бабки Мотри. Но старуха оказалась хитрее своего дубоватого и свирепого двоюродного брата. Увидев на Захарке галстук, бабка произнесла нараспев:

– И правильно!.. Черту служить – с рогами ходить! В чужой кафтан влезай, а дело свое знай!

Захарка не понял тайных мыслей старухи. Он от души обрадовался и в благодарность наколол дров на неделю вперед.

Вторая встреча с ребятами произошла в тот же день вечером. Захарку перехватили на дороге, ведущей к колодцу. Васька. Дроздов пощупал Захаркин галстук и сказал, прищелкнув языком:

– Сохранил… Верно…

– Но это не все! – вмешался Никита.

И Захарка получил в тот вечер первое пионерское задание.

Никита любил ставить вопрос ребром. Он так и заявил:

– Будешь разоблачать свою колдунью!

Захарка был готов выполнить любой приказ. Его только чуточку обидело, что Никита сказал «свою колдунью».

– Вовсе она не моя!

– Ну, не твоя! – поправился Никита. – Какая разница… В общем, разоблачай! Как что заметишь, – сыпь к нам! Вместе придумаем, что делать!

Захарка не знал, с чего начать разоблачение бабки Мотри. Вернувшись с двумя ведрами воды, он перелил ее в кадушку, стоявшую в сенях, вошел в темную избу и, полный какой то светлой радости, прыгнул на теплую лежанку. Ему хотелось полежать в тишине с открытыми глазами, подумать, помечтать. Но где то у окна зашевелилась бабка. Она окликнула Захарку:

– Чего рань такую на печку забрался?

Захарка не ответил – думал, отвяжется старуха, но та не унималась:

– Ты бы на посиделки пошел… Теперь тебе повсюду вход открыт: галстук – что пачпорт! Иди ка к молодежи, повеселись с колхозничками… И мое дельце заодно справишь?

Захарка насторожился.

– Какое?

– Простецкое… Дам тебе два кисетика с лекарством. Ты его на пол высыпь, когда танцы начнутся.

Бабка хихикнула и добавила:

– Пусть колхознички потешатся да почешутся!

– Давай! – охотно согласился Захарка и спрыгнул с печи.

Вскоре оба кисета очутились в руках мальчишек, срочно собранных Никитой в недостроенной части коровника.

Никита первый ощупал в темноте матерчатые комочки.

– Мягкие, – сказал он. – Вроде бы песок или опилки… Ведьма чертова!

– Забросим их подальше куда нибудь! – предложил осторожный Васька Дроздов.

– Струсил? – насмешливо спросил Никита.

– Не струсил… Просто – зачем с этим возиться? Кто ее знает, чего она напихала в них!

– Чего она могла напихать то? Хуже сухого навоза ей и не придумать!

Захарка в спор не вмешивался. Но ребята поддержали Ваську. У них шевелился внутри темный, стыдливый страшок.

– Выкинь ты эту дрянь… Мало ли что… – сказал кто то из мальчишек.

Никита разозлился.

– Разоблачители! – крикнул он. – Чтобы разоблачить, надо самим не верить! А вы… глупую старуху испугались! А мне плевать на нее, сейчас пойду и высыплю! И никому ничего не будет!

Никита решительно вышел из коровника. Мальчишки – за ним. У большой избы они остановились. Посиделки были в разгаре. На улице моросил мелкий дождь, а в избе тепло светились три керосиновые лампы. Долетал веселый гомон и громкие переливы гармошки.

– Стойте тут, хр рабрецы! – сказал Никита.

На посиделках было людно и жарко, как в бане. Девчата и парни танцевали вальс «На сопках Маньчжурии».

Никита потолкался в тесноте, развязал тесемки на кисетах и, заложив руки за спину, вывернул матерчатые мешочки наизнанку.

Как никак, а сердце екнуло у него в ту секунду. Но ничего не произошло, лишь запахло чем то острым, пряным.

Гармонист, не переставая играть, потер нос локтем, сморщился и чихнул. Пальцы сбились с ладов. Гармонь умолкла, а гармонист чихнул еще раз. За ним наперебой зачихали все. Потом начали чесаться. Кто то невидимый, неисчислимый прыгал на голые ноги, забирался в рукава, покусывая, щекотал, вызывал зуд.

Никита оторопел. Он уже готов был поверить, что своими собственными руками выпустил из кисетов непонятную дьявольскую силу. Как вкопанный стоял он посреди избы, пока гармонист не завопил во все горло:

– Блохи!.. Блохи, братцы!..

После этого крика Никита рванулся на улицу, куда уже устремились с ревом и хохотом все участники неудачных посиделок.



* * *



Урок бабки Мотри не прошел для ребят даром. Во первых, Никита дал мальчишкам слово никогда не идти против мнения большинства. Во вторых, пионеры поняли, что недооценили старуху. Она оказалась не такой уж безвредной шептуньей.

Долго ломали ребята голову, стараясь отгадать, как бабка сумела собрать блох в мешочек, но так и не догадались. Мальчишки по очереди старательно осмотрели кисеты, Никита их не выбросил. В одном осталось немного молотого перцу. Тут никаких тайн не было. Во втором в уголках сохранились древесные опилки – и все, никаких блошиных следов.

Никита брезгливо кинул кисеты в крапиву и сказал:

– Предлагаю произвести у старухи обыск! У ней там, может, целые сундуки с блохами!

– Блох не видел, – отозвался Захарка. – А клопов и тараканов полно.

– Все равно обыщем! Как, ребята?

– Не обыщем, а… – Васька Дроздов запнулся, подыскивая более мягкое слово: – Просто посмотрим. За обыск, знаешь…

Решили не откладывать дело. Захарка побежал домой – на разведку. Бабки в избе не было. Он подал через окно условный знак, и ребята заполнили неопрятное жилье старухи.

Говорили шепотом. Ходили осторожно, на цыпочках, чтобы не шуметь.

– Начать надо с клети, – посоветовал Захарка. – Там она с больными шушукается…

Скрипнула дверь полутемной клети. В таких чуланах колхозники обычно хранят молоко, масло и другие продукты. Но клеть бабки Мотри была особая. Из угла в угол тянулась веревка. На ней висели высушенные крысы, лягушки и кроты. На бочке под крохотным оконцем сидело чучело нахохлившейся совы, а напротив, в полумраке, – черная кошка с живыми горящими глазами. Неподвижная, как и сова, она вдруг оскалилась и фыркнула. Мальчишки попятились.

– Да не бойтесь! Кошка то настоящая! – объяснил Захарка. – А вот тут у бабки аптека.

Ребята подошли к двум полкам. На верхней лежали вялые, блеклые стебельки растений с чахлыми, неопределенного цвета листьями. На нижней – бумажные кульки и литровая бутыль с мутной жидкостью.

– Что это такое? – спросил Никита и потрогал один из стебельков на верхней полке. – Никогда такой травы не видал! Посмотри ка! – обратился он к Ваське.

У Дроздова был гербарий, который даже учительница назвала превосходным. На много километров вокруг села не росло таких цветов, злаков или трав, которые бы не попали в засушенном виде на твердые листы картона Васькиной коллекции. Три года собирал он их и классифицировал по специальному ботаническому справочнику.

Васька посмотрел на растение и произнес:

– Не знаю… Не видел такого…

Захарка никогда не увлекался ботаникой. Он бы и не задумался над странными стебельками, из которых бабка делала лекарство. Но тут он пригляделся к растению, и ему показалось, что он уже видел его где то. Память у Захарки была хорошая, и он вспомнил.

– Сейчас я вам покажу, где они растут! – захлебываясь от смеха, сказал он. – Идемте!

В хлеву, пустовавшем уже пятый год, пахло тухлятиной и плесенью. Свет проникал сюда лишь из под ворот и такого же, как в клети, оконца, прорубленного в стене. В дальнем углу была устроена дощатая перегородка. Здесь когда то хрюкал поросенок, а теперь тянулись вверх лишенные живой зеленой окраски стебельки. Хилые, ломкие, они были родными, но неузнаваемыми братьями и сестрами сорняков, весело зеленевших на солнце рядом – за бревенчатой стеной двора. Ветер закинул семена в эту темницу, и выросло из них болезненное племя стебельков уродцев, таких же скрюченных и неприятных, как бабка Мотря…

Весь следующий день ребята провели в избе читальне. Они о чем то переговаривались, спорили, а потом писали на отдельных листочках хлесткие, грубые фразы, вроде такой: «Дураки! Идите к доктору, а не к Мотре! Она еще отравит вас!» Или: «Это лекарство взято из свинячьего навоза. Кто его съест, – тот сам свинья и олух».

Подобных изречений было придумано и написано десятка два. А к вечеру бумажки с надписями оказались аккуратно разложенными в кульках бабкиной «аптеки».

Теперь оставалось ждать результатов. Никита приказал Захарке не выходить из избы – следить, кому старуха выдаст пакеты. Чтобы не скучать, Захарка примостился на пороге в сенях и начал вырезать узоры на длинной кленовой палке.

Шаркая дырявыми валенками, которые не снимались с ног ни зимой, ни летом, бабка, кряхтя, подметала крыльцо. Захарка добродушно поглядывал на нее. А она, проходя мимо, дружелюбно погладила его по голове. Оба были довольны: Захарка оттого, что старуха ничего не подозревает, а Мотря по другой причине. Деревенские кумушки рассказали ей о странном нашествии блох во время посиделок. Мотре понравилась исполнительность Захарки.

Положив веник, бабка выпрямилась, придерживаясь за поясницу.

– А что, Захарушка, мы с тобой еще поживем! – произнесла она. – Моя голова – твои руки… Оно и кстати пришлось! Ты только слушай бабку…

Захарка склонил голову к самой палке, чтобы старуха не заметила озорной улыбки.

Наступили сумерки. В такое время чаще всего приходили к бабке «пациенты». Это объяснялось очень просто. Днем старухину избу обходили стороной. Никому не хотелось на виду у других наведываться к знахарке. Больные предпочитали иметь дело с Мотрей тайком, без посторонних глаз, без свидетелей. Каждый, кто заглядывал в ее избу, испытывал не то стыд, не то страх. Но болезнь и привычка заставляли не считаться с чувствами. Шли обычно не по улице, а задами – огородами. Шли и оглядывались, выбирая тропку поуже и потемнее.

Анфиса не была исключением. Она тоже тайком прокралась к избе Мотри и проскользнула мимо Захарки, который все еще сидел на пороге.

Отдышавшись в темных сенях, Анфиса спросила у него:

– Бабка то дома?

Захарка не успел ответить. Старуха опередила его – приоткрыла дверь, юркнула из избы в сени и заговорила оживленно, как с дорогой долгожданной гостьей:

– Дома, дома… А как же? Милости просим!.. Ай ай! Что? Никак с ручкой что то?

Зоркие глаза были у старухи. Даже Захарка не приметил в темноте, что правая рука у Анфисы перевязана куском холстины, а Мотря сразу увидела повязку.

– Верно, с рукой, – подтвердила Анфиса. – Мучаюсь третью неделю… Брусок соскочил – чиркнула пальцами по косе… Все зажили, а большой гниет… Хуже и хуже… Дергает – аж под сердцем отдается! Разнесло – в кулак!

– Большой? – спросила старуха.

– Большой.

– На правой?

– Да.

– Сглазили тебя, милая! – решительно заявила Мотря. – Дурьян сквозь ранку пущают…

– Кто?

Старуха уловила в голосе молодой женщины нотки недоверия и тоном опытной гадалки затараторила, припоминая все, что знала об Анфисе и ее родственниках:

– Семья то не малая, и у каждого по паре глаз. Одни добрые, а другие злые, стрекалистые. А палец большой – вот тебе и указ: ищи злой глаз у важной птицы синицы. А палец на правой руке – вот тебе и второй указ: ищи справа от себя.

Недоверчивость Анфисы растаяла, уступив место мгновенной подозрительности. Вспыхнули недавние обиды. Таинственная птица синица представилась Анфисе в образе драчливой горластой свекрови, которая сидит за столом всегда справа от Анфисы.

Бабка, почуяв, что нащупала больное место, пошла в наступление. Она схватила с лавки небольшой узелок с творогом, который принесла с собой Анфиса, протянула его женщине и, повысив голос, веско сказала:

– Узелок забери. Придешь в полночь на озеро – к осине. Тогда и принесешь, да не такой… А то… дурьян по жилкам пойдет, пойдет – в голову ударит – и поминай как звали!



* * *



Туман окутал озеро. Звезды с холодным равнодушием смотрели на землю. Спали деревья. Луна лениво выползала из за горизонта. Донесся отдаленный собачий вой. На осине зашептались:

– Чей это завыл?

– Председателев… Дурной пес какой то… Без толку воет!.. Говорят, луна на собак действует…

– Хватит! – прикрикнул на ребят Никита и чуть не упал со скользкого сука осины.

Чтобы удержаться, он обеими руками ухватился за ствол. Длинный рупор, склеенный из картона, скатился с его коленок и стал падать с сучка на сучок. Никита чертыхнулся, заерзал и хотел слезать с дерева, но внизу чернели головы и плечи ребят, со всех сторон облепивших дерево.

– Васька, слазь за рупором! Уронил из за вас… – прошептал Никита. – Мне никак… Столкну еще кого ненароком…

Не испытывая особого удовольствия, Васька Дроздов с трудом отклеился от теплой спины сидевшего рядом с ним мальчишки и спрыгнул на землю. Он действовал с лихорадочной быстротой, стремясь поскорее возвратиться на старое место.

– На! – сдавленным шепотом произнес он, протягивая Никите рупор.

– Теперь замрите! – последовал в ответ категорический приказ. – Не говорить, не шевелиться, а то листья шумят… Скоро придут…

Замерла осина. Перестал выть пес. Луна беззвучно кралась по небу и постепенно светлела, будто улыбалась хитрости мальчишек и поощрительно подмигивала темноватыми глазницами: «Не бойтесь! Не выдам!»

Ничего не подозревая, бабка Мотря около полуночи встретилась с Анфисой за околицей спящего села, с жадным любопытством посмотрела на узелок, зажатый в левой руке женщины, отметила про себя, что он вырос в три раза, и бойко зашлепала в валенках к озеру. Анфиса, крадучись, сдерживая дыхание, пошла за ней.

Остановились под самой осиной.

Бабка вытащила из под рваной накидки оловянный ковшик, обошла вокруг осины, помахала ковшиком в воздухе, сказала утробным голосом:

– Ух! Повезло тебе, молодуха!.. Стой и молчи!.. Отведу дурной глаз!..

Приплясывая и приседая, старуха поскакала к озеру, зачерпнула ковшиком воды, брызнула на Анфису из пригоршни, остальное выплеснула на осину и ударила ковшом по стволу дерева. Дребезжащий звук раздался в ночи. Бабка присела, приложила руки к уху, вытянула шею.

– Летят! Слышишь?

– Н нет… Н не с слышу! – отозвалась Анфиса.

– Слушай! Летят! Летят! Близко уже!.. Слышишь? – провизжала старуха.

В это время зашелестели листья на осине, и Анфиса, прикрыв рукавом лицо, дрожа всем телом, ответила:

– С с слышу…

И тут, казалось, с неба прогремел усиленный, искаженный рупором голос Никиты:

– Анфиса! Слушай, что надо делать!

Никита выдержал короткую паузу и закончил:

– Здоровой рукой тресни Мотрю по шее, а с больной завтра же поезжай к врачу!

Первой кинулась прочь от дерева старуха. Анфиса побежала несколькими секундами позже.

Никита проревел в рупор:

– По шее! По шее ее!

Слепой панический ужас гнал Анфису все быстрее и быстрее. Поравнявшись со старухой, она даже не услышала отчаянную мольбу бабки:

– Анфиса!.. Анфисушка! Милая! Не бросай ты меня, старую! Ножки буду целовать – не бросай на погибель!.. Анфи и исушка!

А сзади рычало, гоготало, заливалось смехом многоголосое веселое эхо…

Пока разыгрывалась эта лесная комедия, Захарка выполнял другое задание. Он сходил к избе, в которой жила Анфиса, и приклеил к двери большой лист бумаги с такой надписью: «Анфиса! Никаких чертей на озере не было. Это мы решили испугать бабку Мотрю, чтобы она больше не морочила людей. Не верь бабке – иди к врачу. Пионеры».

Когда бабка Мотря, полуживая от страха, ввалилась в избу, Захарка преспокойно лежал на печи и спросил невинным сонным голосом:

– Бабушка, ты где была?



* * *



После той ночи над бабкой Мотрей посмеивались все чаще и чаще. Рассказывая подружкам о своем происшествии, Анфиса не пожалела красок. Ее рассказ был не очень правдив. По словам Анфисы, выходило, что она то не испугалась, а вот старуха – та чуть не окочурилась.

Мальчишки не стремились восстановить истину. Им было важно подорвать веру в знахарские способности Мотри, и они частично добились своего.

Первое время «пациенты» все еще захаживали к бабке, но старуха больше не водила их на озеро, а давала кульки из своей «аптеки», не подозревая, что с каждым пакетиком теряет силу над людьми. Вместе с трухой больные находили в них записки ребят.

Последний удар нанес старухе трактор.

Сполз он ранним утром с железнодорожной платформы, медленно, но настойчиво осилил тридцать пять километров плохой проселочной дороги, по которой никогда еще не проходила ни одна машина. К полудню, довольно урча и отфыркиваясь керосиновым перегаром, трактор въехал на пригорок. Отсюда открывался вид на село.

Вел трактор комсомолец Алексей Прутов.

Почти весь колхоз выбежал встречать невиданную самодвижущуюся машину, способную, как говорили, день и ночь без отдыха пахать и боронить землю.

Алексей, расставшийся с односельчанами три месяца назад и получивший за это время звание тракториста, приосанился, картинно выпятил грудь, вскинул голову. Но на него сначала никто не смотрел. Все были поглощены новеньким трактором, пахнущим керосином, маслом и краской.

Обиженный Алексей прибавил скорость, но люди не отставали – толпой шагали по бокам и сзади машины, пугливо мигали и блаженно улыбались, когда трактор «стрелял», выбрасывая из трубы аккуратное колечко дыма.

Так – во главе восторженной толпы – и въехал железный конь в село…

Бывают же такие совпадения! Только поравнялся трактор с избенкой бабки Мотри, как мотор чихнул и умолк. Наступила полная тишина. Тракторист соскочил с высокого сиденья и сразу утратил гордую осанку. На помощь бросились мужики.

– Подтолкнуть, может? – услужливо спросил кто то.

Его поддержали:

– Ты скажи – мы мигом!

– Сам справлюсь! – буркнул тракторист и стал копаться в медных кишках мотора, приговаривая под нос: – Толкать! Надумали!.. Это не кобыла!

Минуты три возился он в утробе трактора, и все это время колхозники молчали и сочувственно вздыхали. Бабка Мотря, тоже молча, смотрела в окно и втягивала длинным носом керосиновый запах. В ее глазах разгорался огонек. Не сдержав, наконец, накопившейся злости, она крикнула:

– На что любуетесь, горемычные? Теперь эта железина все керосином изгадит: и хлеб, и траву, и воду! Все провоняет!

Никита размахнулся и швырнул в бабкино окно огрызок морковки. Мотря с треском захлопнула раму. По толпе побежал смешок.

Отвлеченные старухой колхозники прозевали торжественный момент, когда тракторист обнаружил неисправность и, приняв прежнюю, горделивую осанку, небрежно бросил:

– Эй, кто там? Крутаните ка ручку!

У радиатора стоял Захарка. Он первый понял, что требуется, и ухватился за ручку. Она подавалась туго. Чтобы сделать полный оборот, пришлось собрать все силы. Р раз! – и заглохнувший мотор взревел.

– Легкая у тебя рука! – сказал тракторист.

Трактор тронулся дальше, оставляя в воздухе пахучий след.

– Попомните мои слова! – крикнула вдогонку бабка Мотря.

Ее голос потонул в радостном гуле сопровождавшей трактор толпы. Но прошло два дня, и зловещее карканье старухи сбылось.

Утром, за полчаса до выгона коров в поле, со всех дворов раздавался один и тот же звук: сначала звонкое пенье струй, бьющихся в дно пустого подойника, потом тягучее густое журчанье теплого вспененного молока.

Так было и в то утро. Подоив коров, хозяйки начали цедить молоко и, встревоженные каким то посторонним, неприятным запахом, вспомнили бабку Мотрю. От молока пахло не то керосином, не то еще чем то острым, тошнотворным.

Село всполошилось. Народ стал собираться у правления колхоза и у соседней сараюшки, приспособленной под гараж для трактора.

Пришел Алексей Прутов. За ним – председатель.

– Что же это получается? – завопила самая крикливая бабенка, притащившая с собой подойник с испорченным молоком. – Вместо радости – гадости?

– В чем дело? – громко спросил председатель.

– А вот попробуй! – Она поднесла подойник к лицу председателя. – Нюхай!

Председатель понюхал с серьезным видом, строго посмотрел на женщину.

– Ты бы еще в керосиновую бочку попробовала доить! Мыть посуду надо, неряха!

В ответ все бабы подняли такую бурю, что, казалось, их не уймешь и до завтрашнего дня. Досталось и председателю, и трактористу, и их родственникам до десятого колена включительно.

Когда председатель из отдельных выкриков составил общую картину происшествия и попытался объяснить странный случай, он понял, что это не так то легко. Он и сам не представлял, каким образом могло провонять молоко у всех коров в селе.

– Чем поили? – спросил он, напрягая голос.

– Известно чем. Не керосином! – послышался ответ. – Ты нам зубы не заговаривай! Правильно Мотря сказала – испоганили железиной всю деревню! К чертям такого коня! От старых и навоз в дело идет, а от этого один смрад!

Долго продолжалась перепалка. В нее включился тракторист. Затем на сторону председателя перешла часть мужиков. Но мальчишки не дождались конца: Никита вывел их из шумной толпы и за сараем, в котором стоял трактор, открыл вторую сходку.

– Прохлопал ты, Захарка! – сказал он, как всегда, без обиняков – в лоб. – Это старуха нагадила, а ты и не заметил!

Захарка растерянно заморгал ресницами, а Никита учинил ему настоящий допрос:

– Куда она вчера ходила?

– Никуда… На огород вечером…

– Что там делала?

– Не знаю…

– Долго была?

– Не…

– А ночью?

– Чего ночью?

– Не ходила никуда?

– Спал я… Не слышал…

Лицо у Никиты просветлело.

– Во! – выпалил он. – Тут ты и прозевал! Ночью она и напакостила!

Никита подумал и закончил непререкаемым тоном:

– Объявляю день отдыха! Спите… Ночью спать не придется!



* * *



Частоколы почти у каждой избы в деревне унизаны кринками, горшками, подойниками. Так крестьяне сушат посуду. Считается, что выжаренные солнцем, обвеянные ночным ветерком горшки и подойники дольше сохраняют молоко.

– Смотрите!.. Как ратники! – шепнул залегшим у коровника ребятам Васька Дроздов. – В учебнике по истории картинка есть: стоят ратники в шлемах с пиками – точь в точь как изгородь с горшками.

Никиту не волновали исторические сравнения. Он жил сегодняшним днем, вернее – ночью. Он не спускал глаз с избенки бабки Мотри.

Где то скрипнула дверь.

– Замрите! – приказал Никита.

Ребята прижались к нагретой за день земле.

От бабкиной избы отделилась горбатая тень. Мотря постояла на дороге, потом исчезла.

Ребята продолжали лежать – надо было дождаться Захарку. Он появился у коровника двумя минутами позже.

– Ну? – нетерпеливо спросил Никита.

– Пошла! – выдохнул Захарка.

– Видели… Ты толком говори!

И Захарка рассказал все, что ему удалось выведать. Мотря с вечера готовилась к ночной вылазке. Она надергала в огороде целую корзинку чесноку, помочила его в круто посоленной воде. Обмотала длинную лучину старым тряпьем, налила в стеклянную банку какой то жидкости. Захарка по запаху догадался, что это скипидар. На том и закончились нехитрые бабкины приготовления.

Когда наступила ночь, старуха раза три подходила к печке, чтобы проверить, – заснул ли Захарка. Видно, закралось в душе бабки сомнение: уж очень ей не везло последнее время. Захарка усиленно сопел носом, дрыгал ногами, похрапывал – всячески старался доказать, что спит.

Старуха поверила. Уложив в корзинку вымоченный в соленом растворе чеснок, склянку со скипидаром, обмотанную тряпицей лучину, она вышла. А Захарка поспешил к ребятам.

Никита раздумывал недолго. Он уже кое что сообразил, но хотел проверить свою догадку.

– Ждите… С места не сходить! – шепнул он и скрылся в темноте.

Валенки старухи ступали мягко, неслышно. Как привидение, Мотря приблизилась к окошку, прорубленному в скотном дворе, швырнула туда пястку мокрого чеснока. Потом она подошла к белевшему на заборе перевернутому вверх дном подойнику, вынула из корзины лучину, мазнула ею внутри подойника и двинулась вдоль канавы к следующей избе.

Все прояснилось в голове у Никиты. Он подивился изобретательности старухи. Соль – приманка для коров. Они находили намоченный в соленом растворе чеснок и жевали его. А чеснок придает молоку нехороший привкус и запах. В деревнях были случаи, когда коровы съедали чеснок и молоко портилось, поэтому бабы не спутали бы запах чеснока с запахом керосина. Но старуха предвидела это. Чтобы сбить с толку колхозниц, она мазала подойники скипидаром. За ночь жидкость высыхала. Запах почти пропадал. Но стоило теплому молоку разогреть подойник, как скипидар давал себя знать. Запахи чеснока и скипидара смешивались, и самая опытная хозяйка могла подумать, что в молоко попал керосин.

Сообщив ребятам о своем открытии, Никита спросил:

– Что будем делать?

– Махнем к председателю! – предложил Васька Дроздов.

Мальчишки побежали к избе председателя. Она была такой же темной и сонной, как и все избы в селе. Но председатель не спал. Завесив одеялом окно (по привычке, сохранившейся еще с тех пор, когда в деревне насчитывалось пять кулацких семейств и каждой ночью мог раздаться выстрел из за угла), он перелистывал брошюры, пытаясь найти отгадку странного происшествия с молоком.

– Сейчас мы расправимся с этой ведьмой! – сказал он, выслушав ребят. – Устроим ей концерт самодеятельности…

«Обработав» левый край села, бабка Мотря возвращалась домой, чтобы пополнить запас чеснока и пойти в правую сторону.

И вдруг, когда до ее избы оставалось метров пятьдесят, что то сухо щелкнуло – и прямой, острый, ослепительный луч света уперся в жалкую скрюченную фигуру старухи. От неожиданности Мотря вскрикнула, выпустила из рук корзинку и шлепнулась на пыльную дорогу.

– Ра а атуйте! – вопила бабка не своим голосом. – Ка рау у ул!

Она никогда не видывала электрического света.

– Настал конец свету! Свету конец! – причитала она, разводя руками. – Суд идет! Страшный суд!

Старуха сгребла пригоршню пыли и высыпала на голову.

И, точно раскололась ночь, закричала, загалдела толпа колхозников, собравшихся у сарая, в котором стоял трактор с зажженными фарами. Одни смеялись над сидящей посреди дороги ослепленной, очумевшей бабкой. Другие – позлее – ругали ее. Особенно старались одураченные Мотрей бабы и среди них – Анфиса. Она первая сорвала длинную крапивину и пошла к старухе. За ней, треща как пулемет, подалась бабенка, подносившая утром подойник к носу председателя. А там уже и остальные колхозницы угрожающе двинулись к Мотре.

Выручил ее тракторист. Пожалел он старуху – отключил фонари от аккумулятора. Бабка очнулась, с быстротой кошки перебралась через канаву и засеменила по тропе между изб. Эта тропка вела в соседнюю деревню, где жила сестра Мотри.

– Не думай возвращаться! – крикнула вслед Анфиса.

– А хоть и вернется – не страшно! – сказал председатель. – На днях фельдшер у нас поселится. Больница направила…

Когда улеглось оживление и смолкли пересуды, председатель шутливо сказал:

– Повестка дня исчерпана… Закрываю собрание! Спать, что ли? Или на работу пора?.. Зорька…

По восточному краю горизонта будто мазнули кистью с бледно желтой краской. Близилось утро.

– Можно и на работу, – позевывая, ответил тракторист. – Только ты, председатель, давай мне сменщика! Трактор железный, а я то нет!

– Бери! Вот он! – ответил председатель и подтолкнул Захарку к трактору. – Выучи – и будет тебе сменщик!

Тракторист посмотрел на Захарку.

– А что! Рука у парня легкая!

– Договорились? – спросил председатель.

– Договорились!

Председатель взял Захарку за плечо и хотел сказать что то ласковое, теплое, а вышло у него сухо и буднично:

– С сегодняшнего числа буду начислять тебе трудодни!

Захарке эти слова показались ласковее самой нежной музыки.

Александр ВЛАСОВ, Аркадий МЛОДИК

Урман Одноглазого

Урманы – это самые густые и труднопроходимые места сибирской тайги. Стоят здесь темнохвойные гиганты тридцатиметровой высоты.
Александр ВЛАСОВ, Аркадий МЛОДИК

Митькин ликбез

В конце пионерского сбора Митька Круглов – председатель совета отряда – постучал стеклянной пробкой по графину с водой, выждал, когда утихнет гомон, и сказал, для важности растягивая слова...