Детская электронная библиотека
Ион КРЯНГЭ
(Версия для распечатки текста)
Сказывают, жили когда-то дед да баба; деду сто лет исполнилось, а бабе девяносто. И оба были белее зимы и пасмурнее ненастья оттого, что детей не имели. Очень уж хотелось иметь им ребёнка, хоть одного, потому что дни и ночи напролёт проводили они, как сычи, одиноко, даже в ушах от тоски звенело. Да и жили они не бог весть в каком достатке: лачуга никудышная, рваные тряпки на лаицах – вот и всё их добро. А с некоторых пор и вовсе тоска их загрызла, ибо ни одна душа к ним, беднякам, как к зачумлённым, не заглядывала.
Однажды вздохнула баба тяжко и говорит деду:
– Дед, а дед! С каких пор себя помним, никто нас «отцом-матерью» не назвал! Не грех ли этак жить на белом свете? Потому я так думаю, что в доме, где нет детей, и благословенья божьего быть не может.
– Так-то оно так, баба, да что против воли божьей поделаешь?
– Верно, старче, твоя правда. Только знаешь, что я ночью надумала?
– Буду знать, баба, коли скажешь.
– Завтра, как день забрезжит, встань и ступай, куда глаза глядят. И кто бы ни вышел первым тебе навстречу, человек ли, змея ли, другая ли тварь какая, клади в котомку и неси домой. Вырастим его, как сумеем, и быть ему нашим дитятком.
Дед, которому одиночество тоже опостылело и хотелось иметь детей, встал на другой день чуть свет, вздел котомку на палку и пошёл, как баба велела… Идёт он, идёт по оврагам, пока не набрёл на большую лужу, а в луже той свинья с двенадцатью поросятами разлеглась, на солнце греется. Приметила свинья деда, захрюкала и прочь побежала, а поросята за ней. Только один, поплоше, шелудивый весь, да в чесотке, увязнул в грязи и на месте остался.
Схватил его дед, сунул в котомку каким был – весь в грязи и прочих красотах – и домой.
«Слава тебе, господи, думает, что смогу мою бабу утешить. Кто знает, бог ли, чёрт ли её прошлой ночью надоумил?…»
Вернулся дед домой, говорит:
– Вот, бабка, какое дитятко я тебе принёс! Пусть будет жив и здоров! На славу сынишка, чернобровый, ясноглазый, лучше некуда! Весь в тебя, просто вылитый! А теперь готовь корыто и обмой его, как ребят обмывают, потому что, сама видишь, запылился малость малютка…
– Старче, старче, – говорит баба, – не смейся. Потому это тоже тварь божья, как и мы. Может, ещё безвиннее нашего.
Проворнее девчонки разводит она щёлок, готовит всё для купания и, зная толк в повивальном деле, обмывает как следует поросёнка, хорошенько смазывает маслом из коптилки, за нос его тянет, щекочет, чтобы от дурного глаза заговорить. Щетинку потом расчесала и так за ним ухаживать стала, что через день-другой и вовсе его выходила. На очистках, на отрубях стал поросёнок здороветь и расти не по дням, а по часам, так что глядеть любо-дорого. А баба не знала куда деваться на радостях, что такой у неё сынок – пригожий, упитанный, как огурчик свежий. Хоть бы весь свет говорил, что некрасив он и озорной, она одно заладила: мол, другого такого нет и быть не может! Одну только обиду носила баба на сердце – что не может сынок назвать их отцом-матерью.
Собрался однажды дед в город купить кой-чего.
– Старче, – говорит баба, – не забудь стручков сладких для мальчика купить, очень уж он их любит, малышенька наш.
– Ладно, старуха, – отвечает дед, а сам думает: «Леший его возьми, рыло свинячье, житья от него не стало. На себя хлеба и соли не хватает, а тут откармливай его сластями… Лучше уйти куда глаза глядят, чем старухе во всём потакать!»
Отправился дед в город, всё купил что хотел, вернулся домой, а баба спрашивает:
– Ну, старче, что в городе слышно?
– Да что слышно, старуха, не больно хорошо: хочет царь дочь свою замуж выдать.
– И что же в этом, старче, дурного?
– Погоди маленько, старуха, не об этом одном речь. От того, что услышал я, волосы дыбом на голове встали. Думаю, когда тебе всё как есть расскажу, тоже дрожмя задрожишь!
– В чём же дело-то, старче? Ишь беда какая!
– Да ты слушай, старуха! Послал царь по всему свету гонцов: кто от своего дома до царского дворца золотой мост проложит, самоцветами вымощенный, по обеим сторонам деревьями обсаженный, на которых бы всевозможные птицы распевали, каких больше нигде на свете нету, тому он дочь свою в жёны отдаст да ещё полцарства в придачу. А тому, кто осмелится руки царевниной просить, а моста такого, как велено, сделать не сможет, – на месте голову рубить будут. И как слышно, немало королевичей и царевичей невесть откуда понаехало, но ни один с тем не справился; и никому от царя пощады не было, всех казнить велел. Плачет народ от жалости к ним! Что ж ты на это, старуха, скажешь? Добрые разве это вести? Да ещё говорят, и сам-то царь заболел с огорчения!
– Ох, старче, ох! Болезни-то царские нашего здоровья здоровей! А вот королевичей и царевичей жалко мне; сердце разрывается, когда подумаю, как мучаются и горюют матери ихние! Хорошо, что наш сынок говорить не умеет и до всех этих страхов ему и дела нет.
– Это, конечно, неплохо, баба. Но ещё лучше тому, чей сын тот мост построит и царскую дочку в жёны получит: уж он-то с нуждой распрощается и славу большую добудет.
Пока старики меж собой толковали, поросёнок лежал на подстилке под печкой, задрав рыльце кверху и не сводил с них глаз; слушал и только пофыркивал. Посудачили они ещё, как вдруг из-под печки доносится:
– Отец, мать, я мост сделаю…
Баба от радости языка лишилась. А дед подумал, что это нечистая сила, испугался и стал оглядываться – ищет, откуда тот голос. Никого не увидев, пришёл он немножко в себя, а свинёнок снова кричит:
– Не бойся, отец, это я… Успокой мать и ступай к царю, скажи, что я ему мост сделаю.
– А сумеешь ли сделать, дитятко милое? – пролепетал дед.
– Положись на меня, отец. Ступай и скажи царю, как я тебе велел.
Старуха, очнувшись, стала сынка целовать, уговаривать:
– Сыночек, милый, родной! Не лезь под топор! На кого ты нас покинешь? Останемся мы одни средь чужих людей, с разбитым сердцем, без опоры на старости лет.
– Не печалься, мать, не тревожься нисколечко. Коли будем живы и не помрём, увидишь, кто я таков.
Что было старику делать? Расчесал он бороду, волосок к волоску, посох свой стариковский взял и пошёл. Как прибыл в город, не мешкая во дворец явился. Один из стражников, увидев его, спрашивает:
– Чего тебе, дед, надобно?
– Да вот, дело у меня к царю. Сын мой берётся мост ему соорудить.
Стражник, зная царское повеление, без долгих слов доставляет деда к царю. Спрашивает тот старика:
– Зачем, дед, ко мне пожаловал?
– Долгие годы жить тебе в счастье, великий и пресветлый государь! Сын мой прослышал, что дочка у тебя на выданье, вот и отправил меня к твоему царскому величеству доложить, что может он тот мост соорудить.
– Если может, пусть делает, дед. Достанется ему тогда дочь моя и полцарства в придачу. А не сможет, пускай на себя пеняет… Слыхал ведь, что с другими сталось, познатнее его? Так вот, если с руки тебе, то ступай, приводи сына. А нет, уходи подобру-поздорову, дурь из головы выкинь.
Выслушал дед слова царские, поклонился до земли и пошёл домой к сыну. Поведал ему всё, что сказал царь. Обрадовался поросёнок, стал играть и резвиться, под лаицами бегать, рыльцем горшок-другой перевернул, говорит:
– Пойдём, отец, я царю покажусь!
Заохала баба, запричитала:
– Видно, нет у меня счастья в жизни! Столько натерпелась пока сына вырастила, выходила. А теперь? Чует моё сердце, что лишусь я его.
И со страху и горя чувств лишилась.
А старик, не долго думая, шапку на уши нахлобучил, взял свой посох и говорит:
– Пойдём, сынок, матери невестку добудем!
Поросёнок на радостях снова под лаицами пробежался и за дедом следом. Бежит, хрюкает, землю нюхает и роет, свинья-свиньёй. Добрались они до дворцовых ворот, а стражники, как завидели их, меж собой переглядываются, со смеху покатываются.
– Это что же такое, дед? – спрашивает один из них.
– А это сынок мой, что берётся для царя мост соорудить.
– Господи-боже, – говорит один из стражников, постарше, – не горазд же ты, старик, умом. Или жизнь тебе надоела?
– Да уж что суждено человеку, то на лбу у него написано. Двум смертям не бывать, одной не миновать.
– Ты, старик, видать, беды себе ищешь днём с огнём, – говорят стражники.
– До этого вам дела нет, – ответил дед. – Держите-ка лучше язык за зубами и царю о нас доложите.
Снова переглянулись стражники между собой, пожали плечами, а один отправился к царю доложить о старике и его поросёнке. Вызывает их царь к себе. Дед, как вошёл, в ноги поклонился, смирнёхонько стал у двери. А поросёнок по коврам затрусил, хрюкает, весь дом обнюхивает.
Стало царю от такой дерзости вроде бы смешно, но тут же разгневался он и сказал:
– Ладно, дед, когда пришёл ты в тот раз, вроде был в своём уме, а теперь, видать, совсем рехнулся, свиней сюда приводишь. Кто, скажи, тебя надоумил над самим царём шутки шутить?
– Упаси господь, великий государь, и подумать мне, старику, об этаком! Уж ты не прогневайся, великий государь, но только это сынок мой, который, ежели помнить изволишь, прислал меня намедни к тебе.
– Уже не он ли мне мост построит?
– Так мы надеемся, великий государь.
– Тогда бери свинью свою и вон отсюда! А если до завтрашнего утра мост не будет готов, то быть твоей голове там, где сейчас твои пятки. Понял?
– Милостив бог, великий государь. Зато ежели выполним повеление твоё, государь, то уж не прогневайся, дочь свою шли к нам домой.
С этими словами поклонился старик низко, забрал поросёнка и пошёл домой. А к нему несколько солдат приставили, ибо повелел царь взять его под стражу до утра, разузнать, как да что?.. Потому что смех, да толки, да расспросы пошли по дворцу и повсюду про такое неслыханное охальство.
К вечеру явился дед с поросёнком домой, а старуха так и затряслась со страху, заохала, застонала:
– Ой, старче, старче, что за беду ты мне в дом привёл?! Солдат мне тут не хватало!
– Ты ещё смеешь шуметь, старуха? Твоих это рук дело. Послушался я глупой твоей головы, пошёл по оврагам приёмыша тебе добывать. Вот и в беду попали! Потому не я привёл солдат, а они меня привели. И голове моей, видать, лишь до утра суждено на плечах быть.
Между тем поросёнок по хате бегает, ищет, чем поживиться, и никакого дела ему нет до всего, что натворил. Спорят старики меж собой, спорят, а под утро, как ни озабочены были, уснули. Поросёнок тогда на лаицу тихонько взобрался, бычий пузырь, что в окошке, выбил, дохнул – и словно два огненных клуба потянулись от лачуги до самых царских палат. В один миг чудо-мост был готов со всем, что ему полагалось. Лачуга же дедова превратилась во дворец, куда лучше и краше царского. Вскинулись старик со старухой – а на них одежды царские пурпурные, и все сокровища мира во дворце у них. А поросёнок играет себе да резвится, да на мягких коврах нежится.
По всему царству разнёсся слух про великое чудо. Сам царь и советники царские до смерти перепугались. Созвал царь совет и, решив дочь свою за старикова сына выдать, тут же и отослал её. Потому что хоть и был он царём, а про всё на свете забыл, кроме страха!
Свадьбу не справили, ибо с кем было справить? Царевне, когда к жениху приехала, по душе пришлись и дворец, и родители мужнины. Зато как жениха увидела – сама не своя стала. А потом повела плечами и подумала:
– Если так рассудили родители мои и господь бог, пусть так и будет!
И стала она хозяйничать в новом доме.
День-деньской поросёнок, как и раньше, по дому рыскал, а к ночи свиную кожу с себя сбрасывал и становился прекрасным царевичем. Вскоре привыкла к нему молодая жена, и ю так уж ей было тоскливо, как прежде.
Через неделю-другую соскучилась она по родителям и решила навестить их, а мужа дома оставила – не показываться же с ним на людях! Обрадовались ей отец с матерью, стали о хозяйстве, о муже расспрашивать, и рассказала она им всё как есть. Тогда отец ей такой совет дал:
– Дочь моя милая! Упаси тебя бог мужу вред какой причинить, а то навлечёшь на себя беду! Кто бы он ни был, а силу имеет большую, непостижимую, коли сумел дела совершить превыше человеческих возможностей.
Немного спустя вышли обе царицы в сад на прогулку, и тут-то и научила старая царица молодую совсем другому:
– Доченька милая! Никакой у тебя жизни не будет, если не сможешь с мужем на людях бывать. Вот тебе мой совет: прикажи повседневно огонь большой в печи разводить, и когда муж уснёт, возьми ту кожу свиную и швырни в огонь, чтобы раз навсегда от неё избавиться!
– Верно говоришь, маменька! А мне вот и в голову не пришло…
И лишь только вернулась домой, сразу велела большой огонь в печи развести. Когда же уснул молодой супруг крепким сном, схватила она свиную кожу и швырнула в огонь. Затрещала щетина, зашипела шкура, искарёжилась, в золу превратилась. И таким страшным смрадом наполнился дом, что сразу же пробудился молодой муж, вскочил в испуге. Бросился к печи, горестно заглянул в неё и, увидев, какая стряслась беда, прослезился и сказал:
– Эх, ты, неразумная женщина! Что ты наделала?! Если кто надоумил тебя, плохую он тебе сослужил службу; а если по своей голове поступила, мало проку в такой голове!
И вдруг железный обруч стянул стан царицы, а муж продолжал:
– Когда прикоснусь я к стану твоему правой рукой, рассыплется этот обруч, и тогда только родишь ты младенца, ибо послушалась ты дурного совета, обездолила и несчастных стариков моих, и меня, и себя заодно. Если же когда-либо будет нужда во мне, знай, что зовут меня Фэт-Фрумос и искать меня будешь в Ладан-монастыре.
Только сказал, и ветер возник внезапно; страшной бурей подняло Фэт-Фрумоса в воздух, и исчез он из глаз. А мост чудесный тут же пропал и сгинул, будто его никогда и не было. Дворец же, в котором старики с невесткой среди всех богатств и сокровищ мира жили, снова бедной лачугой обернулся. Увидев, какая беда с ними стряслась, стали старики плакать и стенать, невестку корить и велели ей идти на все четыре стороны, потому что кормить и поить её было им не под силу.
В такой беде что ей было делать, куда деваться? Вернуться к отцу-матери? Страшно было отцовского гнева и насмешки людской. На месте оставаться? Не на что было ей жить, да и опостылели ей упрёки стариков. И решила она по свету идти, мужа своего искать. Сказала «господи, благослови!» и пошла куда глаза глядят. Шла она, шла, всё вперёд да вперёд, и приходит в дикое, неведомое место. Увидела одинокую избушку, покрытую мхом, свидетелем древних лет, и постучалась в калитку.
– Кто там? – откликнулся старушечий голос.
– Откройте бесприютной страннице.
– Если добрый ты человек, зайди в келью мою; а если нет, то прочь ступай отсюда, потому что стальные клыки у пса моего, коли спущу с цепи, на куски тебя разорвёт!
– Добрый я человек, матушка!
Отворилась тогда калитка, и впустила старуха странницу.
– Каким ветром занесло тебя, женщина? Как смогла ты добраться до этих мест? Сюда и жар-птица не залетает, а человек и подавно.
Горько вздохнула странница и сказала:
– Грехи тяжкие привели меня сюда, матушка. Иду я в Ладан-монастырь, а в какой стороне он, того и сама не ведаю.
– Видать, есть ещё у тебя крупица счастья, коли попала ты прямо ко мне. Я – святая Середа; слыхала, может, обо мне?
– Слыхать-то слыхала, матушка, а что на этом свете живёшь, никогда и не думала.
– Видишь? А ещё люди на судьбу жалуются!
Кликнула святая Середа громким голосом, и вмиг собрались твари живые со всего её царства. Стала их святая Середа расспрашивать про Ладан-монастырь, но все как один отвечали, что и названия такого не слыхивали. Огорчилась святая Середа, но что было делать? Дала она страннице просфору и чарку вина на дорогу, и прялку-самопрялку золотую. Сказала ей ласково: «Береги, в нужде пригодится», – и отправила её к старшей своей сестре святой Пятнице.
Снова пустилась бедняжка в путь, и шла она год напролёт по диким, неведомым местам, пока не добралась наконец до святой Пятницы. И случилось здесь то же, что и у святой Середы, – только дала ей святая Пятница ещё одну просфору, и чарку вина на дорогу, и мотовило золотое, что пряжу само наматывало; с такой же лаской и кротостью отослала её святая Пятница к старшей сестре своей, святой Думинике. В тот же день отправилась путница дальше, и брела она снова год напролёт по местам, ещё более пустынным и страшным, чем прежде. И будучи тяжёлой на третьем году, с большим трудом добралась она до святой Думиники. Приняла её святая с тем же радушием, что и сёстры её. Пожалела несчастную, кликнула клич что было мочи, и все твари на клич тот примчались – водяные, земные и небесные. Стала их святая Думиника расспрашивать, в какой стороне света Ладан-монастырь стоит. Но все, как один, отвечали, что слухом не слыхали, видом не видели. Вздохнула святая от всего сердца, глянула грустно на странницу и сказала:
– Видно, божье проклятье на тебе, коли не дано тебе найти то, что ищешь! Ибо здесь край света, даже мне неведомого. И дальше идти никому невозможно.
Вдруг, откуда ни возьмись, жаворонок хроменький ковыляет: ковыль, ковыль, ковыль! – прямо к святой Думинике. Спрашивает его святая:
– Не знаешь ли, жаворонок, где Ладан-монастырь стоит?
– Как не знать, госпожа моя?! Туда я по зову сердца летал, ногу сломал.
– Если так, что хочешь делай, а доставь эту женщину в Ладан-монастырь и научи, как ей дальше быть.
Вздохнул жаворонок и ответил смиренно:
– От всего сердца выполню твою волю, госпожа моя, хоть и очень трудна дорога до того места.
Подарила тогда святая несчастной страннице просфору и чарку вина в дорогу, чтобы хватило ей до самого Ладан-монастыря, и ещё золотой поднос, и наседку из чистого золота, драгоценными каменьями усыпанную, с Цыплятами тоже из золота. Поручила странницу жаворонку, и тот, ковыляя, сразу пустился в путь. Когда уставала бедняжка и не под силу ей было брести, брал её жаворонок на свои крылышки и по воздуху нёс. Так странствовали они год напролёт, с большим трудом и великими опасностями пересекли бесчисленные моря и страны, шли по лесам и гибельным пустыням кишевшим драконами, ядовитыми змеями, василисками, чей взгляд убивает, гидрами о двадцати четырёх головах и другими страшилищами без числа, с широко разверстыми пастями, готовыми проглотить их: пробирались среди чудищ, чью непомерную алчность, хитрость и свирепость не в силах описать язык человеческий!
Наконец, после всех препятствий и опасностей, добрались они до какой-то пещеры. Снова села женщина на крылья спутника своего; едва шевеля ими от усталости, полетел он, и очутились они вдруг на другом свете, где райская благодать – да и только!
– Это Ладан-монастырь, – сказал жаворонок. – Здесь живёт Фэт-Фрумос, которого ищешь ты долгие годы. Уж не знакомо ли тебе что-нибудь здесь?
Разбежались глаза у неё от такой красоты и блеска, но, всмотревшись внимательнее, узнала она чудо-мост и дворец, в котором так недолго прожила с Фэт-Фрумосом, и слезами радости наполнились её глаза.
– Погоди! Не спеши радоваться. Ещё недостойна ты этих мест, и не все ещё испытания кончились, – сказал жаворонок.
И показал ей колодец, к которому велел приходить три дня кряду, рассказал, с кем она там встретится и что говорить должна, и что делать ей с прялкой, мотовилом, подносом и золотой наседкой с цыплятами – подарками трёх сестёр: святой Середы, святой Пятницы и святой Думиники.
Потом попрощался со своей спутницей и полетел без оглядки обратно, боясь, как бы не покалечили ему и вторую ножку. А бедная странница, проводив его глазами, полными слёз, побрела к колодцу.
У колодца достала она прялку и села на землю отдохнуть. Немного погодя приходит по воду служанка. Как увидела незнакомку с дивной прялкой, что сама золотую пряжу в тысячу раз волоса тоньше прядёт, кинулась к госпоже своей поведать про диво-дивное.
А госпожой служанки была ключница Фэт-Фрумоса – та ведьма, от которой сам чёрт поседел и которая воду в камень превращать умела и постигла все бесовы уловки. Одного не умела она – мысли людские отгадывать. Как проведала она про диво-дивное, сразу же послала служанку за незнакомой странницей. Когда же та во дворец явилась, сказала ей ведьма:
– Говорят, есть у тебя прялка золотая, что сама прядёт. Не продашь ли мне эту прялку и что за неё просишь?
– Дозволь мне ночь провести в той комнате, где царь почивает.
– Почему бы и нет? Давай прялку и жди здесь до вечера, пока царь с охоты вернётся.
Отдала странница прялку и ждёт. А беззубая ведьма, зная про царёв обычай каждый вечер чашу молока перед сном выпивать, такого ему молока приготовила, чтобы спал он без просыпу до самого утра. Вернулся царь с охоты, лёг в постель, – шлёт ему молоко ведьма. Как осушил он чашу, так и заснул на месте мёртвым сном. Позвала тогда ведьма странницу в царскую опочивальню, как было меж ними условлено, а сама ушла, сказав:
– Оставайся тут до рассвета, пока не приду за тобой.
Говорила ведьма шёпотом и ступала тихонько.
Опасалась, как бы не услышал её из соседней комнаты верный царский слуга, что каждый день с царём на охоту ходил.
Как только удалилась колдунья, бросилась бедная странница на колени перед спящим супругом, стала руки ломать, приговаривать:
– Фэт-Фрумос! Фэт-Фрумос! Протяни твою руку, обними мой стан, чтоб рассыпался проклятый обруч, чтоб явилось на свет дитя твоё!
Так стонала бедняжка и терзалась до самого утра, а царь словно неживой – ничего не слышит. На рассвете пришла ведьма туча-тучей, вытолкнула несчастную, велела тотчас же убраться, куда глаза глядят. Пошла бедная странница, вне себя от горя и обиды снова у колодца уселась, мотовило достаёт. Когда же вновь явилась служанка по воду и новое чудо увидела, опять побежала к своей госпоже, рассказала, будто есть ещё у незнакомки мотовило золотое, что само пряжу разматывает и много чудеснее золотой прялки. Сейчас же послала жадная баба за нею служанку, той же уловкой прибрала золотое мотовило к рукам, а наутро снова прогнала бедняжку.
В ту ночь почуял верный царский слуга, что происходит у царя в опочивальне, сжалился над несчастной странницей и решил перехитрить коварную ведьму. Когда встал царь с постели и отправились оба на охоту, рассказал он подробно царю обо всём, что случилось в последние две ночи… Встрепенулся царь, словно сердце в нём пробудилось. Потом потупил взгляд и заплакал. А пока из глаз Фэт-Фрумоса ручьями слёзы катились, убитая горем жена его сидела у колодца, а рядом на подносе – золотая наседка с цыплятами – последняя надежда! И снова приводит господь ту служанку к колодцу. Увидев новое, ещё большее чудо, не стала она воды набирать, кинулась к своей госпоже, говорит:
– Госпожа, госпожа! Новое диво-дивное! Есть у той женщины золотой поднос и золотая наседка с цыплятами тоже из золота, такие прекрасные, что глаз не отвести.
Посылает колдунья не мешкая за странницей, а сама думает: «Чего она ищет, не видать ей как своих ушей…»
И так же коварно завладела золотым подносом и золотой наседкой с цыплятами.
Когда же вернулся царь вечером с охоты и принесли ему молока, он сказал себе: «Этого молока пить я не буду», – выплеснул его украдкой и сразу же притворился глубоко спящим.
А колдунья, подумав, что царь заснул, и веря в силу своего зелья, снова привела странницу в царскую опочивальню с тем же уговором, что в прошлые ночи, а сама удалилась. Снова припала несчастная к царской постели и, заливаясь слезами, запричитала:
– Фэт-Фрумос! Фэт-Фрумос! Сжалься над двумя неповинными душами, что вот уже четыре года страшной карой терзаются. Протяни правую руку твою, обними меня, чтоб рассыпался обруч железный и явилось на свет дитя твоё. Не под силу мне больше это бремя!
Только сказала она это, как Фэт-Фрумос, словно во сне, протянул руку. Лишь коснулся стана её – со звоном рассыпался обруч, и без всяких страданий разрешилась она младенцем.
Поведала царица мужу, сколько горя натерпелась с той поры, как он покинул её.
Не дожидаясь рассвета, поднялся царь, весь двор на ноги поставил, велел колдунью к себе привести со всеми сокровищами, обманным путём у царицы отобранными. И ещё велел привести кобылку необъезженную, дикую и мешок, полный орехов; привязать к хвосту кобыльему тот мешок и ведьму и отпустить кобылу на все четыре стороны. Как велел, так и сделали. Поскакала кобыла, и где орех падал, там и от ведьмы падал кусок; когда же совсем отвалился мешок, то и ведьмина голова отвалилась.
А была эта ведьма той самой свиньёй, которая с поросятами в луже нежилась и от которой старику Фэт-Фрумос достался. Колдовскими чарами превратила она Фэт-Фрумоса, господина своего, в поросёнка чесоточного, шелудивого, с тем чтобы поженить его на одной из одиннадцати дочерей своих, с которыми из лужи убежала. За это и казнил её Фэт-Фрумос ужасной казнью. А слугу своего верного великими дарами одарили царь с царицей и от себя не отпускали до конца его дней.
А теперь припомните, люди добрые, что не справил Фэт-Фрумос свадьбу в своё время. На этот раз отпраздновал он сразу и свадьбу и крестины такие, каких никогда ещё не бывало и, верно, не будет. И лишь только подумал Фэт-Фрумос, тут же явились и родители молодой царицы, и дед со старухой, взрастившие его, снова в царский пурпур одетые. Посадили их всех во главе стола. Кого только не было на богатой и пышной свадьбе! И длилось веселье три дня и три ночи, и ещё и поныне длится, если не кончилось.
Текст рапечатан с сайта https://peskarlib.ru
Детская электронная библиотека