Детская электронная библиотека
Александр ГИНЕВСКИЙ
(Версия для распечатки текста)
«У нас всем на удивление снег выпал,
а мальчики мылили девочкам лицо снегом...»
(Из письма девочки в редакцию журнала «Костёр»)
Шёл снег. Словно сами звёзды где-то высоко в небе рассыпались в белую морозную пыль, и она опускалась на тёмные ветки деревьев, на иссиня белеющие по-вечернему, утоптанные дорожки парка. «Догони, догони!..» — звал лукавый женский голос из репродукторов, похожих на вороньи гнёзда, невидимых сейчас глазу. Ноги сами несли туда, где свет, праздничная толкотня, смех, шорох разрезаемого коньками льда и этот мягкий зовущий голос...
Трое мальчишек с коньками под мышками шли по дорожке. За разговором они не слышали призывного «Догони, догони...»
— Что у них было?! — Лёшка остановился и сердито посмотрел в лицо Тольки Румянцева. — У них были только кухонные ножи и ни одного гладиуса!* Понятно?!
От Лёшкиного напора Румянцев почувствовал себя виноватым в том, что гладиусов у них не было. А тут ещё Витька.
— Их было всего сто человек, — сказал он Лёшкиным тоном, будто Румянцев собирался спорить.
— Не сто, не сто!.. — с раздражением перебил Лёшка. — А всего семьдесят человек. И они разооружили всю охрану школы гладиаторов!
— А потом куда? — торопливо спросил Румянцев. — Куда потом-то они?..
Гладиус* — так у римлян назывался короткий меч.
— Куда!.. Спрятались в лесу на вулкане.
— На вулкане?
— На Везувии, — уточнил Витька. — По всей Римской республике прокатилась весть про их восстание. Тут, значит, рабы со всех мест стали к ним пробираться. Чтоб объединиться... Лёшка уже не слышал Витькиных разъяснений. Прищуренными глазами смотрел он в тёмную глубину аллеи. Впереди мерцал тусклый огонёк фонаря. Он казался огнём далёкого костра на лесистом склоне Везувия. Мысленно Лёшка был там.
— Эх, только один бы пулемётик... — задумчиво произнёс он. — Окопы научил бы их вырыть... Мы бы засели...
— Научил!.. Да как бы ты их научил, интересно знать?! — выкрикнул Витька. — Ведь у Спартака были и сирийцы, и греки, и германцы! Все они по-своему говорили. А ты бы на каком стал их учить? На русском?..
— Балда! На каком!.. — рассердился Лёшка. — Взял бы лопату и — показал! Без всяких языков.
— Тогда, может, и лопат никаких ещё не было, — осторожно замети Румянцев, — мотыги какие-нибудь...
— Чёрт с ними, с мотыгами! И мотыгами можно.
— А пулемётик, конечно бы, — у-ух!.. — обрадовался Витька. — Здорово ты, Лёшка, насчёт пулемётика!
— Лёшк, Лёшк, — Румянцев вдруг задышал в самое ухо Лёшки. — За нами девчонки. Подслушивают...
Лёшка резко обернулся. И правда. Две. Тоже с коньками. Прямо чуть на него не налетели. Видно давно так шли. У-уу тихони! Одна вдруг ойкнула. Обе пугливо попятились, развернулись и — дёру.
— А ну, ребята, в снег их! Валяй их! — радостно закричал Витька. — Мы из них снегових слепим!
Они сунули коньки Румянцеву, бросились догонять.
Девчонкам некуда было деться: по бокам аллеи — глубокий снег. Они бежали всё время прямо, как зайцы в луче света машинной фары.
Неожиданно одна из них юркнула влево, на тропу. Здесь у развилки горел фонарь. Лёшка увидел раскрасневшееся лицо девчонки.
— Догоняй её, догоняй! — крикнул Витька и промчался дальше.
Расстояние между Лёшкой и девчонкой сокращалось. Казалось, вытяни вперед кулак, чуть ткни и — кувыркнётся она, как цветочный горшок за окно. “В спину бьют только подлецы...” — пронеслось в Лёшкиной голове. «Да, толкать не годится...» — тоскливо подумал он.
Тонкая ветка хлестнула его по лицу. Лёшка так и взвыл от боли и злости. «Ну-у, лекариха, погоди!..» — мелькнуло у него в голове.
Он уже бежал по сугробу, рядом с тропинкой, рядом с девчонкой. Он подставил ножку раз, другой, совсем забыв, что ножку подставляют тоже — не очень красивые люди...
Он делал одну подножку за другой, но как?!. Каждый раз, упираясь каблуком в снег, Лёшкина нога оказывалась где-то в стороне от мелькающих ног девчонки. Так ставят подножку круглые дураки или неуклюжие бегемоты. Ни тем, ни другим Лёшка не был, и потому сгорал от стыда перед самим собой. Ещё хорошо — никто не видит его мальчишечьего позора.
А её стоило проучить. Ох, стоило!.. Закопать в сугроб так, чтобы потом и с собаками не нашли...
Наконец оба выбились из сил. Остановились, тяжело дыша, пошатываясь.
Она держалась за ветку в двух шагах от него.
— Ну?.. Что?.. Догнал?.. — ехидно, совсем задыхаясь, приговаривала.
— А-а!.. Живи пока, — прохрипел Лёшка. Он показал ей кулак, который, как у пьяного, ходил из стороны в сторону и совсем не казался грозным.
— Ой, отпустил! — смеялась она. — Спасибочки, живую отпустил!
— За мной не заржавеет, — сурово сказал Лёшка. — Ещё схлопочешь своё...
— Ой, держите меня! Ой, мамочки, не могу! — смеялась она в спину удаляющемуся Лёшке.
— Ну, как? — спросил его Витька, когда он вернулся. — Догнал?
— Догна-ал. Так дал, что носом землю пропахала. К утру домой доползёт.
— А я этой... снегом мордуленцию намылил. Теперь неделю может не умываться!
От Витьки валил пар, как от человека, хорошо поработавшего на морозе. И весь он сиял счастливой гордостью. Словно все они только что наткнулись на бронзовый памятник Витьке, который поставило ему благодарное человечество за беспримерный подвиг.
Осенью, в школьном дворе Лёшка напоролся ногой на ржавый гвоздь. Как это обычно бывает? Прыгали, прыгали с забора, бац — подворачивается доска с гвоздём. Именно там, где ей как раз не место. Ну, будто эта доска искала Лёшку. И нашла. Не он же её?
Остальные прыгуны подбежали, подхватили Лёшку под руки, помогли доковылять до медкабинета. Тут-то они и столкнулись носом к носу впервые. Он — с ботинком в руке, с безвольно болтающейся, подогнутой ногой. Она с красным крестиком на рукаве с пакетиком бинта в беленьких чистеньких пальчиках. Она уставилась в Лёшкино лицо, побледнела, подбородок дрогнул. Словом, как всегда у девочек перед тем, как заплакать. «Ой!..» — говорит и всё всматривается, всматривается в Лёшку. Так, будто только сейчас увидела, что Лёшка не весь целиком перед ней, а только часть его. Другая же — осталась где-то не то на поле брани, не то на поле драки. А точнее, там, где валяются доски с ржавыми гвоздями...
— Ну что уставилась, будто рентгеном просвечиваешь? — поморщился Лёшка не столько от боли, сколько от этого пристального, всё не отлипающего взгляда школьной сестры милосердия. — Йод давай, бинт! Всё давай — чего там полагается! — прикрикнул он.
Но она не шевельнулась. Стоит соляным столбом.
Лёшка посмотрел под больную ногу. Там густел вишнёвый бугорок крови.
— Во, — сказал он, поднимая глаза, — течёт. Прямо на пол...
И тут она проснулась.
— Капитолина Степановна! Капитолина Степановна! — заорала, будто у Лёшки, прямо на её глазах, и голова с плеч скатилась. — Мальчик ногу гвоздём поранил! Ему надо противостолбнячный укол сделать!
Такого оборота Лёшка не ожидал. Думал: йодик, бинтик и — наше вам с кисточкой. А тут... «Укол, ладно, — подумал он, хотя от этой мысли холодные мышиные лапки так и побежали по спине от поясницы к затылку. — Хорошо, если в руку, в ногу или под лопатку. А если...»
— Ну, лекариха! Ну, дура!.. — процедил в бессильной ярости Лёшка, чувствуя с каким наслаждением стёр бы сейчас в порошок эту сестру милосердия из пятого «А». Ведь не ори она так, всё бы, может, и обошлось...
А она:
— Мальчик, тебе больно? Ты потерпи. Сейчас... Знаешь, как мне тебя жалко, — и уже носом хлюпает. Тоже — учитель терпения. Стоит, вертит в руках бинт — перевязочное средство для оказания первой помощи. Какой бинт! Какое средство для оказания!.. От страха, похоже, забыла зачем ей белую повязку с красным крестиком на рукав нацепили! Кровь, понимаешь ли, человеческую увидела...
— Снимай штаны, раненый, — басом сказала, вошедшая из другой комнаты, врач Капитолина Степановна. Она повернулась к окну, строго рассматривая струйку над иглой шприца.
Вот чего боялся Лёшка. Вы думали укола? Нет!..
— Не дамся, — глухо проворчал Лёшка голосом овчарки, у которой пасть занята костью.
Одной рукой он вцепился в топчан, покрытый холодной рыжей клеёнкой. Другой — в ремень пояса.
Лекариха стояла спиной к нему. Что-то укладывала на белой тумбочке. «Глянц, глянц», — звенело стеклянное под её руками. Этот звон стоял у самого Лёшкиного уха. Ему даже казалось, что она там брямкает только так — для видимости. Сама же исподтишка посматривает на него, рентгеном своим просвечивает...
— Зоя, — сказала Капитолина Степановна, — выйди на минутку. Мы сейчас с этим молодцем сойдёмся в рукопашной. Как-нибудь и без тебя справлюсь...
Лекариха пулей вылетела из кабинета.
Облегчённо вздохнув, Лёшка спустил штаны. Послушно лёг на топчан.
— В какую тебя ягодицу, герой? В левую или в правую? — Капитолина Степановна, огромная, в белом, как облако; на толстых ногах, шаркая тапочками, подходила к Лёшке. Она шла так тяжело, будто несла столитровую бутыль с иглой на конце.
Лёшка зажмурился.
Весна наступала на пятки уходящей зиме. С утра в небе, среди скуки серых туч, стояли весёлые голубые проруби. В них выглядывало солнце и прямой наводкой било тёплыми струями света по крышам, деревьям, канавам и лужам на дорогах. Глохнущие от собственного крика воробьи, с задорным бесстрашием ступали в эти лужи по колено. Они приседали, взмахивали хвостами, крыльями, с наслаждением поднимая вееры брызг талой воды. Воробьи выжили! И теперь каждым мокрым своим пёрышком смеялись вслед уходящей зиме. А петухи в дальних дворах окраины городка запрокидывали головы, отягощённые алыми гребнями; разевали клювы, и солнце лудило нетерпеливые глотки трубачей для будущих ранних зорь...
Весна наступала... Теперь в трелях школьного звонка слышался звон разбиваемых сосулек. А ветер вместе с этими трелями врывался в распахнутые окна и выдувал из классов во двор всех, кто ждал перемены. И прежде чем покинуть комнаты с высокими потолками, ветер шелестел страницами тетрадей и книг, оставленных на партах...
В такую-то погоду, на большой перемене, Лёшка Круглов не испытывал той радости, с какою воробьи плескались в лужах.
Он был со своими. Стояли гурьбой, только он всё-таки немного в стороне. Витька рассказывал что-то смешное. Все слушали, похохатывали. Лёшка не смеялся. Да он и слушал-то вполуха. Не до того ему было. Хмурый, опустив голову, ковырял землю носком ботинка... Утром, до школы проиграл он Букварю в орлянку сорок копеек. Ещё в третьем классе Букваря вызывали к доске, и спрашивали наизусть алфавит. Теперь он учился в шестом, а прозвище так и осталось.
Сорок копеек — всё, что у него было — Деньги для Лёшки не малые. «Отыгрывайся, Лёха! В долг», — сказал тогда Букварь. Он присел, приставив к глазам кулаки, рассматривая Лёшку, как в бинокль. Смотрел-то на карманы. Мол, не припрятан ли там гривенник — другой. Посмеивался букварь.
Лёшка попробовал отыграться, но снова проиграл. Рубль целый. «Ладно, хватит, — сказал вдруг довольный Букварь. — Я и так буржуй-пикиталист», — он поднёс к Лёшкиному носу руки лодочкой, побренчал монетами. Руки Букворя были разрисованы кривыми якорями, спастельными кругами, похожими на сушки из булочной. Руки далеко вылезали из коротких рукавов.
Букварь снова побренчал мелочью, задумался.
«Слышь, Лёха, ты вот что. Свези-ка меня на горбу до магазина. Свезёшь, — считай, полтинник отыграл. А?..»
Лёшка было прикинул: а чего? Может, стоит? Жердь эту тощую?.. Но заметив в глазах Букваря, изо всех сил скрываемую, но всё же прорвавшуюся усмешку, сказал: «А этого не хочешь?» — и показал фигу.
Букварь добродушно рассмеялся: «Поучить бы тебя надо как разговаривать со старшими, да ладно. А на горбу повезёшь. В другой раз, когда проиграешь. Куда денешься? Так что скачки откладываются. Набирайся пока сил конёк-горбунок, — и Букварь потрепал Лёшку по плечу разрисованной рукой. — Про должок не забудь».
И вот теперь из Лёшкиной головы не выходило: «Где достать деньги?»
Рядом опять рассмеялись ребята. Лёшка поднял голову и тут же зажмурился: ослепило солнце. Лёшка мотнул головой, шагнул в одну сторону, в другую, — но каждый раз свет опять ударял в глаза. Лёшка почувствовал, что сейчас ребята смеются над ним. Над тем, как беспомощно он шарахается из стороны в сторону, будто козёл на верёвке. Наконец Лёшка прикрыл глаза ладонью, посмотрел вверх. Туда, откуда луч бил ему в лицо.
На втором этаже, в окне... лекариха! С зеркальцем...
«Ну, дура!..» — закипело в груди у Лёшки.
Он рванулся к дверям школы.
— Бросай её в окно, мы поймаем! — смеялись ему вслед.
«Считай, достукалась! Сейчас я тебе накостыляю!..» — твердил Лёшка, перепрыгивая через ступеньку по лестнице.
Он дёрнул дверь.
В классе — никого. Он присмотрелся.
У окна, не шевелясь, стояла она. Со свету Лёшке показалось, что это и не человек вовсе, а какой-то тёмный мешок, набитый сеном.
Он подошёл. Смотрит: она. Да ещё и улыбается. Да так, что Лёшка чуть не забыл, зачем он мчался по лестнице через ступеньку.
Он оторопело застыл. Потом, будто вспомнив, сказал растерянно:
— Ну, чего тебе, делать нечего что ли?
— Уж и пошутить нельзя.
— Шутки тебе! Нашла когда шутить! — вспыхнул Лёшка. — Я тут, понимаешь, Букварю рубль сорок проиграл, в долгах у него, а ты тут со своими шутками!..
«Чёрт возьми, — пронеслось в голове Лёшки, — что я такое мелю?!. Рубль сорок... лекарихе этой... Ей-то зачем?..»
А лекариха уже бежала к своей парте.
— Круглов, Лёша! — заливалась она. — У меня тридцать копеек есть! Возьми! Я завтра ещё принесу! Возьми!..
— Чего-чего?!. — угрожающий голос Лёшки остановил её. — Ты что же?.. Мне подаяние протягиваешь, милостыню?! Как нищему, да?!.
Лекариха так и застыла на месте. Захлопала ресницами. На щеках выступили розовые пятна.
— Круглов, да я же это... в долг... — сказала наконец.
— Чего-о?! — совсем уже взвился Лёшка. — Это чтобы я в долгах, как в шелках, да?!.
Тут лекариха захохотала. Захохотала, запрокинув голову. Лёшка увидел её влажное розовое нёбо между двумя рядами сахарно-белых зубов. Смех её душил. Её шатало из стороны в сторону. Чтобы не упасть, она хваталась за спинки парт.
И куда только подевался его гнев? Теперь Лёшка стоял и хлопал глазами. У него, видно, было такое умное лицо, что взглянув на него, лекариха никак не могла остановиться.
Но вот её смех оборвался. Она серьёзно посмотрела на Лёшку. Даже с некоторым пониманием, сочувствием. Так смотрит порою мать на своего малыша–глупыша. Немного подумала, мол, стоит или не стоит, и неожиданно спросила:
— Скажи, Круглов, а в отрядах Спартака были женщины?
— Женщины?.. — от напряжения у Лёшки на лбу вспухли морщины: «Причём тут женщины?.. Не подвох ли? Не яму ли роет ему лекариха...» — Не было там женщин. Делать им у Спартака было нечего, — сердито, на всякий случай, отрезал он.
— Ну, как же нечего. Помогать. Готовить, стирать, раненых перевязывать.
Он долго смотрел ей в лицо, всё ждал: вспомнит ли про пулемёт... Нет, не вспомнила.
— Помогать... Какие из женщин помощники? — сказал Лёшка и понял: опять сел в лужу. Сам взял и сел. Никто его в неё не толкал. Но лекариха и тут вида не подала.
— Что ж, по-твоему, женщины ни на что не способны?
Что он мог ответить на это такое, отчего бы не пришлось ему снова сесть в лужу? Переступил только с ноги на ногу и сказал:
— Ты мне зубы не заговаривай. Знай: в другой раз отлуплю. Уж точно.
— Оё-ёй!.. Отлупит. Слыхали уже... Ещё зимой слыхали.
Лёшка стиснул зубы, промолчал.
Он шёл к двери.
У дверей на спине Лёшки появился печальный солнечный зайчик.
Какое-то время зайчик сидел на том месте закрывшейся двери, где отскочила краска и проглядывала светлая гладь древесины. Потом он спрыгнул на пол, и медленно побежал к ногами девочки.
Лёшка был возбуждён, весел. Ему везло. Он отыгрывался. По пятачку, по пятачку, но отыгрывался. И чем больше хмурился Букварь, тем веселее становилось на душе у Лёшки. «Орёл!» — кричал он и пятак, подкинутый Букварём, падал «орлом». «Решка!» И опять пятак ложился «решкой» — как по заказу.
И пока монета, вращаясь, летела в воздухе, Лёшка стоял, широко расставив ноги, засунув руки в карманы. Ну, будто под ним шаткая палуба пиратской шхуны. И не Лёшка стоит на ней, а «джентльмен удачи», которому и сам чёрт не брат!.. Было отчего хорохориться, распускать перья. Неподалёку, привалившись к забору плечом, стоял парень из десятого. Этакий дылда-дылдина.
Следил за их игрой. Правда, без особого интереса, но всё-таки смотрел, видел: — кого. Несколько раз, поднимая с земли пятак, Лёшка замечал на лице дылдины что-то вроде улыбки одобрения.
— Ну, Букварь! — ликовал Лёшка. — А говорил не отыграюсь! Вот и квиты!
Букварь не сдавался.
— Постой, постой! Дальше давай. Ещё посмотрим...
Лёшка выиграл гривенник и вдруг сказал:
— Деньги я не беру. Всё. Давай-ка, Букварь, вези-ка меня на горбу до забора.
Разгорячённый удачей, Лёшка представил себе как Букварь, кряхтя, неохотно, скрепя сердце, но согласился везти его. Но он не сядет на этот тощий горб. А только потреплет Букваря по плечу: «Ладно уж... В другой раз. Набирайся сил, конёк–горбунок...»
— Чего-чего?!. — Букварь, закатывая рукава, пошёл на Лёшку.
Но тут дылдина отвалился от забора. Направился к ним.
— Вези, — сказал он Букварю и цикнул слюной далеко в сторону.
Лёшка с радостным удивлением посмотрел на дылду, на его широкие плечи, подумал: «Откуда он меня знает?»
— Ещё чего?! — возмутился Букварь. — Пусть играет! Что у него, денег что ли нет?!
— А за игру на деньги тебе полагается, — и дылдина, лениво подняв руку, врезал Букварю такой щелбан, что у него на лбу вспыхнуло большое красное пятно. Прямо автомобильный стоп-сигнал, а не пятно. — И тебе тоже, — Лёшка и глазом не успел моргнуть, как в голове у него зашумело, а земля под ногами закачалась, как палуба пиратской шхуны...
Он и Букварь стояли, потирая лбы, недовольно сопя, оба представляя себе как дылдина берёт их за воротники и волокёт к их классным руководителям.
— Вези, — снова сказал дылда Букварю. И снова лениво цикнув, посмотрев на Лёшку, добавил: — Чего стоишь, залезай на него!
Чертыхаясь на чём свет стоит, Букварь тащил Лёшку. Чертыхался и Лёшка. Никакого удовольствия сидеть верхом на Букваре сейчас он не испытывал.
— До забора и обратно, — голосом физрука Антона Антоновича скомандовал дылда. — Веселей, веселей! Разве это скачки? Никакой резвости!..
И когда, наконец, Букварь в сердцах швырнул Лёшку на землю, дылда помог ему подняться.
— Меня зовут Костя, — сказал он, сильно пожимая Лёшкину руку.
Крепкая ручища была у этого Кости... Такая крепкая, что Лёшка несколько дней ходил растерянный, не зная как отнестись к этой, невесть откуда свалившейся на него дружбе.
Да, полно! Не рано ли говорить о дружбе... Встречаясь в коридорах школы, ещё издали, Лёшка кивал головой, да не один раз. Костя тоже. Но как-то сонно, лениво. Будто где ему было разглядеть всякую мелкоту. Будто уже и не помнил ничего. Будто просто отвечал на приветствие младшего сотоварища по учебному процессу. Лёшка же каждый раз тревожно замирал: вот окликнет, вот позовёт, что-то скажет, о чём-то попросит. Правда, не известно, чем это ещё может кончиться...
И как-то Костя наконец его окликнул, поманил пальцем.
— Вот. Держи, — сказал.
— Чего это? — насторожённо спросил Лёшка, хотя хорошо видел: ему протягивали билет в кино.
— Билет, — лениво цикнул Костя.
Лёшка взял синюю бумажку с такой осторожностью, будто она могла взорваться.
— Фильм американский. «Разбитые надежды». До шестнадцати — можно... Пойдёшь?
— А ты?
— Само собой.
— Годи-ится, — оттаял Лёшка.
— Встретимся у кинотеатра. Начало в девятнадцать.
— Годится! — просиял Лёшка, подумав: «Вот парень! Молчал, молчал и вот — на! В кино вместе пойдём. Подружимся!.. С таким-то дружить — ого-го!..»
До начала сеанса — ну, каких-то две-три минуты.
Голова у Лёшки — кругом: столько он ею вертел, высматривая в толпе Костю. И когда прозвенел второй звонок, Лёшка рванулся к двери. «Эх, проморгал, прозевал, видать, разминулись, — подумал. — Сидит, наверно, уже на месте, меня поругивает». То, что человек может вдруг заболеть, заняться неожиданным — более важным делом — Лёшке и в голову не стукнуло.
Он вбежал в полный зал. Люстра медленно угасала.
Лёшка бросился к своему ряду. Он пробирался торопливо, наступая кому-то на ноги, задевая чьи-то сумки, портфели. Он смотрел во все глаза. «Костя, Костя...» — бормотал. Но этого Кости, этого дылды не было видно.
Кто-то схватил его за руку, дёрнул.
— Да садись же скорее!
Лёшка обернулся и глазам своим не поверил: лекариха!..
Рядом с ней было свободное место.
Лёшка измочалил билет, заглядывая то в него, то за спинку кресла. И сколько ни смотрел, — всё совпадало. Место было его. «А он-то где, он?..» — тупо бормотал Лёшка.
— Мальчик, ты сядешь наконец, или тебя вывести? — строго сказал кто-то.
Погас свет. Не без помощи лекарихи Лёшка обалдело плюхнулся на своё место. Почувствовал как по спине, между лопаток пробежала струйка горячего пота. В голове его плавал тополиный пух, превращаясь в хлопья медицинской ваты...
Долго он не мог понять что к чему там — на экране. Но, наконец, стало проясняться... Девушка по имени Мери, стройная, как штопольная игла, избалованная, как больная подагрой болонка, подружилась с простым чистильщиком сапог по имени Джек. Она мечтает выйти за нег замуж, но папа её против. Папа миллионер — скотовод из Техаса. Ходит в дырявых джинсах. Ничего не ест, не пьёт, хотя сам бегемот–бегемотом. Только знай себе покуривает сигару, толстую и длинную, как черенок лопаты. Покуривает и всё время думает: как подружить Мери с Джоном. Джон — тоже миллионер. Нефтяной король из Огайо. Молодой, красивый, в белых, чуть перепачканных джинсах с зелёными шевронами и ярлыками. У него тридцать три личных автомобиля, тридцать два личных самолёта, тридцать одна личная яхта и один маленький островок в Средиземном море. Тоже личный. Богатый Джон страшно хочет подружиться с Мери. Он ей буквально проходу не даёт рассказами о личной собственности. Бедные Мери иДжек вынуждены от него постоянно скрываться. Джек то и дело одалживает у приятеля то самолёт, то яхту, то машину, и они с Мери носятся по свету, как угорелые. А Джон не отстаёт. Он бросается в погоню за ними... И когда проносятся машины, яхты, самолёты, Лёшка невольно накреняется то влево, то вправо, будто сидит за рулём. В разгар погони он уже не раз боднул лекариху... А погони следуют одна за другой. Бедняге Джеку некогда даже сапоги чистить, чтобы заработать на хлеб. И было непонятно: на что они с Мери живут? Хотя питаются хорошо, в красивых ресторанах с музыкой, где даже чайную ложечку приносит специальный лакей. К столику он подходит, вальсируя... И вот, наконец, Мери, совершенно случайно, узнаёт, что её милый Джек вовсе не чистильщик сапог, а тоже... тоже миллионер с яхтами, самолётами и машинами. Просто он прикинулся чистильщиком сапог, чтобы Мери с ним подружилась. Теперь Мери не хочет знать обманщика Джека. Словом, получается, что на земле нет счастья, а есть одни Разбитые Надежды...
Во весь экран страдающее, убитое горем лицо Мери. Слёзы по нему катятся дождём. Такой дождь у нас в России называют «Сеногной».
Медленно загорался свет. Перед глазами Лёшки всё ещё мелькали яркие автомобили, яхты и самолёты. От их грохота и рыка в ушах стоял звон.
— Ну и мура! — сказала лекариха.
Только тут Лёшка вспомнил о ней.
— Сама ты мура! Машины-то какие! Что ты в них понимаешь!
— Не спорю. Ничего я в них не понимаю, — легко согласилась она. — Машины мне тоже понравились. Красивые, как конфетки...
Лёшка покосился на лекариху. Она не смеялась.
Они вышли на улицу.
— Ну, пока, — заторопился Лёшка.
— Куда, куда?! — лекариха вцепилась в рукав Лёшки. Он вспомнил, что она держала его за руку и там — в кинотеатре. Особенно на виражах... — В конце концов ты, как мужчина, просто должен проводить меня, — сказала она. — Ко мне зайдём... Я здесь близко живу...
— Ещё чего выдумала?! — возмутился Лёшка.
— Да ты не бойся. Чего ты испугался. Собак у нас нет.
— Собак... Ничего я не испугался.
— Вот и пошли. Я тебе кое-что покажу...
— Куклу что ли? — усмехнулся Лёшка; нашёл-таки в себе силы.
— В куклы я давно уже не играю.
— Ну, говори: что?
— Сам увидишь.
— Никуда я не пойду.
Лёшка застыл на месте, будто пустил корни глубоко в землю. Она дёргала его за руку, прыгала вокруг, стараясь выкорчевать этот пень. На них уже оглядывались. От стыда Лёшка был готов уйти в землю вслед за корнями...
Она вдруг отпустила его руку. Грустно потупилась.
— Ну, Лёшенька, ну, пожалуйста... Ну, на минуточку одну... Ну?..
И Лёшка сдался: ещё заревёт, чего доброго прямо на улице, как та Мери...
— Ладно. На минуту. Посмотрю твоё чудо-юдо и уйду.
— Вот умница! — она даже подпрыгнула от радости.
Они пошли.
— Лёша, а кого ты в кинотеатре искал? — спросила она. — Не меня ли?
Лёшка дёрнул руку, но лекариха держала крепко.
— Да я пошутила. Нет, правда, кого? — сказала она серьёзно.
— Дружка ждал. Кого...
— А как его зовут? Я его знаю?
— Костя его зовут. Не знаешь ты его. В кино с ним собирались. Он и билеты взял. Чего-то не пришёл...
— Хороший мальчик этот твой друг?
— Что надо! Только... только вот постоять за себя не умеет. Обижают его все. А он хороший... — неожиданно для себя брякнул Лёшка.
— Что ты говоришь? Ну, ты-то его в обиду не даёшь?
— Само собой.
— Знаешь, Лёша, — сказала она, глядя себе под ноги, — вот за это ты мне и нравишься.
— Нравлюсь?.. За что?
— В тебе есть благородство. Ты всегда заступишься. И слабого не обидишь.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, — тихо сказала она. — Ты человеку ножку не подставишь...
Лёшку вдруг тронуло то, каким тоном были сказаны эти слова. Он впервые подумал о рядом идущей девочке без злой досады. И ему показалось, что он и про Костю соврал лишь затем, чтоб услышать эти слова. Да и соврал ли, если брякнул без всякого желания обмануть?..
— Вот и мой дом, — сказала она.
Они поднялись. На звонок открылась дверь.
В дверях стоял бедный, всеми обижаемый Костя, — дылдина — головой под самый косяк...
— Проходи, проходи, — лениво сказал он Лёшке. — Ты извини меня. Знакомые переезжали, надо было помочь. Потому и не пришёл.
Лёшка стоял в прихожей с полуоткрытым ртом чуть ли не четверть часа.
— Костя, — сказал он наконец шёпотом, заикаясь, — а это кто?
— Где?
Лёшка кивнул на лекариху, которая суетилась по квартире и трещала:
— Мальчики, мальчики, сейчас будем пить чай. Быстренько к столу. Костик, помоги Лёшеньке. Покажи где руки вымыть, где полотенце...
Она так командовала дылдой Костиком, будто сама генерал, а он — у неё рядовой оловянный солдатик. И Костя, похоже, в том ничего особенного не видел.
— Кто это? — снова спросил Лёшка.
— Это? Зойка. Сестра моя, — в своей ленивой манере вяло ответил Костя. — Ты же с ней в кино был. Был?
— Бы-ыл... Сестра, говоришь?..
— Сестра.
«Ну, влип! Ну, лекариха! Показала! Чудо-юдо!..» — шальными пулями пронеслось в бедной Лёшкиной голове, и святая мальчишечья злость снова закипела в его груди. Он ещё не понимал как многое может принять и простить сердце тянущегося к нему человека...
А она всё трещала:
— Костик, Костик, а кино!.. Такое кино — прямо умора! Ну, мы тебе с Лёшей сейчас всё расскажем. Лёшенька, ну что же ты, проходи!..
Текст рапечатан с сайта https://peskarlib.ru
Детская электронная библиотека