Детская электронная библиотека
Ян ГРАБОВСКИЙ
(Версия для распечатки текста)
История Пипуша начинается весьма загадочно.
Однажды утром — было это в самом разгаре лета — возле наших ворот появился никому неизвестный мужчина. Он непременно желал повидаться со мной. Катерина сказала ему, что я ушёл и вернусь никак не раньше чем через час.
— Гм, гм, — пробормотал себе под нос таинственный незнакомец и покачал головой.
Обратите внимание: только пробормотал что-то себе под нос и не произнёс ни единого разумного слова. Не менее упорно молчал он, когда Катерина попыталась выведать, какое у него ко мне дело. Он делал вид, что не слышит её вопросов. Сел на ступеньки, которые вели к террасе, поставил возле себя корзинку, самую обыкновенную плетёную корзину с крышкой, и стал ждать.
Катерина потом рассказывала, что этот таинственный незнакомец ждал «нахально». Почему? Потому что не только не обращал на неё внимания, но якобы даже слегка насвистывал.
Мне так и не удалось установить, правда ли всё было так, как рассказывала Катерина. В известной мере сомневаюсь я также, можно ли вообще «нахально ждать». Впрочем, в нашей истории речь пойдёт не о том. Самое важное то, что, когда я вернулся домой, неведомый гость с корзинкой не сказал и мне ни одного слова. Он только подал мне конверт. В нём было письмо. Значилось там следующее:
«Вы как-то говорили мне, что хотели бы достать ворона. Прошу принять его от меня».
Под этим было изображено несколько замысловатых завитков. И всё.
Повертел я этот листок и так и сяк… Ничего не понимаю. Понятия не имею, кто бы это мог прислать мне в подарок ворона. Да, а где же посланный? Его и след простыл. Исчез, растворился, улетучился! Осталась только корзинка, а в ней, в этой корзинке, — Пипуш.
Ну, как по-вашему, разве это не таинственная история?
Я, конечно, сразу же открыл корзинку. Из неё немедленно выскочил клюв и разинулся во всю ширь, до крайних пределов. Казалось, что, заглянув в эту алую пропасть, можно просмотреть всю птицу насквозь, от лба до конца хвоста. Клюв глухо орал:
«Ррррааа!»
Вот вам и весь Пипуш!
С этой минуты и за всё долгое детство Пипуша мы только и видели что этот разинутый клюв. И слышали неустанное, сдавленное, хриплое «рррааа, рррааа!», что в переводе на человеческий язык означало «жрать!»
Вы знакомы со щенятами, правда? Вы знаете, что бывает у них порой аппетит, который действительно невозможно утолить. Я сам знал такого пёсика — вы, вероятно, догадываетесь, что речь идёт о Душеке, — который единым махом съедал целый коврик, а закусывал его половой щёткой. Так-то оно так, но этот щенок в свободные от обжорства минуты всё-таки жил: спал, играл, бегал, безобразничал. Наш Пипуш существовал только для того, чтобы жрать. Ни на один миг не закрывал он клюва, ни на секунду не переставал орать душераздирающим своим голосом:
«Рррааа! Рррааа! Жрать! Жрать!»
Кроме еды его ничто не интересовало. Он старался проглотить всё, что только можно было захватить вечно разинутым клювом. Кто-то, например, сидел на скамейке в саду и на минуту свесил руку.
Пипуш уже хватал его за палец и делал всё, что мог, чтобы этот палец проглотить. Свисал со стола угол скатерти — Пипуш глотал скатерть. Кто-то держал в руке тросточку так, что её конец не касался земли. Пипуш запихивал себе в горло кончик тросточки и глотал!
Целый день, с утра до вечера, бегал за мной, за Катериной, за Крисей и орал без передышки:
«Рррааа! Рррааа!» — и клюв его был разинут и поднят кверху.
Выглядел он как какой-то диковинный, бегающий, орущий, озверевший цветок. Ибо, надо отметить, горло Пипуша было превосходного, чистого ярко-алого цвета. Как коралл! И человеку делалось как-то не по себе, когда из такой прелести вырывался этот ужасный крик: «Рррааа! Рррааа!», которым Пипуш раздирал наши уши с утра до ночи.
Ворон приставал не только к нам, людям. Он бегал за Тупи, за Чапой, за кошкой, за курами, за утками, за гусями. Никто из наших солидных, благоразумных животных не мог избавиться от приставаний назойливого крикуна. Пипуш заглатывал хвост Тупи, уши Чапы, лапы Имки, кошки, добирался даже и до клюва Малгоси. И не переставал вопить.
С того времени, когда на нашем дворе появился Пипуш, и речи быть не могло о том, чтобы после обеда сладко подремать на солнышке. Все наши мохнатые и пернатые друзья, привыкшие считать себя полными хозяевами на дворе, теперь всячески старались убежать от этого прожорливого надоеды.
Это и развратило Пипуша. Когда попытались умерить наглость воронёнка, было уже поздно. Ибо Пипуш рос и мужал не по дням, а по часам. Вскоре он уже умел в случае необходимости вскочить на высокий забор или на крышу сарая. И ищи ветра в поле!..
Однажды Имка, кошка, попробовала разделаться с вороном всерьёз. Она прыгнула вслед за ним на забор и двинулась к Пипушу с таким выражением, что я подумал: конец нашему ворону! Куда там! Пипуш вскочил кошке на спину и так отколотил её своим клювом, что бедняжка с плачем убежала от него.
Да, Пипуш, потеряв красивые жёлтые усы и научившись есть с земли, почувствовал свою силу и уже никого не боялся. Что я говорю — не боялся! После битвы с Имкой началось самодержавное правление Пипуша на нашем дворе.
До того как в нашем доме появился ворон, животные строго соблюдали кодекс дворового права и жили между собой в примерном согласии. Куры не таскали корм из собачьих мисок, утки не обижали кур, собаки тоже уважали чужую собственность; Имка жила с собаками в ладу и спала с ними в одной конуре, а гусыня Малгося ухаживала за котятами, как родная мать. Никто никого не угнетал, и все жили в дружбе и согласии.
Конечно, и в дворовом мире бывали иногда мелкие недоразумения, а порой даже и довольно крупные разговоры. Не раз приходилось прибегать к помощи шланга с водой или даже выбивалки, чтобы привести в себя распетушившихся жителей. Однако я должен подчеркнуть, что виновником всех недоразумений почти всегда была мелкота: какие-нибудь сопливые щенята или котята, у которых в голове ветер и которые ещё не успели изучить законов нашего двора.
Неприятности с Пипушем начались, наоборот, как только он вырос. Он, повзрослев, пришёл к убеждению, что на дворе творятся одни безобразия и дальше так продолжаться не может. Решил навести на дворе настоящий порядок. И не мешкая принялся за работу.
Должен вам сказать, что я в жизни знал многих животных. Были среди них умные, очень умные, но такой мудрой бестии, как Пипуш, я никогда не встречал.
Пипуш умел целыми часами просиживать где-нибудь на возвышении и размышлять. Жмурил то один, то другой глаз, кивал головой. Смотрел на всё вокруг так равнодушно, словно его ничто не интересует. Лишь всесторонне обдумав свой замысел, он начинал действовать. И выполнял он свои планы с таким упорством, что сопротивление было невозможно. Что решено — то решено!
Удивляться ли тому, что Пипуш зажал в кулак весь двор? Ведь он и в доме делал всё, что хотел. На меня, на Катерину, на Крисю смотрел свысока и ни капельки с нами не считался.
Впрочем, меня он никогда не наказывал. Не клевал. А почему? Да потому, что он — единственный из всех животных! — догадался, что главное лицо в доме не Катерина, а всё-таки я, и решил со мной не ссориться. Но Крисе и даже Катерине от него доставалось на орехи, если они осмеливались противоречить. Причём возмездие наступало не сразу. Пипуш брал провинность на заметку и ожидал подходящего случая. Решив, что время настало, клевал преступницу в ногу или в руку. И смотрел ей в глаза: «Говорил я тебе, чтобы ты со мной не спорила?» А потом старался побыстрее удрать, чтобы не получить по голове скалкой или тряпкой.
Ну конечно, и ему попадало за такие выходки. Но это не действовало. Он удирал на забор или на крышу, чистил перья, вытирал клюв, и по глазам было видно, что он презирает людскую злобу…
«Ну и что ж, попало так попало, — бормотал он. — Но уж я тебе дал так дал! Долго, дорогая, будешь помнить, как со мной связываться!»
И меня Пипуш, конечно, тоже воспитывал. Ещё как!
Я курил трубку. Такую, знаете, короткую английскую трубку. Покурив, клал её всегда в пепельницу. Пипуш пришёл к убеждению, что это никуда не годится. Моя трубка должна лежать на печке в гостиной — кончено!
Стоило только мне оставить трубку в пепельнице, Пипуш мгновенно хватал её клювом и тащил на печку. Он клал трубку всегда в одно и то же место, на карниз. Возвращался. Усаживался передо мной и смотрел на меня с укором:
«Когда я только приучу тебя к порядку? Неужели не будешь класть свою трубку, куда следует? Ай-ай-ай!»
Как-то Пипуш сидел на столе, дожидаясь того счастливого момента, когда можно будет стащить у меня трубку. Смотрю я на него и думаю, что неплохо бы над ним подшутить. Беру трубку в руку, встаю. Пипуш следит за мной одним глазом. Я иду к печке. Пипуш уже там. Я положил трубку туда, куда её клал ворон, и вернулся.
Пипуш ошалел от радости! Он пищал, махал крыльями, переступал с ноги на ногу, что у него было признаком величайшего ликования. Потом спорхнул с печки, уселся мне на плечо и своим твёрдым носиком начал осторожно рыться в моих волосах. Это была у него самая большая ласка.
«Умница! Наконец-то ты понял! Молодец! Всегда меня слушайся!» — ворковал он мне на ухо.
Ну, и с тех пор я всегда клал трубку на печь. Что же мне было делать?
Или вспомнить, как Пипуш добился возможности попадать в прачечную, в которой он соизволил поселиться, непременно через окно! Он бил стекла. Одно за другим. Пока я наконец не устроил там форточку. Так и на этот раз он настоял на своём!
Словом, в нашем доме Пипуш делал всё, что хотел. Недаром, недаром его прозвали «ангелом-хранителем»!
А на дворе он был поистине неограниченным властелином. Собаки, кошка, домашняя птица — все боялись его как огня. Пипуш всегда, бывало, сидел где-нибудь на вышке и видел всё, что происходит вокруг. Пусть бы только кто-нибудь вышел из его воли! Ворон молнией обрушивался на непослушного и клевал его куда попало. И прежде чем избитый успевал прийти в себя, Пипуш уже снова сидел где-то под небесами и кричал во всю глотку:
«Так! Так! Так, как я велю! Да!»
Некогда, в доброе старое время, когда «ангел-хранитель» ещё не царствовал, Имка, кошка, знала всё, что происходит на свете. Ей для этого не нужно было даже выходить за ворота. По нескольку раз в день посещал её некий рыжий кот. Это была солидная, серьёзная личность. Наши собаки уважали Рыжего и никогда не позволяли себе его задевать. Имкин гость — это Имкин гость. Никому до него нет дела!
Порой Рыжий приводил с собой ещё нескольких приятелей. Имка принимала тогда своих гостей на крыше сарая, где было достаточно места, чтобы спокойно побеседовать и повеселиться в дружеском кругу.
Пипуш решил, что так не годится. И постановил: кошачьих вечеринок на нашем дворе не будет!
Как раз на крыше сарая происходило какое-то оживлённое кошачье собрание. Имка пела грустное танго, Рыжий ей вторил. Остальные коты развлекались как умели. Было весело, уютно и мило. И вдруг на развеселившееся общество с небес падает что-то чёрное. И начинает долбить клювом по головам.
«Караул!» — завопили коты и шарахнулись с сарая, словно их кипятком ошпарили.
Пипуш прошёлся по полю битвы взад и вперёд, крикнул:
«Рррааа! Рррааа!»
Это прозвучало, как победная фанфара.
Так началась война с кошками.
Прочие коты больше уже не появлялись на крыше, Рыжий был, однако, упорен. Пипуш прогонял его без всякого милосердия. Но кот был тёртый калач. Он приходил только тогда, когда Пипуша не было. Пел Имке своё танго и исчезал, прежде чем ворон успевал на него наброситься. Наконец Пипушу эта игра в кошки-мышки надоела. Он решил показать Рыжему, что хитрости не помогут. Чужие коты не будут ходить к Имке — и кончено!
Одна стена сарая вся заросла густым виноградом. Пипуш несколько дней подряд просидел в чаще. И даже носа на свет божий не показывал. На дворе могло происходить всё что угодно — Пипуш не обращал на это ни малейшего внимания.
Он караулил. Он позволял Рыжему даже входить на крышу и начинать свои вокализы. Только тогда, когда кот, чувствуя себя в полной безопасности, брал высокую ноту, Пипуш молнией налетал на него. Клевал его, лупил клювом, вырывал шерсть целыми клоками. И прежде чем Рыжий успевал понять, что происходит, Пипуш уже сидел, укрывшись в глубине виноградной чащи.
Так-то Пипуш одолел и Рыжего. И добился-таки своего. Ни один чужой кот больше уже никогда не показывался на нашем дворе. Бедной Имке пришлось с тех пор ежедневно ходить на крышу некоего дома, где собиралось светское кошачье общество. Там она отводила душу в жалобах на Пипуша.
«Ах, как я несчастна! — говорила она своим плаксивым голосом. — Это чёрное чудовище погубило мою жизнь… Нет у меня никого близкого!»
Рыжий поддакивал ей. Вносили свою лепту и другие коты, бывавшие прежде на приёмах у Имки. Каждый мог кое-что рассказать о Пипуше. И, таким образом, Пипуш стал пугалом кошачьего народа во всем местечке. Надо ли удивляться, что даже самые отважные коты обходили наш дом и двор на почтительном расстоянии.
Ворон был весьма систематичен. Он никогда не брался за два дела сразу. А потому лишь тогда, когда покончил с котами, принялся за собак.
Надо вам знать, что наш двор был популярным собачьим салоном. Нас часто посещали псы, и не только те, что жили по соседству. Я уже не говорю, понятно, о Лорде-добермане, который жил напротив, на другой стороне улицы, и был у нас постоянным гостем. Часто гостил у нас другой Лорд — бульдог, личность в высшей степени надутая, сопящая и слюнявая, но премированная на многих выставках не только в Польше, но и за границей. Однако самым почётным нашим гостем был Куцый. Куцый, благородный потомок всех известных и некоторых неизвестных пород, мохнач на кривых ногах, с обрубленным хвостом, всегда свёрнутым в неполную баранку. Но кого могла интересовать его внешность? Каждый знал, что в мохнатой, цвета кофе с молоком груди Куцего бьётся благородное сердце. И это было для нас во сто крат дороже, чем слюнявая, сопящая, дипломированная важность Лорда-бульдога.
Где бы ни появлялся Куцый, там немедленно начиналась весёлая игра, оживление, жизнь била ключом. Куцый был душой собачьих собраний на помойке около казарм. Он, и никто другой, обучал всех наших щенят изысканным собачьим манерам. Указывал, как и что следует за собой закапывать. Учил, где и при каких обстоятельствах надо оставлять визитные карточки. О, Куцый, это был Куцый!
И кончился Куцый.
Пипуш потратил несколько долгих недель на борьбу с собаками. Не хочу её описывать. Изгнание собак — это было единственное серьёзное огорчение, которое воронёнок мне доставил. Но я ничего не мог поделать. Пипуш был сильнее меня. И в конце концов он добился того, что ни один чужой пёс не смел даже заглянуть в наш садик. А Лорд-доберман отваживался только ругать Пипуша с той стороны улицы. Зато — целыми часами!
Пипуш разделался с собаками. И немедленно принялся за самых нахальных гостей на нашем дворе — за воробьев.
Войну с воробьями он начал, будучи ещё желторотым птенцом. Бегал с разинутым клювом по кухонному крыльцу, не подпуская воробьёв к собачьим мискам. Миски эти, по правде говоря, были всегда пусты. Самое большее оставалась там какая-нибудь вареная морковь или петрушка.
Пипушу овощи вовсе не были нужны, он их не любил. Если он неутомимо бегал от миски к миске, отгонял воробьёв от утиного корыта, не позволял им подходить к курятнику, то только потому, что считал совершенно недопустимым, чтобы кто-то смел разгуливать по двору и совать куда-то свой нос без его, Пипуша, позволения.
Пипуш гонял и гонял воробьёв, пугал их и пугал. Но на опыте убедился в том, что толку от этого мало. Он начал размышлять. Долго что-то обмозговывал. Тем временем воробьи так обнаглели, что чуть ли не садились ему на голову. Но Пипуш об этом не печалился.
Наконец план созрел.
Вы знаете о том, что воробьи ежевечерне проводили совещания на высокой липе, которая росла в углу нашего двора. И вот Пипуш узнал об этих воробьиных сборищах. Как это вышло — неизвестно. Ведь Пипуш был отчаянный соня. Едва начинало смеркаться — он уже клевал носом и ложился спать раньше кур. Как бы то ни было, не раз и не два кто-то из нас видел Пипуша в саду, когда уже смеркалось.
Во мраке, исподтишка, прячась за кустами, он наблюдал за воробьями на липе.
«Ого! Что-то готовится! Будет дело! „Ангел-хранитель“ замышляет кого-то осчастливить по-своему!» — сказали мы и стали ожидать дальнейших действий Пипуша.
И дело закипело. Однажды днем Пипуш, этот лентяй, которому трудно было лишний раз взмахнуть крыльями, неожиданно вспорхнул. Полетел на крышу. Вприпрыжку обошёл её из конца в конец. Заглянул в трубу с одной стороны, потом с другой. Взлетел на трубу. Осмотрелся. Слетел на землю. Снова поднялся в воздух и тяжело взлетел на ясень. Прыгая с ветки на ветку, забрался на самую верхушку. Посидел там минутку и снова опустился на землю. Пока он этим ограничился.
Но уже на другой день всё стало ясно. Сразу же после обеда Пипуш вспорхнул на крышу, притаился за трубой так, что с липы его совершенно не было видно, и стал ждать. Каждую минуту осторожно выглядывал он из-за трубы и посматривал на дерево, на котором происходили воробьиные сборища.
Воробьи собрались в обычное время. В ушах так и звенит от их чириканья. А Пипуш не шевелится. Ждёт.
Вдруг как заорёт: «Крисяаааа!» — единственное человеческое слово, которому он научился неизвестно где. Да как кинется на липу!
Что там началось! В воздухе загудело — так улепётывали воробьи. И, видимо, Пипуш как следует всыпал нескольким зазевавшимся воробьишкам, потому что не раз доносился оттуда очень жалобный писк.
Пипуш посидел на липе, время от времени грозно возглашая:
«Крисяаааа! Крисяаааа!»
Наконец слетел вниз и спокойно, с достоинством пошёл по лужайке. Через каждые несколько шагов он останавливался, оглядывался на липу и кричал:
«Крисяааа! Крисяаааа!» — что, несомненно, означало: «Покончил я с вами! Хватит вам, безобразники, собираться в моем саду! Прекратить вечеринки! Убью!»
И несколько вечеров подряд сторожил липу. Теперь он уже не прятался. Сидел на верхушке трубы и наблюдал за всем садом.
Воробьи попробовали созвать на ясене совещание — Пипуш его разогнал. Спугнул воробьёв и с другого ясеня. С липы на другой стороне улицы.
«Ну, я покончил со сборищами! Навёл порядок! Больше в нашем доме нет воробьёв», — решил он и снова, как обычно, стал укладываться спать раньше кур.
И этим всё испортил. Потому что воробьи переждали день, переждали другой, а на третий уже несколько десятков их разгуливало по двору. Через неделю они уже гарцевали как ни в чём не бывало по забору. Пипуш их выгонял, а воробьи возвращались. Так без конца. Нелёгкое это дело — война с воробьями!
Пипуш уже давно пришёл к убеждению, что мы, люди, далеко не так умны, как о нас говорят. Ну почему мы, например, разрешаем разгуливать по нашему дому, по двору, по саду разным тёмным личностям?
Кому, скажем, нужно, чтобы приходила прачка? Лезет такая баба прямо в прачечную, в ту самую прачечную, которая, как известно всем и каждому, целиком принадлежит Пипушу! И хоть бы она себя прилично вела при этом. Как не так! Едва войдёт, сразу начинает безобразничать. Летят мыльные брызги, пар стоит столбом… Невыносимо! Хоть и не заходи туда! И это называется порядок?
«Крисяаааа! Крисяаааа!» — кричал Пипуш при виде прачки и кидался на неё яростно.
Получал за это по лбу и мокрым бельём и щепками. Всё это не помогало. Если он не мог забраться в прачечную, то подкарауливал прачку, прячась где-нибудь на заборе. С криком налетал на несчастную женщину и клевал куда попало.
Приходилось его на всё время стирки запирать и зорко следить, чтобы он не вырвался на волю.
Ненавидел Пипуш и печника, который перекладывал в прачечной печку. Не мог простить ему, что тот хозяйничал в его владениях, не спрашивая разрешения. И как только мог старался проучить печника. Но почему Пипуш измывался над маленькой Гертрудой, посыльной из лавочки, этого я никогда не мог понять. Она боялась ворона, как чумы. Не входила в наш двор иначе как с зонтиком над головой. А Пипуш, бывало, на неё и не глядит. По-видимому, Пипуш презирал людей, которые его боялись, не любил трусов.
Зато он от всего сердца любил пана Лампарчика, нашего почтальона. Пан Лампарчик был великим знатоком животных. Он часами мог рассказывать о своей белке. Правда, в то время, когда мы с ним познакомились, белка пана Лампарчика давно уже находилась на том свете. Однако для пана Лампарчика его Лодзя была вечно жива и навсегда осталась умнейшим существом на свете.
Когда письмоносцу рассказывали о проказах Пипуша или ещё какого-нибудь обитателя нашего дома, он всегда слушал с огромным интересом, забавно наклонив голову набок — пан Лампарчик неважно слышал одним ухом, — и вдруг разражался негромким, пискливым смехом.
— Ну и безобразник! — радовался он. — До чего же хитёр! — И сразу же начинал: — А моя Лодзя…
И мы, неведомо в который раз, слушали рассказы о белке пана Лампарчика, о её уме, привязанности к хозяину. И всегда с одинаковым интересом. Не много я встречал людей, которые бы так знали и понимали животных, как этот старый, высохший, маленький и вечно улыбающийся почтальон.
Пан Лампарчик всегда умел шепнуть на ухо Тупи, Чапе или Имке ласковое словцо. И животные прекрасно его понимали. Ворону он осторожно почёсывал голову. Пипуш извивался от удовольствия, жмурил глаза, подставлял крылья и сам отвечал ему лаской. И поскольку Пипуш, ласкаясь, любил перебирать людям волосы, а голова пана Лампарчика была лысая, как колено, Пипуш перебирал его щетинистые усики.
— Хочет, бесстыдник, со мной поцеловаться, — посмеивался польщённый пан Лампарчик. Ведь он знал, как скуп Пипуш на ласку.
И к нашим гостям Пипуш относился по-разному. Одних явно любил, следил за ними, ходил вокруг них, садился рядом на скамейке. Трогал клювом, — но осторожно, вежливо. Только для того, чтобы напомнить им, что он тут и что печенье он очень любит. Никогда не делал им ни малейших неприятностей. Самое большее — развязывал шнурки от ботинок или обрывал пуговицы.
А за обрывание пуговиц на Пипуша нельзя было сердиться. Пуговицы всегда были ему нужны. У него было несколько складов, где он их прятал. Вы, может быть, подумали, что в этих хранилищах пуговицы лежали вперемешку? Ничего подобного! Под террасой лежали одни большие пуговицы, а в баке хранились самые драгоценные сокровища Пипуша — перламутровые пуговицы. Пипуш крал пуговицы, как профессиональный воришка. Крал их на ходу, на глазах у хозяев. Откручивал клювом с пальто, с тужурок. И никогда не удавалось его поймать на месте преступления. Но так как мы отлично знали, где Пипуш прячет свои сокровища, то и ходили за пуговицами в его тайные хранилища, как в магазин.
Итак, одних наших знакомых Пипуш любил, зато других ненавидел. Почему? Неизвестно. Бывал у нас, например, один молодой офицер. Казалось бы, Пипуш должен быть от него в восторге. Масса блестящих пуговиц! Да ещё шпоры! Роскошь! Между тем Пипуш не хотел ничего знать ни о серебряных пуговицах, ни о шпорах. Он прятался в куст бузины, возле стола, где гости пили чай. Не спускал шельмовских глаз с офицера. Улучив удобную минуту, выскакивал из кустов, клевал своего врага куда попало — и наутёк!
Или ходил за своей жертвой по пятам. И так ловко увёртывался, что нам не удавалось его поймать и запереть в прачечную. Он провожал офицера до ворот, взлетал на ясень и ждал. Как только калитка хлопала, закрываясь за его врагом, ворон махал крыльями и орал во всё горло:
«Крисяааа! Крисяааа!» — что на этот раз должно было означать страшное проклятие.
Очень не любил Пипуш и хозяйку Лорда-добермана — того, что жил напротив.
Была это дама весёлая, живая и немного чудаковатая. Частенько ни с того ни с сего принималась распевать цыганские романсы. И думается мне, что именно за цыганские романсы и возненавидел Пипуш эту музыкальную даму.
Внешне он был с ней чрезвычайно учтив. Держался от неё поодаль, смотрел на неё без злобы. Брал даже крошки печенья у неё из рук, позволял себя гладить. И вдруг, совершенно неожиданно, певица подскакивала на стуле, отчаянно крича:
— Ах, проклятый ворон!
И на свежий синяк на ноге нам приходилось прикладывать компресс. И просить за Пипуша извинения. А этот прохвост ходил себе по клумбе и делал вид, будто ищет что-то очень нужное в рододендронах.
Вот так-то пытался Пипуш упорядочить наши отношения с друзьями. Если ему не удалось целиком поставить на своём, то только потому, что салфетка и выбивалка, особенно выбивалка, были всё же сильнее его.
Нелюбовь Пипуша к цыганским романсам, к пению, к музыке вообще была вызвана серьёзными причинами. В ту пору Пипуш был ещё сущим недорослем — только-только лишился жёлтых усов вокруг клюва. Его тогда всё интересовало. Он заглядывал в каждый угол, в каждый горшок, в каждый ящичек. И, понятно, не мог обойти своим вниманием и патефон. Его ужасно заинтересовал этот ящик, из которого вырывались незнакомые звуки. Ещё больше занимало ворона то, что порой из волшебной шкатулки доносились голоса, словно бы очень знакомые и близкие, а всё-таки совсем не такие. Кто-то пел. Ну совсем как будто Крися или Катерина. Но явно не они!
Стоило поставить пластинку и завести пружину, Пипуш был тут как тут. Он прислушивался, наклоняя голову то к правому, то к левому крылу. И вдруг молниеносно всовывал клюв в рупор. Но, к его великому удивлению, там никого не было.
Тогда он снова прислушивался, снова вертел головой, подкарауливал. Опять залезал как можно глубже во внутренность патефона, и оттуда доносилось сдавленное «рррааа!» (Кричать «Крися» он научился значительно позднее.)
Так продолжалось с месяц.
Однажды, когда я читал газету, вдруг слышу, Крися кричит мне из столовой:
— Дядя! Скорей! Ты только посмотри, что Пипуш вытворяет!
Вбегаю и вижу незабываемую сцену: ошалелый ворон выделывает фантастические пируэты, словно медведь на раскалённой сковороде!
Пипуш, видимо, дорвался до открытого патефона. И стал его исследовать. Стоя на середине диска, он тронул клювом рычажок и пустил пружину в ход. Диск завертелся. А на нём завертелся ошалевший от страха воронёнок.
Широко разинув клюв, вытаращив глаза, растопырив крылья, ворон кричал необычайно глухо и хрипло: «Рррааа! Рррааа! Рррааа!»
При этом он уморительно топтался на месте и дёргался. Уверяю вас — было на что посмотреть!
Наконец завод кончился, диск остановился. Пипуш покружился вправо, потом влево и вдруг упал. Упал навзничь! Очевидно, у него закружилась голова.
Крися схватила его на руки. Пипуш спрятал голову ей под мышку и принялся жаловаться. Очень тихо и очень грустно. Ещё никогда его «рррааа!» не звучало так печально и жалобно.
И с этой поры Пипуш возненавидел патефон. Всегда обходил его стороной. Смотрел на все чёрные ящики с явным недоверием. Возненавидел он и музыку и пение. Убегал в прачечную и не показывался в доме, если только слышал, что там поют или играют. Не раз, когда Пипуш становился слишком надоедливым, мы избавлялись от него благодаря тому, что кто-нибудь начинал громко напевать. Ворон останавливался, настороженно смотрел на нас, вертел головой и кричал своё «рррааа!» с явной укоризной.
«Что же вы? Опять за своё! Вы разве не знаете, что я этого не люблю?»
Скок, скок — он живёхонько направлялся к двери. На пороге оглядывался, кричал ещё раз «рррааа!», что означало: «Не играю с вами!» — и исчезал.
Но со временем он поумнел, и уже не удавалось его так легко, как прежде, любым мурлыканьем выставить за дверь. Он понял, что наше пение и граммофонная пластинка — вещи совершенно разные. Но, сделав это открытие, он не полюбил музыку и не перестал ненавидеть играющий ящик.
Услышав пение Криси или мою игру на пианино, старался немилосердным карканьем заглушить ненавистные звуки. А патефон продолжал обходить сторонкой и смотрел на него с откровенным отвращением. Не мог он простить этой проклятой штуковине пережитого ужаса и невольной пляски.
Как-то летом у Криси были гости, школьные подруги. Пипуш не любил шума, а потому и не показывался в обществе. Тем более что под липой играл патефон.
Появился Пипуш только в ту минуту, когда всё стихло. И за столом никого не было. Он всегда любил проверить, не осталось ли после гостей чего-нибудь вкусненького. Пипуш важно ковылял по лужайке к липе и вдруг увидел патефон с открытой крышкой, стоявший на скамейке.
Минуту Пипуш поколебался. Потом вскочил на скамейку. Осторожно, издали осмотрел патефон. Опасливо заглянул в его нутро. Отскочил. Посидел минуту на скамейке, подумал. Заглянул ещё раз внутрь. И у него созрел план.
Он соскочил со скамейки. Быстро, стремительно, как всегда, когда принимал решение, поскакал к дикому винограду, обвивавшему стену. Сорвал большущий лист. Принёс его, воткнул в раструб патефона. И побежал за следующим.
Каждый раз, запихнув лист в трубу, на всякий случай отскакивал и проверял: вертится или не вертится. Видя, что всё тихо, Пипуш осмелел. Он стал клювом трамбовать листья. Когда совсем заткнул отверстие, положил ещё несколько листьев сверху. Полюбовался результатом своих трудов. Постукал тут и там клювом.
Наконец осторожно, медленно залез на край ящика. Подождал. Снова постучал клювом. Наконец решился. Забрался на кучу листьев. Закричал радостно:
«Крисяааа! Покончил я с этим проклятым ящиком навсегда!» — И вскочил на стол — собирать крошки от печенья.
Вот какой был Пипуш!
Всё, что Пипуш делал, имело смысл. Было всегда глубоко продумано. И выполнялось самым тщательным образом.
Должен признаться, что я, однако, не всегда понимал, что ворон думает и к чему стремится. Я чуть голову не сломал, пытаясь понять, почему Пипуш, например, упорно рвал все белые цветы в саду. Одни белые. Зачем он старательно складывал их в вырытую для этого ямку? И не где-нибудь в укромном месте, а посередине клумбы. Ну зачем ему надо было класть туда эти цветочки и засыпать землёй?
Или ещё. С какой целью Пипуш утащил у Катерины старую соломенную шляпу, разорвал её на полоски и развесил их в кустах? А ведь он защищался, клевался, кричал, когда мы снимали эти его пугала.
Не мог я понять и того, почему Пипуш не позволял ставить собачьи миски возле кухни. Ежедневно он перетаскивал их через весь двор и ставил рядком около террасы. При этом поднимался такой звон и гром, что весь дом знал: Пипуш ставит миски на место.
Например, курам было строго запрещено выходить из курятника, а уткам — из загородки. Это понятно. «Ангел-хранитель» пришёл к убеждению, что курятник для того и существует, чтобы куры в нём сидели, а не разгуливали по всему двору. А утки должны держаться у своего корыта. Но почему же Имке, кошке, не разрешалось даже дотронуться до костей, не доглоданных собаками?
Правда, с Имкой у Пипуша были особые счёты — из-за права охоты. Пипуш охотился на мышей и крыс не хуже кошки. И очень не любил, когда кто-нибудь пытался браконьерствовать на его территории. Едва он замечал, что Имка несёт мышь, как отбирал у неё добычу без разговоров.
Однажды Имка схватила кость. И спряталась с нею в старый чугунок. В этом проеденном ржавчиной чугунке Катерина держала уголь для утюга. Пипуш сидел на перилах и, как всегда, наблюдал за всем, что происходит на дворе. Он заметил, что Имка обрабатывает в чугунке кость. Слетел вниз, сел на чугун. Заглянул внутрь. Имка, чувствуя себя в безопасности, так как она знала, что чугунок защищает её сверху от клюва Пипуша, сказала ворону что-то очень неприятное. Пипуш заглянул в чугунок ещё раз. Понял, что с этой стороны к Имке не подберёшься. Повернулся. И, заметив кончик Имкиного хвоста, высунувшийся в дырку на дне, ухватил его клювом и дёрнул.
Имка завопила как ошпаренная. Бросила кость. На кость кинулся Тупи. Имка — не со зла, но единственно ради спасения — изо всех сил вцепилась в уши Тупи. Тупи дал стрекача. Имка с чугунком покатилась за ним. Тогда Пипуш отпустил её хвост, повернулся и клюнул Имку сверху. Кошка отпустила уши Тупи и вскочила на забор. После этого она перестала даже смотреть на кости...
Впрочем, если бы ей и пришла в голову мысль поживиться собачьим добром, Пипуш её бы проучил. Ибо, раз уж он решил, что Имке нечего мешаться в собачьи дела, вопрос можно было считать исчерпанным.
Но, разумеется, умел наш Пипуш быть и милым и добрым. Правда, случалось это с ним довольно редко. Тем более ценили мы его доброту. Я бы сказал — великодушие. Ведь он даже делал нам подарки — сюрпризы.
Не раз он появлялся, вскакивал на стол и клал передо мной то какой-нибудь изодранный цветок, то листик. А порой и лягушку. Да, да, собственноклювно пойманную лягушку. И ласково смотрел мне в глаза:
«Пожалуйста! — говорил он мне. — Это тебе. Делай с ней всё, что хочешь!»
И ждал. Как тут быть? Надо было поблагодарить его. И я гладил ворона по голове, что он очень любил, или чесал ему грудку, что он любил ещё больше. Приласкавшись, он изо всех сил вытирал клюв о край стола, вскакивал на моё плечо и начинал перебирать волосы. При этом поминутно заглядывал мне в глаза.
«Приятно тебе, правда? Ты ведь больше всего любишь, когда я тебя причёсываю, верно?» — допытывался он.
Я старался изобразить величайшую радость. Ведь не мог же я быть неблагодарным! Хотя порой он своим вниманием доставлял нам немало хлопот.
Помню, как-то летом мы, по обыкновению, обедали на террасе. Катерина только что внесла суп. Сняла крышку с кастрюли, держит её в руке, а сама о чём-то разговаривает с Крисей. Тут Пипуш, откуда ни возьмись, скок, скок, скок по столу. Плюх! Бросил в кастрюлю большую рыжую мышь.
Он явно решил приправить наш постный суп, чтобы придать ему вкус и аромат. И смех и грех!
Зимой Пипуш притихал. Становился удивительно ласковым, милым, дружелюбным. Не устраивал никому неприятностей. Вся его энергия и ум уходили на то, чтобы тишком забраться в комнату и незаметно залезть за печку. Целыми часами дремал он там нахохлившись. Старался не привлекать к себе ничьего внимания. Ворон прекрасно знал, что стоит кому-нибудь его заметить — сейчас поднимется крик, начнутся выговоры, и Пипушу придётся отправляться в прачечную, а там холодно и совершенно неуютно. Самое большее — ему из милости позволят посидеть на кухне.
А кухню Пипуш не любил. Не только потому, что не слишком доверял характеру Катерины. В кухне была печка. Тёплая, даже весьма. Только не очень безопасно было греться у этой печки.
Пипуш отлично помнил печальный опыт времён своего безрассудного детства. Тогда он познакомился с раскалённой плитой. И со сковородкой, наполненной кипящим маслом. Он однажды прыгнул на неё с полу, привлечённый запахом жареного мяса. Едва мы спасли его после этой катастрофы.
И после этого прыжка в адский огонь Пипуш долго избегал ходить на кухню, а плиту обходил как можно дальше. Если уж судьба обрекала его на пребывание в кухне, он усаживался на шкаф. Там было безопаснее всего. Туда даже тряпкой не дотянуться. Но выбивалка — другое дело, выбивалка доставала всюду. И поэтому Пипуш, птица мудрая, увидев выбивалку в руке Катерины, вопил: «Крисяаааа!» — и одним прыжком оказывался на раковине.
Это должно было означать, что он, Пипуш-де, ничего, а в кухне он только потому, что хочет пить. И просит, чтобы открыли кран.
Он уморительно нацеливался на струйку воды клювом, хватал её и пил. При этом он так потешно махал крыльями, качался, танцевал, что Катерина не могла удержаться от смеха. Пипуш пил, а сам искоса следил за ней. Когда он замечал, что выбивалка опять висит на гвоздике, жажда у него сразу же проходила, и он снова взлетал на шкаф, откуда мог сверху вниз глядеть на весь белый свет.
Но Катерину далеко не всегда было так просто умаслить. Ей вообще не нравилось, чтобы Пипуш вертелся на кухне.
Ведь Пипуш и на кухне старался навести свои порядки. Хорошо зная упрямство Катерины, зная, что пытаться её переубедить — значит даром терять время, он действовал на свой страх и риск.
Он справедливо считал, например, что ложки, ножи и вилки не должны валяться где попало, и тайком укладывал их на место: в корзину с углем. Все тряпки, все лоскутки старательно запихивал за шкаф. Остальные мелкие предметы, лежавшие на столе, топил в кринке с молоком.
Радел Пипуш и о том, чтобы всё съедобное было заперто в шкафу, а не лежало на виду. Чтобы добиться этого, буквально не щадил живота своего: котлеты глотал, как пилюли, а яйца разбивал одним ударом клюва.
Понятно, всё это он делал исключительно для пользы Катерины. Но разве от людей дождёшься благодарности? За все свои труды, советы и наставления Пипуш неизменно получал тряпкой по лбу и пулей вылетал из кухни.
И понятно: стоило Катерине, заговорившись с кем-нибудь, на минуту позабыть о Пипуше, ворон потихоньку подкрадывался к ней и клевал её в ногу. Клевал даже не очень больно, просто в виде намёка на то, что он, Пипуш, мог бы сделать, не будь он так добр, великодушен и снисходителен к слабости человеческой…
Пипуш, эта чудо-птица, этот умница, каких мало на свете, к сожалению, сам страдал одним пороком. Человеческим пороком, который и довёл его до могилы.
Неприятно мне об этом говорить. Но что поделаешь, если так было. Пипуш был горьким пьяницей. Да, да, горчайшим пьяницей. И никто в этом не виноват, кроме нас. Ведь если бы он не жил с нами, он не знал бы и вкуса вина.
Началось это совершенно невинно. Пипуш однажды наелся пьяных вишен. И охмелел. Вёл себя, как настоящий пьянчуга: шатался, кричал какую-то чепуху, лез к Имке целоваться, а Тупи чуть не выклевал глаз. Потом уснул прямо на траве, чего трезвый никогда не делал.
Вскоре после этого случая Пипуш опрокинул бокал, в котором оставалось порядочно медовой наливки. Он выпил всё до капельки. И снова охмелел и набезобразничал. С тех пор он охотился за всеми недопитыми рюмками. Мы же всячески старались, чтобы больше у Пипуша не было случая напиться. Можно ли было позволить нашему Пипушу, этой мудрой птице, топить свой разум в бокале!
Некоторое время всё шло хорошо. Пипуш не нюхал ни вина, ни водки. Но вот в один прекрасный день мы с Катериной разливали бочку смородиновой настойки по бутылкам. Кто-то нам помешал, и мы закончили работу поздним вечером. Катерина вынесла бочку, на дне которой оставалось немного гущи, в чулан. Заперла её там, а утром собиралась вычистить бочку и окурить её серой.
Но ворон проснулся раньше Катерины. И когда мы вошли в чулан, мы застали Пипуша мёртвым.
Затычка была вынута. Бедняга сунул голову в отверстие и не смог её вытащить. Так погиб Пипуш.
Похоронили мы нашего Пипуша среди роз…
Прошло несколько дней. Однажды днем — звонок. Я выхожу. В дверях стоит мой знакомый, впрочем довольно далёкий. Беседуем мы с ним о том о сем. Наконец гость оглядывается кругом и спрашивает:
— А как поживает воронёнок, которого я вам послал четыре года тому назад?
— Его уже нет, — говорю.
— Нет? — удивился он. — Ну, значит, я проиграл. Знаете, я ведь пари держал.
— Какое пари?
— Я рассказывал одному человеку о вас и о вашей любви к животным. Оказалось, он пробовал держать у себя ворона, и тот так ему надоел, что пришлось его пристрелить. Он ручался, что с вороном и вы не уживётесь. Решили сделать проверку. Я держал за вас, — засмеялся гость, — и, выходит, проиграл.
— Да неужели вы думаете, что я мог бы убить живое существо только потому, что не сумел с ним ужиться? Могу вас уверить, что ворон, наш Пипуш, был большим нашим другом и мы никогда не перестанем его оплакивать.
И — я готов поклясться! — едва я произнёс эти слова, как откуда-то из-за куста сирени послышалось милое «Крисяаааа! Крисяааа!» нашего Пипуша.
— Так он у вас пропал? — догадался гость. — Но вы всё же согласитесь, что ворон — птица надоедливая и противная.
И вдруг мой гость скорчил гримасу и подскочил на стуле.
Хотите — верьте, хотите — нет, но я уверен, что это Пипуш выскочил из засады и по своему обычаю клюнул несимпатичного гостя в ногу!
Текст рапечатан с сайта https://peskarlib.ru
Детская электронная библиотека