Александр ГИНЕВСКИЙ
Пять процентов слуха

Звоню Вадьке. Поднимает трубку.

— Алё… — слышу слабенький несчастный голос.

«Не перепутал ли я номер? — думаю. — Может, это не Вадька, а какой-нибудь старенькой пенсионер».

Кладу трубку. Звоню снова.

— Алё… — слышу опять.

Я даже на трубку посмотрел, на телефон. Не испортились ли?

— Привет, — говорю. — Это ты, Вадька?

— Алё…

Тут я догадался, что это Вадька. Только он какой-то не такой…

— Привет, Вадидуся! — говорю. — Здорово ты заморенным червячком представляешься.

— Алё…

— Да ты чего?! Оглох что ли?!.

— Алё…

— Тетеря глухая! С тобой здороваются, а ты?!.

— Алё… — в трубке что-то зашуршало, а потом я услышал совсем старческий голос. — Охо-хо… Ушки мои, ушки… — А потом: — Ту-ту-ту…

Бросил я трубку. И не лень столько раз алёкать?

" А вдруг, — подумал я, — он какого-нибудь говорящего попугая раздобыл. Научил его в телефон алёкать, а сам только посмеивается над всеми. Чего там, конечно, завёл попугая! И думать нечего!»

Так я с этой догадкой и побежал к нему. «Ну, дедуся-Вадидуся, погоди! Посмотрим как ты у нас заалёкаешь без помощи говорящего попугая».

Звоню в дверь. Звоню, звоню. Не открывает. Только слышно у дверей кто-то кряхтит и сопит.

Стал стучать. Стучу, стучу. Открывают. Вадька…

Я так и бросился в комнату.

Смотрю по сторонам, ищу клетку с попугаем. Или хотя бы просто попугая без клетки. Может, он такой уже дрессированный, что ему и клетка не нужна. Живёт себе преспокойно в светлом углу или на шкафу…

Все углы обшарил — ни клетки, ни попугая.

— Сознавайся, куда попугая засунул? — говорю.

— Чиво-о? — слабеньким несчастным голосом стонет.

— Да хватит тебе притворяться! — кричу, а сам за шкаф заглядываю. — Говори: куда попугая спрятал?

— Никого я не пугаю, — ноет. — С моим ли здоровьем пугать…

Я так и уставился на Вадьку.

— Здоровье? А что у тебя со здоровьем?

Чувствую, у меня самого голос стал тихий, слабенький. Потому что только теперь я увидел, что уши у Вадьки забинтованы, а из-под бинта виднеются большие нахлобучки ваты. Вспомнилось мне и как он стонал по телефону: «Ушки мои, ушки…»

— Что с ушками? — спрашиваю.

Сел он со мной рядом на диван. Качается из стороны в сторону, как матрёшка неваляшка. Стонет:

— Говори погромче.

— Что с ушками?! — кричу.

— Сушек в доме нет. Есть сухарики. Тебе дать? И говори, пожалуйста, погромче. У меня слух потерян на девяносто три процента.

Ну что тут будешь делать с человеком? Ты ему по-русски, а он тебе — по-турецки.

— Мне сушек не надо! И сухарей тоже! — кричу во всё горло. — Неужели на девяносто три процента?!.

— Да-а… — кивает Вадька. — Всего семь процентов осталось. Полная старость пришла. Скоро зубы выпадут. А потом — волосы. Будешь ты меня гулять водить под ручку в скверик. Старого своего друга подышать выводить… Будешь?

Вадька смотрел на меня. Весь печальный, весь какой-то скукоженный. И в глазах его стояли настоящие слёзы.

— Ты чего несёшь?! — говорю. — Какая старость?!. Подумаешь, уши у него! Семь процентов-то осталось! Ты лучше скажи: когда умудрился остальные проценты потерять?

— Чиво-о?..

— Слух когда потерял?!

Вадька закивал головой. Мол, понял, сейчас отвечу. Вот только дух переведу.

— Наверно, ночью, — говорит. — Я почти всю ночь не спал — уши болели.

— Конечно, ночью, — говорю. — Вчера-то мы с тобой в снегу валялись и шапки подбрасывали кто выше. Если бы тебя продуло тогда, то и меня бы, верно?

— Да-а… — кивает Вадька.

— А я, как видишь, ничего. Слышу на все сто. Видно, у меня здоровья побольше будет. В этом вся штука.

— Да-а… — кивает Вадька. — Спасибо, не забыл. Пришёл старого больного друга навестить. Низкий тебе поклон за это… — опять лопочет по-турецки.

Удивительное дело: у человека уши разболелись, а, похоже, что у него и в голове. Тоже что-то простудилось…

Тут его мама пришла. Начала Вадьку лечить, ставить компресс. Он морщится, ворчит, глаза закатывает, будто вот-вот брякнется без сознания. Я хотел помочь Вадькиной маме, но она сказала, что и без меня хорошо справится.

Понятное дело, раз так говорят, надо отправляться домой. Я и отправился.

А ночью… ночью разболелись уши. У меня.

К утру я был перевязан почище Вадьки. И тоже ничего не слышал. Процентов на девяносто пять. Значит, оставалось у меня процентов пять. Меньше чем у Вадьки.

Я лежал в постели. Был дома один. Рядом со мной, на подушку мама поставила телефон, чтобы я докладывал ей о состоянии своего здоровья.

Я лежал и думал, что у меня дела будут похуже, чем у Вадьки. Ведь семь процентов слуха — ещё ничего. Если перед носом пролетит реактивный самолёт, его не только увидишь, а, может, и услышишь. А вот пять?.. Попробуй поживи на свете с пятью процентами. Уж у Вадьки бы не только зубы и волосы повыпали, а он бы и сам весь развалился. Без всякой старости…

Мне показалось, что звонит телефон. Я положил на него руку. Он действительно чуть-чуть трясся.

Снимаю трубку.

— Алё…

В трубке кто-то чирикал и шуршал.

— Алё, — говорю. — Пожалуйста, погромче. У меня осталось пять процентов слуха.

В трубке опять зачирикало и зашуршало.

— Алё… — говорю. — Кто там?

Вдруг слышу слабо-слабо. Как со дна глубокого колодца:

— Разалёкался, тетеря глухая! Кто, кто… Почтальон Печкин — вот кто! Ну, держись, Печкин, сейчас приду, навещу старого друга.

Это был, конечно, Вадька.

Он прибежал ко мне совершенно здоровый. И первое что сказал:

— Слушай, а я сначала подумал, что это у тебя попугай учёный по телефону говорит.

А потом спросил:

— Так сколько, говоришь, у тебя процентов слуха осталось?..

— Говори, пожалуйста, погромче, — говорю. — По-гро-ом-че!..