Peskarlib.ru > Русские авторы > Александр ГИНЕВСКИЙ > Валеркино богатство

Александр ГИНЕВСКИЙ
Валеркино богатство

Распечатать текст Александр ГИНЕВСКИЙ - Валеркино богатство

Я люблю вместе с Валеркой приходить на работу к его матери.

В подвале лаборатории строительного института стоят три водогрейных котла. Покрытые слоем изоляции, они похожи на раскормленных свиней. До того раскормленных, что уже и ноги не держат. Смирно лежат они и сыто похрюкивают. На каждом — манометр, показывающий давление; уровнемер, за толстым стеклом которого, как живая, дышит вода. В топках, синими струями, с поросячьим посапыванием, полыхает газ. Перед котлами, чтобы видеть все сразу и каждый в отдельности, стоит широкий стол, тонкими металлическими ногами упирающийся в бетонный пол. На просторной крышке стола три горшка с цветами и несколько толстых амбарных книг. В них дежурные операторы ведут свои записи. За этим столом и сидит Валентина Герасимовна — Валеркина мать.

Увидев нас, она поднимается из-за стола нам навстречу.

— Здравствуй, Андрей! Какие молодцы, что пришли! Сейчас...

Довольный Валерка потирает руки, подмигивает мне.

— Сейчас...

Кастрюлька с водой ставится на два жёлтых огнеупорных кирпича ребром. В кастрюльке плавают сосиски. Валентина Герасимовна подсовывает под неё «факел» — стальную трубку с горящим газом на конце. Таким «факелом» растапливают котлы, как спичкой.

Очень скоро сосиски оказываются готовыми, и мы садимся на широкую длинную лавку под узкими окнами подвала. Перед нами ящик, застеленный газетой. Белый парок стоит над кастрюлькой с сосисками...

Почему-то здесь я ем с особым удовольствием. Можно подумать, что сосиски, приготовленные в подвале, самые вкусные. Дело, конечно, не в этом. Просто мне всегда здесь хорошо.

— Мам, сиди... — Валерка, увидев, что уровень воды в одном из котлов падает, идёт включить подпиточный насос.

На некоторое время тихое, ровное гудение работающих котлов покрывает басовитый гул насоса.

Валентина Герасимовна следит за уровнем прибывающей воды.

— Хорош! — говорит она, и Валерка выключает насос.

Опять наступает тёплая тишина, в которой мы пьём чай, пахнущий смородинным листом.

Валентина Герасимовна убирает оставшийся хлеб, горчицу, идёт к своему рабочему месту. А мы — к себе.

Когда-то мы с Валеркой оборудовали за котлами закуток. Там, где был узкий проход. Настелили досок, провели свет. Для лампы я сделал абажур из пергамента, оставшегося от моих первых планеров. Абажур был похож на ковбойскую шляпу. Валерка разрисовал его скачущими ковбоями. Мустанги у него получились не очень. Скорее это были тяжёлые дорожные велосипеды.

Каждый раз Валентина Герасимовна давала нам две телогрейки. Мы бросали их на доски, и закуток превращался в уютное пристанище.

Раньше мы любили здесь играть: то представляли себе, что это мы в пещере на таинственном, заброшенном в океане, острове. То — будто мы в машине, которую сами изобрели, и которая может передвигаться в толще земли... Что только не придумывали! Теперь нам эти игры казались смешными. Мы о них и не вспоминали...

Зимой, в ледяной ветер, когда порой после школы мы спешили сюда, было особенно приятно думать, что только чуть-чуть потерпи и ты окажешься в таком месте, где тебя не достанут ни двойки, ни окрики взрослых, ни замечания учителей. Когда я слышал как говорят: «рай земной», то мне всегда представлялось наше пристанище.

Но сейчас, после того, как кончилась очередная школьная тягомотина, и мы с Валеркой по-пластунски переползли в восьмой класс, уже было лето. Котлы топят только для нужд лаборатории. В нашем раю душно и жарко. Но мы всё равно забираемся в наш угол. Здесь мы опять становимся не такими, какими нас знают. И ведём себя так, как нам хочется, совсем не думая о том: хорошо или плохо. И от этого нам обоим просто и легко.

— Андрей, послушай, — говорит мне Валерка.

— Валяй, Демосфен. Только не долго — жарковато здесь больно...

Я ловлю себя на том, что опять говорю это покровительственным, даже несколько пренебрежительным тоном. Так повелось с первых наших игр здесь. Я всегда командовал, распоряжался самой судьбой Валерки. И тот охотно, с готовностью встречал это. Выполнял любые мои приказания, словно иначе и не могло быть. Опьянённый властью над ним, я иногда подходил к запретной черте. Ну, той самой, за которой начинается уже унижение. А этот олух ничего не замечал. У него и мать такая. Ей и в голову не могло придти, что мы можем сбежать с уроков, явиться в котельную как ни в чём не бывало.

Как это не странно, Валеркина податливость меня бесила. У меня появлялось желание закручивать гайку дальше. Но этого я не делал — не хватало духу. И причиной тому была всё та же Валеркина непробиваемость. Позднее она меня так смущала, что я начинал ненавидеть себя за многое, что позволял себе в отношениях с ним. И, вместе с тем, я видел, что Валерка нуждается в моём командирстве. Вернее, в моей опеке... Тянула меня к нему житейская что ли беспомощность его. Ему нужен был сверстник — нянька. Но какая из меня нянька? Только меня всё равно тянуло к нему. Что там говорить, тяга была взаимной...

— Ну, давай, слушаю.

Валерка встаёт. Макушкой головы он едва не касается толстой стальной трубы, покрытой крупными холодными каплями. Лицо его становится суровым, решительным — совсем не Валеркиным. Он вытягивает, скорее простирает вперёд руку с чуть растопыренными пальцами, и начинает:

— Гомер. «Илиада».

Гнев богиня воспой Ахиллеса, Пелеева сына,

Грозный, ахеянам тысячи бедствий содеял;

Многие души могучих славных героев низринул

В мрачный Аид и самих распростёр их в корысть

плотоядным

Птицам окрестным и псам (совершалася Зевсова

воля), –

С оного дня, как, воздвигшие спор, воспылали

враждою.

Пастырь народов Атрид и герой Ахиллес

благородный...

— Ну, как? — спрашивает меня наконец Валерка.

Я долго смотрю ему в лицо, покрывшееся каплями, как труба над его головой.

— Что такое «в корысть плотоядным»?

— На корм… То есть, многие могучие души славных героев скормили птицам окрестным и псам.

— Понятно.

— Ну, а дикция?.. — с явной тревогой спрашивает меня Валерка о самом главном.

Так и хочется врезать ему по мозгам, но я нажимаю на тормоза.

— Дикция?.. В порядке. Сам что ли не чувствуешь?

Лицо его сияет. Он смущённо опускает глаза, пожимает плечами, горбится, будто хочет сделаться совсем маленьким, невидимым.

— Эх, Валерка, Валерка… Да с такой дикцией тот мужик, что по телефону выкаркивает точное время, тебе в ученики годится!..

— Как твой последний «БОЛ»?

Он спрашивает о том, что интересно мне. Но ему-то — нет. Я это знаю.

— Всё так же. Варится в собственном соку, — нехотя отвечаю я, и он умолкает, понимая, что дальнейшие расспросы только меня разозлят…

Я не помню как мы с ним познакомились. Вернее, с чего вдруг я и он оказались с глазу на глаз у меня дома.

Это было три года назад.

Валерка приехал в наш город из Артёмовска. С Донбасса. Там его отец работал шахтёром. Однажды в шахте произошёл взрыв. Двое шахтёров из бригады погибли, а Николай Емельянович — Валеркин отец едва выжил. Он остался полным инвалидом. Я привык видеть его лежащим в постели: шея борца, падающий на бровь густой чёрный чуб и единственный огромный, в синеватых жилах кулак, поверх одеяла. Больно было видеть этот тёмный, от въевшейся угольной пыли, кулачище, лежащим расслабленно, на белом пододеяльнике.

В том же году, когда случилось несчастье с отцом, Валерка остался на второй год. Глядя на него, не скажешь, что он старше меня…

И вот тогда, когда мы оказались у меня дома, и никого кроме нас не было, мой новый приятель как-то странно сел на стул и… согнув в локтях руки, начал играть на несуществующем рояле. Что за чёрт?.. В комнате стояла тишина, а я не мог отделаться от мысли, что музыка всё-таки звучит. Особенно, если смотреть в лицо этому чудаку.

— Ну-у, артист! — вырвалось тогда у меня.

Валерка вдруг засмущался. Робко и растерянно пожал плечами. И вид у него был какой-то очень виноватый. Мне даже стало не по себе.

— Поклонись хоть на бурные аплодисменты, — сказал я.

Между лбом и подбородком его лица расплылся масляный блин глупой улыбки. Именно глупой. Меня даже разозлило. Настолько это лицо не вязалось с тем, какое я только что видел.

Со временем я узнал многое из того, что он умел делать.

Я не раз заговаривал с ним о каком-нибудь драмкружке. Мне-то такой был до лампочки… А его я чуть ли не в спину толкал к Дому культуры с надписью на фасаде: «Добро пожаловать!» «Читай, темнота!» — говорил я ему. Но читать приходилось мне. Читать нудные нотации со ссылками на исторические примеры. Эти чёртовы примеры я вынюхивал в скучных для меня книжках. Как-то зашёл сам в этот Дом, договорился, а он в назначенный день не пришёл. И надо же… Встретил я руководителя кружка на улице. Сутулый, лысеющий, с бабочкой на тонкой шее. Узнал он меня.

— Надо полагать, наше юное дарование простудилось?.. — говорит.

— Пошёл ты!.. — вырвалось у меня. Тот так и шарахнулся на другую сторону улицы. Только слышу бубнит: «Хулиганьё…»

Все мои доводы, уговоры и приказы тут на Валерку не действовали. С обычной своей идиотской улыбочкой на лице, он только покорно и терпеливо слушал. Как же ему было неловко передо мной!..

Спросите: в чём же всё-таки дело? Было тут одно «но». Да, та самая дикция. Он немного заикался. Совсем немного. И, думаю, не потому, что был заикой от рождения, а потому, что по каждому пустяку волновался до дрожи в коленках. При этом щёки его превращались в раскалённые сковородки. На такой щеке можно было сварганить яичницу. Меня особенно бесило то, что когда мы оставались одни в нашем закутке, мой косноязычный Демосфен превращался в велеречивого Цицерона. Про обоих этих старичков я впервые услышал от него. Кто знает? Может, вся эта дребедень с заиканием и была причиной его скованности и стеснительности. Даже в классе, в котором мы с ним проторчали три года на одной парте; где каждый плохо забитый гвоздь оставил след на нашей одежонке, и здесь — Валерка выглядел по-прежнему недотёпитсым новичком. Один я, как казалось мне, знал что такое Валерка. Во всяком случае за него я накостылял бы любому. Я не сразу, но в конце концов понял, что мне до него далеко. В чём именно? Этого одним словом не назовёшь. Ну, а внешне, внешне всё было наоборот.

Через неделю после того, как Валерка прочитал мне очередную галиматью про «Ахиллеса, Пелеева сына», я должен был уехать в спортивный лагерь. Дело в том, я что всю зиму мотался на другой конец города к Борису Васильевичу. Он помогал мне в рассчётах чертежей моей будущей модели моноплана «БОЛ–5» с бензиновым двигателем. Все четыре предыдущие мои модели при выполнении фигур пилотажа в конце концов бодали землю. Мне оставалась от каждого лишь горка мусора. Я подходил к такой горке, чиркал спичкой, будто спичкой можно поджечь неудачу. После очередного маленького пожарчика мне хотелось бросить всё к дьяволу. Потом это желание проходило, и я опять начинал кумекать.

С трудом удалось достать путёвку в тот лагерь, куда Борис Васильевич уезжал старшим инструктором авиамодельной секции. Он и помог. Последний месяц школьных занятий, когда решался вопрос будет ли у меня эта путёвка, я сидел в классе, как на иголках. У меня чесались кулаки. Я их пускал в ход. Чаще всего не по делу, и эта моя дурость злила меня ещё больше. Особенно, когда в окнах класса мне мерещились стремительные тени маленьких самолётов. Лишь на уроках математики я немного забывался.

Перед самым моим отъездом мы встретились с Валеркой в нашем закутке.

— Эх, на целое лето уезжаешь, — вздохнул он.

— А ты? Остаёшься?

— Теперь уж точно — останусь.

— И что делать будешь?

— Работать пойду.

— Как работать? Совсем?..

— Нет, на каникулы.

— Кто же тебя возьмёт, ведь тебе нет ещё шестнадцати.

— Возьмут, — было сказано тоном, будто его уже взяли.

— А как мать, отец?

— Уговорил.

— Но где ты будешь работать? Кем?

— Угадай.

— Чёрт тебя знает! В зоопарке слону уши чистить?

— Не угадал. Буду лоточником.

— Что мелешь?! Каким лоточником?!

— Торговать мороженым.

И Валерка рассказал мне как с матерью ходил в Райисполком. В комиссии по работе с несовершеннолетними должны были дать нужную справку… Я представил себе Валерку, красного, как фонарь фотолюбителя. Валерку, стоящего перед столом членов комиссии, хлопающего своими белёсыми ресницами… Каково-то пришлось Валентине Герасимовне?.. А в магазине?.. Куда пришли они потом с этой справкой.

Валерка изобразил директора магазина. Тонкого, длинного, как флагшток на стадионе; в белом халате, с карманами в полу оторванном состоянии. С ужасом поглядывая на Валерку, говорил, чуть перекашивая от волнения губы: «Мамаша, вы думаете?! Кого вы мне подсовываете?!. С вашим цыплёнком за рубль тридцать семь я же вылечу в трубу! Я же прогорю, как провинциальный антрепренёр в дореволюционном театре! У меня же забот выше головы!»

При росте директора, забот у него было действительно достаточно.

Выскакивая из-за стола, директор, в Валеркином исполнении, зацепился остатком кармана за угол, и лоскуток клапана повис на единственной, но длинной нитке…

Возможно, Валерка сгущал краски — это была его стихия. Разбавленных красок он не любил.

В конце концов, благодаря стараниям Валентины Герасимовны, было составлено трудовое соглашение о полной материальной ответственности самой Валентины Герасимовны. Мне не удалось увидеть Валерку под матерчатым балдахином тележки мороженщика, я уехал.

Прошло три недели. Наконец получаю от него письмо. «Дорогой Андрей!» — с трудом разобрал я каракули начинающего продавца. Сопливое словечко «дорогой» — царапнуло. Я простил его Валерке, скрепя сердце.

Первое письмо Валерки в читаемом виде:

«Вот я и тружусь (оне трудяцца!). Конечно, понимаю, нельзя назвать такую работу трудом и вообще. Я знаю, что Нахимов, хоть и был старше меня на два года, но уже командовал парусным судном. (Думать надо — это не хухры-мухры). Но ты знаешь, Андрей, я счастлив! (Он уже счастлив. Как мало тебе надо…) В общем столько людей! Я их вижу каждый день! У всех у них разные голоса, движения, походки! (А знаков-то восклицательных наставил!) Даже руку в карман каждый опускает по-своему! (Открыл Америку!) С утра до вечера я объедаюсь этой вкуснятиной, а аппетит мой остаётся, как ты бы сказал, волчьим. (Я бы сказал покрепче.) Так что ты, Андрей, за меня не волнуйся. Всё хорошо.

Привет тебе от моих родителей. Пиши. Твой Валерий. Большаков, как там твой «БОЛ–5»?

Прочитав эту филькину грамоту, я задумался. Значит, вот как выглядит наша работа в системе торговли, а также материальное «помогание» семье…

Я не стал откладывать с ответом:

«Слушай, ты, гурман, копилка голосов и пиджачных хлястиков! Читай меня внимательно. То, что ты заторчал на лицах и голосах, то, что ты коллекционируешь эту мистическую лабуду — прекрасно. Только что же ты, осёл, не пишешь о практических условиях своей работы?! Ведь ты имеешь дело с казёнными деньгами! Тебе же обмишуриться не на копейки, а на рубли — как пить дать. Не рассчитываешь ли ты на то, что в один прекрасный день недобритый, помятый мужичонка занесёт Валентине Герасимовне в котельную чемодан с деньгами? Такого как ты и грабануть могут, пока ты считаешь зубы улыбающегося покупателя. Кому и как ты сдаёшь выручку? Большая ли она? О заработке твоём не спрашиваю. Хорошо, если выколачиваешь полтора рубля в месяц.

Чтобы на все мои вопросы ответил, слышишь?

Привет родителям. «БОЛ–5» обрастает мясом. Скелет его получился что надо. Большаков».

Ответ пришёл не скоро.

Второе письмо Валерки, из которого я выбрасываю его восторженную демагогию про лица и походки:

«…Вчера к моему лотку подошла, знаешь кто?.. Светка Порошина. Она была с каким-то парнем. Ох, как она была ошарашена, увидев меня! Она сказала: «Валера, я никогда не думала, что у тебя торгашеские наклонности. Смотри, не проворуйся…» Тоже мне, уколола. Знаешь, Андрей, как она ест мороженое? (Описание того, как Светка ест мороженое, выбрасываю).

Андрей, ты там не переживай. Не такой уж я, как ты думаешь, лопух, чтобы меня грабанули.

В первый месяц я заработал пятьдесят рублей. (Ишь ты, прописью написал, подчеркнул двумя кривоватыми линеечками). Теперь, говорят, получу больше. («Говорят», а сам он не знает). Да, Андрей, с каждых шестидесяти рублей выручки мне причитается 4 р. 20 коп. А мороженое я получаю в коробках. В зависимости от сорта по 40 — 70 штук в коробке. Деньги сдаю в кассу магазина по приходному ордеру. Сначала помогала мама, теперь сам. Директор доволен. (Ещё бы, найти такого негра!..) С первой получки я купил бате такую штукенцию — для массажа тела, чтобы пролежней не было. Ты бы видел моего батю. Глаза у него помокрели, я заметил. Это у моего-то бати!..

Андрей, приезжай скорей. Даже стихами заговорил, так по тебе стосковался. Приезжай скорей, мы с тобой укатим мою телегу в какой-нибудь тупичок и устроим великое обжорство. Лукуллов пир. Будем есть до тех пор, пока не станем ходячими холодильниками. Не волнуйся, денег у меня хватит. Я с великой радостью угощу тебя. А пока не ем. Приезжай.

Как там твой «БОЛ–5»?

Мои родители шлют тебе большой привет. Пиши. До встречи. Твой Валерий».

Письмо это меня немного успокоило. Написал ему только что надо говорить всяким птичкам вроде Порошиной, и уж ответа не ждал. Так оно и получилось. Второе письмо Валерки оказалось последним.

Как-то мне надо было пообедать до сигнала, до всеобщего столпотворения в столовой. Подхожу. На веранде у дверей одна дежурная — девчонка из баскетболисток. Слышу: декламирует сама себе. «Ёлки-моталки, — подумал, — и эта туда же что ли?!.»

Она меня не видела, шпарит с выражением, как на конкурсе чтецов:

Удивляюсь я баржам бокастым,

Удивляюсь стихам своим –

Наделили меня богатством,

Не сказали, что делать с ним…

— Браво! — говорю, хлопаю двумя мизинцами. — Здорово дежуришь!..

Та так и рванула с высокого старта по галерее веранды. Долго под ней доски трещали.

Я сидел обедал. Допивал компот и тут вспомнил, и как только в голове застряло: «Наделили меня богатством, не сказали, что делать с ним». Чёрт подери! Да ведь это же про Валерку — дошло до меня. Сказано точно. Только вот заковыка: Валерка-то не умеет удивляться своему богатству. Да и знает ли о нём?.. Всё было бы проще, если бы знал, умел удивляться ему… И хорошо или плохо: знать, уметь?.. Целый рой вопросов навалился на меня. Я чувствовал, что разобраться мне не по силам. Это меня злило, но и не думать об этом я не мог…

Пролетело время, я вернулся в город.

Мы встретились с Валеркой, смутузили одну восемьдесят пятую часть его тележки, а вечером были в котельной.

Не думал я, что буду так рад снова увидеть Валерку, Валентину Герасимовну. Нам повезло. Именно она в этот день дежурила.

Валентина Герасимовна бросилась ко мне с объятиями, будто встречала героя Антарктиды. И я дрогнул, поддался. Размяк, как глина в воде.

— Ступайте, ступайте к себе, — сказала она после наших сосисок по-котельному.

Всё это время пристанище терпеливо дожидалось нас. И дождалось.

По Валеркиным глазам я видел: ему не терпелось.

— Давай, Демосфен, — сказал я. — Честно говоря, твои монологи снились мне во сне. Я просыпался в холодном поту. Но когда я вижу тебя, наяву, они действуют на меня освежающе…

Губы сияющего Валерки дрогнули. Но тут же насупились белёсые брови, маленькие серые глаза, сверкнув холодом стали, строго упёрлись в меня, и я не ждал уже от этого взгляда никакой пощады.

— Эсхил. Из трагедии «Прометей Прикованный».

Ведь всем тиранам свойственна болезнь

Преступной недоверчивости к другу!..

И пошёл и поехал…

Я слушал рассеянно. Я думал всё о том же: о странных богатствах, которые неизвестно кто наделяет людей. За что? И кто всё-таки решает: кому сколько? И по какому праву решает? И всегда ли счастливы те, кого наделили?.. И опять: таких ответов, после которых не надо было бы возвращаться к этим вопросам, я не находил.

Он кончил. Я ждал его главного вопроса. Но он ничего не спросил.

Мы вышли во двор котельной. Сели на ящик. В нём когда-то привезли огнеупорный кирпич. Сидим, молчим. С Валеркой и помолчать хорошо. Смотрим оба, как воробей мучается с горбушкой: бросить — жаль, а поднять такую порцию — не по силам.

— Ботиночки на тебе, а, Валерка?!.

Я смотрю на эту пару тёмно-коричневых бульдогов с красивыми витыми шнурками, и мне чертовски приятно, что такие именно на Валеркиных ногах…

— А рубашка? Брючата? — улыбается он. — Всё сам заработал.

— Может, на будущий год пойдём вместе наниматься куда-нибудь в бурлаки, а?..

— А что?

— Да ничего… Пойдём.

— Андрей, я учебники уже достал. И тебе тоже.

— Ну, Ротшильд!..

— Подарок не ахти, но принять придётся. От Ротшильда ведь…

Мы сидели с Валеркой, перебрёхивались вот так вот. Нам обоим было хорошо. И от этого тёплого, ещё летнего вечера, и от синего неба над нами, в котором таяли тонкие льдинки облаков, и от этого, мельтешащего под ногами, настырного воробья; и ещё, может, от того, что за это время мы чуточку постарели, или что-то в этом роде…

Ой, да так ли на самом деле? Взрослее ли стали, умнее ли?..

Где-то буквально через неделю после нашей встречи, ко мне прибежала Валентина Герасимовна. Заплаканная, она прижимала маленький платочек к покрасневшим глазам. Я с тревогой подумал о Валеркином отце. Усадил её на диван. Она всё всхлипывала, не в силах начать.

— Что случилось, Валентина Герасимовна?

— Валерик… — произнесла она наконец.

— Валерка?! Что с ним?

— Его забрали…

— Как забрали? Куда?!.

— В милицию забрали…

Большую нелепость трудно было вообразить. Я подумал: не связано ли это с его недавней работой? Не пролопушил ли всё-таки он где-то и в чём-то?

— Его давно забрали?

— Около часа назад.

— Тогда едем.

По дороге Валентина Герасимовна рассказала мне, что человек, живущий в их доме, будто бы видел как вчера вечером Валерка и двое парней вытащили у подвыпившего из кармана пиджака бумажник.

— Не был ли Валерка в это время дома?

— Нет. Может, он у тебя был?

— Вчера он ко мне не приезжал.

— Андрей, у него ведь ни приятелей, ни друзей кроме тебя…

— Какая чушь! — вырвалось у меня.

— Что чушь? — недоуменно переспросила Валентина Герасимовна.

— Да весь этот бред вашего соседа по дому!

В комнате отделения милиции, за столом у окна, постукивая карандашом по телефону, сидел старший лейтенант. Спокойный, круглолицый, с лёгким румянцем на щеках, как у бутуза, вбежавшего с мороза в тёплую комнату. У окна, прислонившись плечом к стене, в щеголеватом сером костюме, стоял высокий стройный парень.

Вдоль стен пустой комнаты — стулья с откидными сиденьями. В дальнем углу я увидел Валерку. Напротив нас сидел человек с маленьким лицом в мелких морщинах. Две складки дряблой кожи шли от подбородка к горлу. Человек то и дело поправлял свою летнюю — в дырочках шляпу, которая лежала рядом на отдельном стуле.

— По какому делу? — спросил старший лейтенант ленивым, безразличным голосом.

— Это друг Валеры, — опередила меня Валентина Герасимовна.

— А-а… Хорошо. Похож на одного из тех? — старший лейтенант перевёл вопросительный взгляд с пожилого человека на меня.

Тот посмотрел. Глаза его заинтересованно поползли по мне. Медленно, с сомнением в голосе, он сказал:

— Вроде бы те были постарше. Те двое… А, может, и нет… Вчера бы я точно сказал. Знаете, старческая память…

— Так, — перебил его старший лейтенант, выходя из-за стола.— Присаживайтесь, — он показал нам рукой на свободные стулья.

Подойдя к парню, он остановился, заложил руки за спину, качнулся с пятки на носок, продолжая, видимо прерванный нашим приходом, разговор.

— Значит всё Ерофеев. Завязали?..

— Представьте себе. Совсем забыл когда лопатниками занимался. Тружусь как все. Вы-то об этом лучше меня знаете…

Они стояли один напротив другого. Умные прищуренные глаза парня насмешливо, с вызовом смотрели в лицо старшего лейтенанта. Улыбался и тот. Дружелюбно, снисходительно, как бы прощая парню нагловатую иронию. Со стороны можно было подумать: беседуют приятели.

— А ручонки-то науку помнят, — всё так же улыбаясь, выказывая белые ровные зубы, парень чуть оттолкнулся плечом от стены. Левая рука его легко и быстро отвела чуть в сторону полу пиджака старшего лейтенанта. И тут же правая — сделала мгновенное, по-кошачьи мягкое, движение вверх.

— Держите, — протянул он бумажник старшему лейтенанту.

— Ловко, чёрт!..

Оба громко хохотали, словно никого кроме них в комнате не было.

— Наличность пересчитайте. При мне, — сказал Ерофеев.

— Да уж!.. — махнул рукой старший лейтенант, засовывая бумажник в карман. — Знаю, Ерофеев. Сейчас в этом здании нет человека порядочнее вас.

— Вот так, — сказал парень. — Только фокус мой к делу не пришьёте. И впутывать меня — тоже занятие пустое…

— Конечно, конечно, — легко согласился старший лейтенант.

У стола появился Валерка. Я и не заметил как он прошёл через всю комнату. Вид у него был отрешённый — лунатик –лунатиком.

Старший лейтенант посмотрел на него сначала с удивлением, мол, а этот ещё откуда взялся? Но потом лицо его стало серьёзным, взгляд выжидающим.

И тут Валерка, словно шулер, вытаскивающий нужную карту из колоды, так же ловко, как это проделал Ерофеев, извлёк из кармана старшего лейтенанта злополучный бумажник.

Наступила звонкая тишина. И в этой тишине раздался голос Ерофеева:

— Классная работа!

Только тут я опомнился. Кинулся к Валерке. Двинул кулаком в грудь так, что полетел в угол на стулья.

— Болван! Что ты делаешь?!

— Спокойно, молодой человек, — старший лейтенант схватил меня за руку. — Ну вот, Валера, а краснел-то как?..

Старший лейтенант недовольно подтолкнул меня к стулу.

— Садись и сиди тихо.

Валеркина мать громко плакала, уткнувшись в колени.

Молчавший до сих пор «очевидец», приподнимаясь со стула и тут же садясь, просипел, тяжело вздыхая:

— Я же говорил. Они это… С ними ещё один был.

Но старший лейтенант будто не слышал. Он повернулся к парню.

— Послушайте, Ерофеев, всё-таки, может, вы этого паренька знаете?

— Эх, старший лейтенант, — наигранно вздохнул Ерофеев, — у любого академика столько учеников, что он имеет право не всех их помнить в лицо… Впрочем, честно говоря, этого мальца я не знаю.

— Ну, конечно!— я вскочил со стула. — Тут недоразумение! Ведь он, — я кивнул на Валерку, — великий артист!

Старший лейтенант холодно посмотрел мне в глаза.

— Вот именно. В этой комнате я имею дело со всякими артистами с утра до вечера.

От неожиданности этих слов я растерялся. Что сказать? Бросился зачем-то к Валерке. Ударил его по плечу, будто хотел разбудить, привести в чувство.

— Что же ты, Валерка, натворил?!.

Мне показалось, что до него что-то наконец дошло. По лицу было видно: он испугался. Значит понял чем всё пахнет.

И тут меня осенило.

— Валерка! — кричу. — Да изобрази ты кого-нибудь! Рыбака что ли?!. Ведь ты же не тот артист за которого тебя принимают!

Он понял. Теперь сразу. Понял главное: сейчас спасти может то, что поставило его в такое нелепое положение.

Он вяло вышел на середину комнаты.

Вдруг приподнял слегка сжатый кулак, словно придерживал на плече удочку. Попробовал пяткой берег, и довольным взглядом окинул пространство впереди себя. Будто это не комната, а тихое озерцо. Леску он сматывал с удочки поспешно, нетерпеливо поглядывая на воду. Червяк не давался, сползал с крючка, но вот — насадил. Забросил осторожно, без шума. Присел. Теперь перед его глазами не было ничего, кроме чуткого поплавка. После поклёвки, когда он, подсекая, рванул удочку, все резко так и откинулись назад. Рыбина сорвалась с крючка уже на берегу. Он грудью шлёпнулся на неё сверху. Руками он то здесь, то там прижимал к земле выскальзывающий, трепещущий хвост…

— Да-а… — раздался неожиданно голос Ерофеева.

Все очнулись.

Валерка стоял потупившись, теперь уже глядя в пол, который только что был для него и для нас озёрной гладью.

— Да-а… — тихо повторил старший лейтенант, — арти–ист… Таких ко мне ещё не приводили… — он помолчал. — Всё ясно, — сказал резко и деловито. — Вопросов нет. Увлекающаяся натура. Да заберите вы его! — он сердито хлопнул ладонью по столу. — Куда-нибудь подальше! В цирк что ли! Не здесь же ему место!..

…Мы шли по улице. Валентина Герасимовна то улыбалась, то вновь подносила к глазам свой мокрый платочек.

Валерка рассеянно и хмуро смотрел под ноги. Видимо, он ещё был там…

Я чувствовал внутри себя какое-то странное напряжение. Оно мало-помалу начинало отпускать. Даже дышать стало легче. Так бывает после внезапного испуга. И всё, что произошло только что в милиции, наконец показалось мне сном. Теперь уже смешным сном.

— Валерка, ты жив? — сказал я, чувствуя как всё ещё сухо у меня во рту.

— Жив, — с вымученной улыбкой ответил он.

— Ты хоть где был в тот вечер?

— У хлебозавода. Смотрел в окно как сортируют булки.

Мы переглянулись с Валентиной Герасимовной. У неё в глазах опять появились слёзы.

— Ну, скажи, Андрей, что мне с ним делать?

— Терпеть надо, терпеть, — наконец-то моя бодрость возвращалась ко мне.

Валентина Герасимовна укоризненно посмотрела на сына.

— Ты-то, ты-то чего молчишь?

— Валентина Герасимовна, ну что он может сказать? Пусть уж лучше покажет. А, Валерка?..

Валерка неожиданно встрепенулся.

— Смотрите, — он весело подмигнул нам и вдруг превратился в маленького юркого человечка.

Отводя носки ботинок далеко в стороны, почти на прямых ногах, он шёл как тот то грустный, то весёлый человечек, которого никакие беды не могли сломить. Он шёл походкой Чарли Чаплина.

Александр ГИНЕВСКИЙ

Мефодий

Впереди должно было быть озерцо. Несколько дней тому назад оно оставалось для нас голубой каплей на карте. И вот теперь угадывается зарослями шеломайника и вейника. Неподалёку от этих зарослей уже видна сторожка.
Александр ГИНЕВСКИЙ

Чугунный перстень

За глаза её называли принцессой. И даже не принцессой, а прЫнцессой. Прозвище не очень уж и обидное, но всё-таки... Всё-таки она была старуха. Правда, у неё были пухлые румяные щёки, как у младенца.