Peskarlib.ru > Русские авторы > Александр ГИНЕВСКИЙ > У дедушки Матвея и у бабушки Дарьи
Александр ГИНЕВСКИЙ
У дедушки Матвея и у бабушки Дарьи
Распечатать текст Александр ГИНЕВСКИЙ - У дедушки Матвея и у бабушки Дарьи
— Вон то село, над коим вьются тучи, оно моё родимое и есть… — сказал очень складно дядя Ренат и показал рукой на деревянные дома. Как раз туда мы и шли. Это деревня Пяльцы. В ней родился дядя Ренат, и жил таким маленьким, как я. Потом он конечно вырос и стал таким большим, как мой папа. Даже больше.
Дядя Ренат — геолог. Он ездит в тайгу, и там у него отрастает борода. У меня есть фотография. На ней дядя Ренат с бородой и в здоровенных сапогах. Сапоги сделаны из резины, и в каждом таком сапоге можно жить, как в маленьком домике.
Однажды дядя Ренат привёз мне с Охотского моря морскую звезду. Она была засушенная. Вечером я выключил свет и думал, что звезда будет светиться, как на небе, но она не засветилась. Наверно, потому, что она засушенная, или потому, что морская, или потому, что не на небе.
— Вот, Вовка, — сказал папа, — сейчас познакомишься с дедушкой и бабушкой дяди Рената.
— А они меня узнают?
— Узнают, узнают, — улыбнулся дядя Ренат, — я им про тебя рассказывал, когда ты ещё в пелёнках был.
Мы шли по деревне. Из окон на нас смотрели люди. Дядя Ренат им всем кивал головой. Мы с папой тоже здоровались с ними.
— Дарья! Дарья! Глянь, кто приехал! — засуетился дедушка около одного дома.
В окошко выглянула бабушка и куда-то убежала.
Дядя Ренат с рюкзаком на спине подбежал к дедушке, обнял его — и дедушка весь утонул в дяде Ренате, потому что он был маленький и худенький. Только серую кепку было видно.
Они поцеловались.
— Борода-то зачем? Ишь, разбойник какой! Чай ведь, ещё не старый, — сказал дедушка.
— Ничего с ней не поделаешь, дед, растёт и растёт. — Дядя Ренат потрогал бороду.
— Я — дед Матвей, а ты? — спросил дедушка меня и надвинул свою кепку прямо на глаза. Они были серые, колючие. Я даже подумал, что он меня ругать будет за что-нибудь.
— Я… я… Вовка, — сказал я.
— Не тёть Матрёны внучок?
— Я… я… папин сын.
— Дед, да это же сын Алексея Петровича! Я же тебе рассказывал, — засмеялся дядя Ренат. — И в письме писал, что приедем…
— А-а!.. Ну-ну… Писал, писал, — успокоился дедушка.
Бабушка Дарья почему-то плакала. Она вытирала глаза кончиком платка, а слёзы у неё всё равно текли. Она гладила меня морщинистой рукой по голове и приговаривала:
— Справный мальчик, справный…
— Бабушка, а почему вы плачете? — спросил я.
— Бабьи слёзы и от радости льются, — сказала она и улыбнулась.
— Ходите в избу, — позвал дедушка, — нешто тут до зари стоять?
Мы поднялись на крылечко и вошли в комнату. Она была очень большая и тёмная. Сначала я ничего не видел, а потом разглядел брёвна на потолке, много веников, какую-то сухую траву, тоже пучками. А на полу стояли деревянные бочки, грабли и ещё какие-то палки.
— Тут в санях и разуйтесь, — сказал дедушка Матвей, и я понял, что это мы пришли в сени.
Вошли в комнату. И тут я так удивился, что прямо не знал, что сказать, потому что всё было как в сказке: в углу стояла большая-большая печка, на которой Емеля ездил к царю. Только на этой печке, наверно, никто не ездил. Она была новенькая и покрашена синей краской.
Возле окошек стоял здоровенный стол. Он был накрыт белой скатертью со всякими узорами. За таким столом Иван-царевич пировал.
Я на всё это засмотрелся так, что не заметил, как дедушка Матвей взял меня за руку.
— Пошли в баню, — сказал.
В бане тоже было всё как в сказке: низенькая, с маленьким окошком и печкой. В печке помещался большой котёл. Вода в нём была горячая и дымилась. А от тёмных камней пыхало жаром. Ещё были полки, на которых парятся, и большие тазы с холодной водой.
Мне тут тоже очень понравилось. И когда дедушка Матвей спросил:
— Париться любишь?
Я взял и соврал:
— Люблю, — потому что я никогда не парился. Потому что у нас дома ванная, а в ней разве попаришься?
— Ну, поберегись тогда, — сказал дедушка.
Я отошёл от печки, дедушка взял ковшик с поломанной ручкой, зачерпнул из котла воду и плеснул прямо на камни. Они зашипели, и сразу стало так жарко, что хоть убегай. Если бы я не сказал что люблю париться, я бы, наверное, убежал.
— Присядь, Вова, присядь. Сразу полегчает, — сказал дедушка. Я присел к самому полу, чтобы дышать, и тут с меня потёк пот. Когда я отдышался, дедушка сказал:
— Залезай ко мне на полок, будем с кости греть.
Мы сидели и грели кости.
— Теперь давай веничком берёзовым, — сказал дедушка и стал меня парить. Он хлопал здорово, а мне вовсе не было больно. Только очень жарко.
От веника приятно пахло. Один листок прилип к моему плечу, и он тоже пах, как веник.
А потом я парил дедушку изо всех сил, и он кряхтел, как больной. Только от удовольствия.
— Ах, ещё… Ах, ещё… — говорил он. И когда у меня кончились силы, я сказал, что устал.
— Ну, мойся, мойся, — говорит дедушка. — Чай совсем заработался.
Как мы оделись — не знаю, но когда нам с дедушкой надо было выйти из бани, то мы совсем не могли. Мы совсем устали.
— Знатно напарились? — спрашивал меня дедушка.
— Зна-атно, — отвечал я.
После нас парились дядя Ренат и папа. Они так поддавали пару, что на улице было слышно, как шипят камни. Я даже думал, что папа с дядей Ренатом решили совсем запариться.
— Сущие бесы! — строго сказал дедушка Матвей, а по глазам его было видно, что ему очень нравятся и дядя Ренат, и мой папа, и как они здорово парятся.
Дядя Ренат и папа тоже долго не могли выйти из бани — так устали. А потом всё же вышли. Лица у них были красные и довольные.
И вот мы сидим за столом, за которым Иван-царевич пировал. И у нас тоже пир. На столе чего только нет, а бабушка Дарья всё вытаскивает и вытаскивает ухватами что-то горячее прямо из печи. Какие-то тёти ей помогают, и они весло покрикивают друг на дружку, потому что они, наверно, любят угощать гостей.
Я сижу рядом с дедушкой Матвеем. Вокруг собралось много народу. Все уже меня знают, а я почти никого. Но я подумал — это не беда, потому что я всё равно с ними познакомлюсь. А пока они мне только руками машут:
— Давай, Вовка, не стесняйся! Мы тут все свои — пяльцевские…
А я хоть и не пяльцевский, тоже, оказывается, свой. Я и не стесняюсь. Потому что мне дедушка Матвей дал солёный огурец, а он оказался такой твёрдый и вкусный, что я его схрумкал в два счёта.
Потом мне дали суп и деревянную ложку. Суп был очень горячий, но я его ел и не обжёгся. Потому что ложка-то деревянная! Такой ложкой как раз такой суп и есть. Это мне дедушка Матвей объяснил.
Я и суп-то не успел съесть, как бабушка Дарья подошла и сказала:
— Дед, ты чего за Вовой не доглядаешь? Насыпь ему картохи да яешню положь.
Тут дедушка положил мне белых горячих картошин. И яичницу с жареной колбасой. Я ел, отдувался, а дедушка всё спрашивал:
— Вов, может, ещё чего? Может, капустки?
За столом разговаривали про дядю Рената, про его жизнь и про его работу. Моего папу тоже спрашивали, а он отвечал про себя, про меня и про маму. А дядя Ренат и папа расспрашивали про деревню и про то, как здесь живётся людям.
Оказывается, здесь больше нет «дэтэшек», а одни «Беларуси». " Дэтэшки» — это гусеничные трактора. «Беларуси» — тоже трактора, только колёсные. На них хорошо и пахать, и сеять, и возить грузы. Лучше, чем на «дэтэшках.»
Становилось всё шумнее и шумнее.
— Вовк, ты там не спишь?! — со смехом спросил меня очень загорелый дядя.
Он приехал на самосвале. Остановился у самых окон. На полном ходу. Выскочил из машины и бросился в дом. Дядя Ренат как увидел в окне самосвал, развёл руки и пошёл к дверям. Двери открылись, и тут они встретились. И так обнялись, что только кости затрещали.
— Дружки они были. Мальцами, как ты, — сказал мне дедушка Матвей. — Ох, озоровали… Бывало, я их крапивой… Обоих…
— За что, дедушка?
— А за озорство. Ему, Павлухе, и сейчас полагается всыпать.
— За что?
— Побежал, а машину не выключил. Вон она тарахтит впустую. — Дедушка нахмурился. — Павел, — сказал он строго, — ты чего машину не выключил? Тарахтит зазря.
Дядя Павел махнул рукой.
— Да брось, дед! Горючка-то казённая!
— Я тебе покажу «казённая»! — Дедушка Матвей погрозил пальцем. — А ну, марш сейчас же?
Дядя Павел схватился за голову, будто очень испугался.
— Бегу, дед, бегу! Только не серчай шибко!
— То-то у меня… — сказал дедушка.
Дядя Павел вернулся, посидел немного за столом, потом встал и пошёл в угол. Я только сейчас заметил, что там стоял телевизор. Дядя Павел включил его. Показывали футбол.
— Ты что, Павел! — закричали все. — Ренат приехал, а ты!..
— Как тебе не стыдно!
— Выключи сейчас же!
— Тихо, граждане! — сказал дядя Павел. — Подарочек гостям — «Зенит» играет. Проигрывает… Так- так, Ренат, — дядя Павел хлопнул по плечу дядю Рената, — болеешь за свой «Зенит»?
— Я, Павлуша, к футболу равнодушен, — ответил дядя Ренат.
— Понятно, понятно… Был когда-то на «Зенит» очень даже знаменит, а теперь игра в «Зените» не игра, а извините… — весело пропел дядя Павел.
Все засмеялись.
— Во! Видал шалопая! — сказал дедушка.
Я и не заметил, как уснул. Вдруг слышу папин голос:
— Да зачем его на кровать?! На печь его! На печь забросим! Ведь он никогда не спал на русской печи!
Какой-то здоровенный дядя взял меня на руки, и я очутился где-то высоко, род самым потолком.
Я лежал на чём-то мягком и мохнатом. У самого моего носа висела целая связка лука. Она шуршала, когда её тронешь рукой, и пахла чем-то хорошим и непонятным.
Здесь было очень тепло, и я развалился, как барин.
Спать мне уже не хотелось, потому что внизу подо мной играли на баяне и плясали.
Вдруг кто-то крикнул:
— Цыганочка!
Я высунулся и посмотрел вниз.
Запела медленная музыка. И тут мой папа вышел на середину комнаты. Все смотрели на него. Я тоже смотрел. Папа был очень серьёзный. Он стоял неподвижно и смотрел на дядю, который играл.
Папа будто дождался чего-то, щёлкнул подмёткой по полу, потом так же щёлкнул другой ногой: чок-чок-чок. И музыка и щелчки становились всё быстрее. Всё быстрее двигались папины ноги. Папа не отставал от музыки, а даже успевал как-то провести ногою по полу, и получалось очень здорово. И когда замелькали папины ноги, папа стал хлопать себя по коленкам и ногам так, будто он пляшет не один, а и ещё кто-то.
Я смотрел и думал: «Вот я живу с папой всю жизнь и даже не знаю, что он так умеет…»
Все сели за стол. Опять стало очень шумно, но тут кто-то запел. Все сразу стихли и прислушались. Запел дядя Павел. Он сидел рядом с моим папой.
Песня была грустной. Я её никогда раньше не слыхал. Такую хорошую песню про степь… как она вся кругом… Как в этой степи умирал ямщик, потому что он замёрз… Как он отдавал товарищу приказ поклониться маме с папой… И про жену тоже… про кольцо… Чтобы товарищ отдал кольцо, и пусть уж она не печалится…
Песню запели все. Её и на улице, наверно, было слышно. Мне тоже очень хотелось запеть, но я не знал всех слов наизусть. А песня была такая хорошая.
И когда я заснул, я увидел во сне ямщика. Я к нему подъехал на лошади, а он лежал и умирал. Он мне стал отдавать приказ, а я ему сказал: «Вы потерпите, товарищ ямщик. Я вас довезу до поликлиники, и там вас вылечат. Там вам обязательно помогут. У нас всем помогают, даже у кого царапина пустяковая. Ну, немножко только потерпите!.." И мы с ним поехали. Я думал, что вот-вот мы с ним доедем, но я его не довёз. Он умер. А я стоял около него, как тот его товарищ, и плакал.
Утром я проснулся, и мне было грустно, потому что я не спас ямщика.
Я спустился по лесенке с печки и вышел на улицу.
Светило солнышко, и птицы пели весёлые песни.
Прямо у меня под ногами бегали цыплята. Пушистые и жёлтые, они катались, как шарики. Они меня совсем не боялись. Только курица громко кудахтала, будто я сейчас за ней погонюсь.
У сарая дедушка Матвей пилил дрова. Я подошёл к нему и увидел, что пила у него была с двумя ручками, а он пилил один. «Шорк-шорк» — делала пила, и жёлтые опилки от дерева сыпались на траву.
— Здравствуйте, дедушка Матвей! — сказал я.
— День добрый! — ответил дедушка. Он даже не посмотрел на меня. Пилит себе и пилит.
Я взялся за ручку пилы.
— Можно, дедушка?
— Давай, только ноги как у меня, вишь? Так и ты вставай. Да рукой в бревно упрись.
Мы стали пилить вдвоём.
Я пилил и смотрел, как пила медленно влезает в бревно, как сыплются опилки. Они пахли лесом.
— Вова, — позвала меня бабушка Дарья, — иди сюды!
— Иди, Вов, зовут тебя, — сказал дедушка. — Я теперь и один управлюсь. Спасибо, помог.
Бабушка Дарья привела меня в дом и дала мне жёлтый кувшинчик.
— Пей, Вова, молоко топлёное, — сказала она.
Я посмотрел на коричневую пенку и стал пить. Молоко было вкусное. Я такого ещё никогда не пил.
— Спасибо, бабушка Дарья, вкусно очень!
— Ты губы-то оближи, а то прямо усатый, как таракан, — улыбнулась бабушка.
— Это вам корова такое молоко даёт? — спросил я.
— Ко-ро-ва… А то кто же?
— А как её звать?
— Милкой кличут.
— А она у вас дома?
— Сегодня дома — не в стаде. Пастух у нас заболел.
— А можно мне её посмотреть?
— Иди в хлев, я тебе дверь-то отопру. Посмотришь.
Бабушка открыла хлев. Там было темно, как в сенях. Я не сразу увидел Милку. Она стояла и жевала сено. Я подошёл к Милке поближе и положил руку на её бочок. Он был тёплый и мягкий от шерсти. Милка махнула хвостом и посмотрела на меня. Глаза у неё были тёмные и большие. И ещё очень умные. Она будто хотела сказать: «Ты уж мне не мешай. Ладно?» Милка вздохнула, отвернулась от меня, и опять стала жевать своё сено, потому что ей надо было делать для людей молоко.
После завтрака за нами заехал дядя Павел на своём самосвале. Я сел в кабину, а папа с дядей Ренатом забрались в кузов. Мы поехали на лесное озеро к бобровым хаткам. Это такие домики, в которых живут бобры. Они их сами строят. Дядя Ренат обещал нам показать даже бобровые плотины.
— Я вас только до развилки довезу, а там пешком доберётесь, — сказал мне дядя Павел.
Машина поднялась на гору и остановилась.
— Смотри, Вовка, вон наша деревня. Пяльцы. Вся как на ладошке! Здорово?!
— Здорово! А вон дом дедушки Матвея!
— Узнал?! Ну-ка, Вовка, у тебя глаза зорче. Глянь-ка, не грозит мне там дед Матвей кулаком?..
Я засмеялся.
— Его отсюда не видно. Он, наверно, дома. Наверно, в окно грозит…
— С него станет! — сказал дядя Павел. — Держись, Вовка! Даём дёру!..
…И вот мы с папой уже два дня живём дома — в Ленинграде — а я помню всё-всё-всё. И про дедушку Матвея, и про бабушку Дарью, и про дядю Павла, и про баню, и про ямщика, и про Милку, и про топлёное молоко…
Папа обещал мне купить пластинку с песней про ямщика. Я буду её слушать и никогда ничего не забуду.
Также читайте:
«И будем любоваться нашим Ленинградом...»