Детская электронная библиотека
Александр СТАРОСТИН
Дух Айхона. Жизнь ездовой собаки.
(Версия для распечатки текста)
Ульвелькот одет в высокие штаны без разрезов и карманов и короткую кухлянку белого оленя с капюшоном, отороченным собачьим хвостом: не прилипает к нему снег. Это был хвост четырехглазого Утэля, который видел слишком много злых духов и много лаял: спать мешал.
Ульвелькот, подобно всякому современному человеку, не очень верил в существование духов, но на всякий случай были в его упряжке «четырехглазки» с рыжими подпалинами бровей, охранительницы от злых духов, они лучше видят; были собаки, посвященные Духам Гор, Озера. Полярной звезды.
И были в его упряжке охотники на разного зверя, проводник, сам вылезающий из алыка*, чтоб показать правильный путь, а в нартах, с самим Ульвелькотом, сидел Ыт, самый умный пес, с провалившейся, как у всех старых ездовых собак, спиной, сторож. Он уже не работал в упряжке, а только предупреждал об опасностях на пути, на стоянках не спал — мучила бессонница, — ходил вокруг, и его кирзовый нос пребывал в постоянном движении.
И собаки все темные. Когда над тундрой солнце и белесое от снега небо сливается с землей и не поймешь, где небо, где земля, где солнце, нужно смотреть на что-нибудь темное, иначе ослепнешь, глаза обожжешь светом.
Был месяц, «когда у оленя падают рога», а песец не боится человека.
Ульвелькот даже не глянул на песца, прибежавшего на помойку, хотя совсем недавно, в месяц «вымерзания вымени оленям, ему снились эти зверьки. Он закрывал глаза и тут же видел увесистые хвосты своих собак, мелькающие их лапы и продолжал ставить и ставить капканы и настораживать пасти**.
А сейчас песцов как бы и не существовало. Зачем глядеть на облезлого зверька, голодного и тому ж, когда есть дело.
Ульвелькот зашел в катух, выстроенный из плавника, и сел на корточки перед ощенившейся собакой. Солнечные лучи, проходящие ветхие стены, поминутно наполнялись лиловым табачным дымом. Ульвелькот курил, а собака улыбалась, чувствуя, как щенки нажимают лапками на ее живот.
Лицо Ульвелькота было так неподвижно, что казалось, ни одно человеческое чувство не может шевельнуться в его душе, если, конечно, считать лицо зеркалом души.
Рукава кухлянки Ульвелькота заканчивались рукавицами из камуса***, с клапанами на запястьях, но сами руки покоились на животе, опирались изнутри на поясок с подвязанными к нему ножом в деревянной оправе, спичками в мешочке и солью. Пустые рукава безжизненно болтались, и короткий мех одной рукавицы, попадая в солнечный луч, начинал светиться.
Это у русских отдельно рукавицы, шапка отдельно, а куртка с разрезом и пуговицами. В такой одежде плохо: в рукавах гуляет мороз, а в пургу карманы полны снега.
Ульвелькот думал. А о чем думал — и сам не знал. И так все ясно и видно.
Он сидел долго, но вот зашевелился, собака перестала улыбаться, закрыла пасть и беспокойно поглядела на хозяина своими золотистыми глазами.
Ульвелькот продел руки в рукава и выпростал кисти из клапанов. Собака заволновалась. Тогда он выгреб из-под ее живота щенков и побросал в подол. Собака поднялась на ноги и побежала за уходящим хозяином, но он оттолкнул ее ногой и отворил дверь. Собака снова подалась вперед, в ослепительный прямоугольник с возникшей в нем фигурой человека, но Ульвелькот захлопнул дверь и ударил собаку по носу. Она униженно и зло заскулила.
Ульвелькот сделал в снегу ямку, высыпал туда щенков, забросал их снегом и сверху слегка придавил ногой. Он держал в своих потемневших от табака зубах трубку и курил.
Скоро на поверхности показался один щенок с мокрой от снега мордой, а за ним еще три.
Собака скреблась в дверь и звала их, и они, дрожа от холода и попискивая, неловко подвигались в ее сторону.
Ульвелькот собрал щенков и направился в свою поселковую ярангу, а попросту, деревянный домик, выстроенный русскими. Здесь он жил, когда не охотился.
Теперь он сажал их по очереди на ящик из-под карамели, и мокрые, слепые уродцы на расползающихся, словно резиновых, лапах тыкались носами в надпись «Карамель «Гусиные лапки», но у края угадывали высоту и отползали. А один щенок упал. И это было его последнее падение.
Каждого, еще не отсеянного для жизни щенка Ульвелькот сажал на свою твердую, как копыто, ладонь и рассматривал со всех сторон, переворачивая то вверх голым брюшком, то пропуская между пальцами уши, то рассматривая лапы, и уши одного ему не понравились.
А два щенка, сдавшие экзамен на право жить, вернулись в катух, под теплое брюхо матери и тут же успокоились, отыскав соски. И собака успокоилась, заулыбалась, посмотрела на Ульвелькота снизу вверх и запылила хвостом.
Ульвелькот поднял голову, как-то по-слепому глядя на стенку, прислушался и, заранее сощурив глаза, вышел на свет.
Ульвелькот до сих пор не перестал удивляться самолетам. Однажды из самолета вышел русский летчик и заговорил с ним на его языке. Это было давно. С тех пор он и подружился с русским летчиком Струниным.
Самолет заходил на посадку, слегка рыская носом, чтоб точно попасть посреди полосы, вот он озарился красноватым светом, сверкнул стеклами и, коснувшись одной лыжей земли, поднял облако розовой пыли.
Ульвелькот шел туда, где должен остановиться самолет, и с детским любопытством поглядывал на закрытую дверцу. Вот самолет остановился, дверца открылась, оттуда высунулась лесенка, и на землю, не касаясь ступенек, выпорхнул — руки в стороны — человек в кожаном костюме, Иван.
— Здравствуй, Ульвелькот!
— Вот ты пришел! — произнес Ульвелькот: так звучит приветствие на его языке — и он заулыбался, и улыбка его была простодушна, как у очень смелых людей.
Иван Струнин — голубоглазый, лет тридцати пяти, брови белые, выгнуты, как пропеллеры на самолете, лицо красное, зубы железные, костюм ременный — тоже улыбался.
После разговора о погоде Иван умолк, подыскивая в уме, чем бы заполнить молчание, и тут к самолету подбежала собака.
— Посмотрю твоих собак, — сказал он, — везде был, твои лучшие.
— Это не моя, — проговорил Ульвелькот и покраснел от удовольствия. — Возьми щенка, — повернулся он н идущему рядом Ивану, — умные щенки. От Имикэли. Имикэли — умная собака.
Тот неопределенно пожал плечами.
Поселок сбегал по отлогому берегу к морю, которое отличалось от суши только своей ровностью, да на горизонте мираж — торосы, вытянутые рефракцией вверх, превратились в голубой город — острые башни. Иван с тоской глядел вдаль, как будто там и в самом деле был город, пути куда заказаны.
Друзья прошли весь поселок. Ульвелькот открыл дверь катуха, отгребшую снег полукругом, и уселся на корточки перед собакой. Когда Иван пристроился рядом, собака тихо зарычала.
—Я бы взял, да здешние псы в России не живут, там жарко.
Собака зарычала громче, и ее глаза с красноватыми зрачками задвигались, показывая белки: она посматривала то на руки хозяина, то на чужака в скрипящей коше.
— Этот будет посвящен Духу Горного Озера, — сказал Ульвелькот и поскреб жёлтого щенка по животу, — а этот — тебе.
Ульвелькот слегка потрепал за ухо черно-белого, в мать, щенка и повернул к Ивану свое скуластое глянцевитое лицо, необыкновенно серьезное в своей неподвижности.
Иван засмеялся, а собака, задохнувшись от злости, дернулась в его сторону, как будто в смехе этого чужого человека была заложена опасность для ее детей. Но друзья не обращали внимания на ее злость и продолжали болтать.
— Если с тобой будет беда, я попрошу его дух прогнать дух твоей беды.
— Убьешь пса?
Ульвелькот еле заметно кивнул головой.
— Не верю я в это.
— И я не верю,
— Тогда зачем?
Ульвелькот пожал плечами.
— Так делали мой отец и мой дед. Почему собака воет перед смертью хозяина, почему катается по снегу перед пургой? Может, она видит то, чего не видим мы. Может, она видит дух, — сказал он.
Иван улыбнулся, и эта улыбка не понравилась Ульвелькоту. Он сказал:
— Плохо ты знаешь жизнь,
Так звучит самое сильное ругательство на его языке. Но друзья не ссорились. Слишком долго жили они на Севере, чтобы ссориться по пустякам.
— Пойдем, Иван, ко мне. У меня спирт есть, язык оленя есть, печень нерпы.
— Сейчас нельзя, после.
Они распрощались. Ульвелькот смотрел вслед своему другу. Тот обернулся, заблестел зубами, помахал рукой. Сейчас полетит. В глазах Ульвелькота появилось что-то похожее на нежность. Он помахал перегнувшимся рукавом.
* * *
Айхон — щенок, посвященный человеку,— ел, рос, боролся со своим желтым братом и постоянно чувствовал присутствие матери, возвышавшейся над ним, как гора, и видел ее золотистые внимательные глаза.
Когда он пугался чего-нибудь, то катился со всех ног под ее брюхо и, высунув свой блестящий нос, рычал оттуда, чувствуя себя храбрецом.
А она, ощетинивши свой воротник, собирала на носу складки и показывала свои блестящие клыки каждому, кто интересовался щенками.
Только Ульвелькот мог смотреть на ее детей. Она сама подбегала к нему и, прижимаясь к его ногам, обутым в короткие торбаса с кисточками по бокам, вся извивалась, и пушистый ее хвост так и колотил вокруг. За ней подбегали к хозяину щенки и тыкались носами в торбаса. И Айхон выделил из всего окружающего своего хозяина, Ульвелькота, потому что его появление сопровождалось кормежкой.
Жил Айхон в катухе, и мир его ограничивался стенами с солнечной пронизью, чужими собаками, которые были не прочь закусить маленьким толстым щенком, и еще матерью: ее присутствие он и чувствовал и не чувствовал, — как воздух,
А когда он впервые выскочил из катуха и увидел бесконечную ослепительность тундры и моря и ярангу, его нос подсказал, что там хозяин. Потом он увидел самого хозяина и вместе с другими собаками побежал за двумя шагающими ногами так же бездумно, как прятался под брюхо матери, ел или спал.
И если Ульвелькот уходил в другую ярангу попить чаю и поговорить о новом охотничьем сезоне с соседом и помолчать, Айхон собирал лапы и нос в одну точку и, окружив себя пушистым хвостом, превращался в пушистый клубок и терпеливо ждал. Так он мог часами высиживать свое право просто пробежаться за двумя шагающими ногамн и теперь мог узнать их, как свет во тьме.
Однажды появился хозяин и усмотрел какой-то непорядок в возне двух щенков, желтого и черно-белого. Он долго курил и думал, хотя заранее знал, что нужно делать. Потом нашел полено, привязал к нему ремень и, нагнувшись, поймал Айхона за воротник.
— Хватит. Работать будешь, — сказал Ульвелькот.
Щенок не понимал, что с ним делают, и не протестовал, но, очутившись на земле, почувствовал за собой нечто ползущее и побежал — сзади зашуршало. Как он ни бегал, от него не отставали.
Наконец он устал и остановился. Сзади тоже остановились, Айхон попробовал уйти от своего преследователя потихоньку и осторожно пополз вперед, но сзади разгадали эту хитрость и тоже поползли. Тогда взбешенный щенок, ощетинившись, бросился назад, на своего врага, долго кувыркался и грыз его...
А Ульвелькот стоял, пустые рукава болтались — он смеялся.
Потом Айхон смирился. И с тех пор бегал немножко бочком, как взрослые ездовые собаки, как его отец, дед и прадед. И теперь без шуршащего сзади полена ему чего-то как будто бы и не хватало.
* * *
Наступило лето, яркое и короткое, заполненное спешкой сотворения. Солнце не заходило, и тундра покрылась цветами, и было в торопливости полярного лета что-то разгульное, праздничное, а под толстым слоем трав и мхов так и остался вечный лед.
Ульвелькот уходил в море на морского зверя, с собой брал только старого Ыта: без собаки чего-то не хватает. Остальных запирал в катух, чтоб работа для них была праздником. Морил голодом, чтоб его приход был для всех счастьем. Только щенкам давал свободу.
Айхон вырос и окреп. Теперь он ладный пес с воротником, как у матери, лапы очень толстые, но не короткие, грудь глубокая, опускается ниже локотков, ушки маленькие, совсем заросли шерстью, хвост поленом, между пальцев на лапах по-волчьи жесткая щетка, а глаза желтые и раскосые.
Айхон целыми днями валялся на солнце кверху брюхом, набирался тепла на долгую ночь, и вид у него был растрепанный, как будто утопает он в горячей постели и никак не заснет. А тут еще комар и всяческий гнус донимает, норовит укусить в нос, даже в язык, и Айхон лениво рычит, сгоняет лапой насекомых или меняет место, но от комара, как и от самого себя, не уйдешь.
И вдруг короткие уши Айхона повернулись, словно на шарнирах: звук доносился сверху. Он встал и хотел отряхнуться, раз уж поднялся, но прямо на него летело что-то большое с красными крыльями. Он бросился бежать, so оно легко обогнало его и, снизившись, черкнуло землю. Айхон так и застыл, подавшись вперед с подобранной передней лапой, — смотрел.
Наступила тишина, и появились незнакомые люди" и незнакомые запахи. Айхон увидел хозяина и побежал к нему, волоча за собой полено, сбивающее при движении головки трав.
Он подбежал к Ульвелькоту, прижался к его ногам, и, когда тот отступал в сторону, тоже отступал, чтобы постоянно чувствовать хозяина телом, как дремлющий пассажир на вокзале, который прижимает ногу к чемодану.
— Вот ты пришел! — приветствовал Ульвелькот человека в кожаном костюме. — Здравствуй, Иван.
— Здравствуй, Ульвелькот. Привез тебе черные очки, нож и батарейки для приемника.
Человек нагнулся и поймал Айхона за ухо,
— Красивый пес!
— Это твой, тебе посвящен. Помнишь?
Иван засмеялся, вспомнил двух щенков и сразу погрустнел: летит время!
— Как зовут?
Ульвелькот надел очки и все поправлял их.
— Айхон. Это значит «человек»,
Айхон услышал свое имя, заулыбался, запрыгал, подбрасывая передние, вытянутые вперед лапы и почти прижимаясь грудью к земле, и неумело потявкивал. Он, по обыкновению северных собак, почти не лаял, а радость выражал как обреченный скрывать свои чувства молчанием.
Человек в ременном костюме бросил Айхону твердый белый квадратик, и Айхон поймал его, но тут же выплюнул и с интересом посмотрел на человека.
— Не ест сахар!
— Не знает он сахар, — сказал Ульвелькот как будто с сожалением: ему не очень нравилось, что русские балуют собак, а сами ничего, в них не понимают.
Тогда человек залез в самолет и запустил руну в мешок, содержимое которого не было для Айхона секретом, и бросил рыбу. Но рыба не упала на землю, а сразу очутилась в лязгнувших собачьих зубах.
Айхон зарычал, не разжимая пасти, теперь это был зверь, и, устроившись под крылом самолета, в холодке, торопливо захрустел, одновременно ворочая глазами по сторонам, и его нервные уши поворачивались на малейший подозрительный звук.
А Ульвелькот со своим другом пошли в сторону яранги и все говорили и смеялись чему-то.
* * *
Прошло лето. Ударил мороз. Гнус исчез. Цветы, не успевшие рассыпаться по тундре зародышами новой жизни, окаменели в мелко сверкающей ледяном одежде и сохранились надолго. Пошел снег, и небо вверху обесцветилось, побелевшая тундра уходила туда, где подолгу висели красные, обжигающие холодом закаты.
Айхон стал совсем взрослым псом, окреп и в собачьих драках не был последним. А мать он забыл, и она его забыла, и, когда он приближался к своим меньшим толстым братьям, чтобы закусить одним из них, она решительно бросалась на него, и он отступал перед ее исступленной храбростью.
Ульвелькот осмотрел нарты с высоко выгнутыми полозьями и проверил все соединения, связанные ремнями, протянутыми в круглый глазок. Такие нарты «играют» на ледяных застругах — не рассыпаются. А порвется ремень, перевяжешь другим, и снова в путь. Это у русских плохие нарты, жесткие, подбитые железом, тяжелые, быстро ломаются, да и ремни завязывают как-то по-русски: узлы распускаются. Русские только на самолетах хорошо летают и на вездеходах хорошо ездят, а на собаках не умеют, и собаки у них плохие.
Ульвелькот перевернул нарты, вытащил из-за пазухи пузырек с водой в мешочке из собачьего меха, заткнутый заячьим хвостом, и помазал полозья. Подождал, пока подмерзнет, помазал еще и поставил нарты на ноги. Теперь дунь — полетят.
Потом увязал груз, подсунул под ремни карабин и расправил потяг****, толстый, со спины моржа, с кольцами, а сзади нарт воткнул остол — острую палку, тормоз.
Надо на зимовье перебираться. Теперь Ульвелькот и во сне будет ловить песцов. Теперь у песца выходной мех.
— Эльтилькин! — позвал Ульвелькот, и подбежал Эльтилькин, большой спокойный пес с тяжелой головой, переходящей прямо в тело, как у волка, н сам весь серый, как волк, и бородатый. Он заулыбался. Это был вожак. Знает только «поть-по!» — «направо!».
Ульвелькот потрепал пса по загривку, поднял правую его лапу и надел алык — широкий ремень, ложащийся на грудь и вдоль тела, и конец ремня пристегнул к кольцу потяга.
— Ыльхыльын! — крикнул Ульвелькот.
Подошел Ыльхыльын, второй вожак, знающий только «кхр!» — «влево!».
Это был черный лохматый пес с белыми лапами и белым галстуком, такой же крупный, как Эльтилькин, но без бороды, охотник на медведя. Он все извивался и пытался лизнуть руку хозяина.
— Работать будем, — говорил Ульвелькот, почесывая его за ухом, — собака должна работать, а так зачем собака?
И Ыльхыльын извивался, хрипло потявкивал: он, как всякая собака, любил, когда с ним разговаривают по-человечески.
Ульвелькот говорил с каждой собакой и каждой раздавал торопливую ласку перед работой.
— Айхон! — позвал он.
Айхон вздрогнул и, сообразив, что обращаются к нему, застонал от счастья.
Теперь хозяин поговорит и с ним и погладит его, и он, не задумываясь, будет делать то, что нужно хозяину.
Ульвелькот пристегнул его посредине потяга.
— Здесь легче работать — посредине, — говорил он, — ты еще молодой, а палку таскать хватит.
Собаки рвались вперед. Ульвелькот вытащил остол и крикнул:
— Усь-усь!
И упряжка понеслась. Ульвелькот сидел бочком, упираясь ногой в передний копылок*****, другую ногу вытянул вперед, а телом отклонялся на поворотах то вправо, то влево, чтоб не вывалиться. Собачьи лапы замелькали в морозной пыли, и от спин поднимался пар, оседая на шерсти сединой.
Вначале собаки нервничали, взлаивали, а потом втянулись в работу и замолчали: от лая быстро устаешь. И Ульвелькот затянул песню под частое мелькание собачьих лап, заунывную и бесконечную, как тундра, что, однако, не мешало ему следить, хорошо ли натянуты постромки, не лентяйничает ли какая собака, и он постукивал остолом по натянутым ремням; но нет, постромки были как струны. Собаки Ульвелькота — лучшие, и умирают они в упряжке, за работой. Иван сказал, что его собаки — лучшие на Чукотке, а Иван врать не будет.
Ульвелькот возвращался в поселок за грузом. Еще издали он увидел самолет, четко обозначившийся на красной полосе заката, и направил к нему собак. У стенки яранги, загораживающей ветер, он воткнул остол, остановил упряжку, а сам по инерции соскочил вперед и подбежал к самолету.
— Итак, ты пришел! — радостно поприветствовал он Ивана.
— Здравствуй, Ульвелькот.
— Иван! — начал Ульвелькот торжественно. — Ты хотел клык моржа. Вот тебе самый большой клык, и на нем я вырезал сказку.
Иван осторожно взял клык и покачал головой. Ульвелькот сиял.
— Очень красиво, — сказал Иван, — а это что за красный пунктир и красное пятно?
— Это летит пуля, а это кровь нерпы.
— Что тебе привезти из Москвы?
Ульвелькот опустил голову и пробормотал:
— Плохо ты знаешь жизнь.
— Ну, ну, не обижайся, — сказал Иван и обнял Ульвелькота за плечи. — А где Айхон?
Друзья подошли к упряжке. Собаки выгрызали из лап спрессовавшийся снег и при появлении незнакомца заворчали, как будто он оторвал их от очень приятного занятия,
— Хорошо работает?
— Хорошо. Умная собака.
— Все понимает?
— По-русски ничего не понимает, по-чукотски — всё.
— Айхон! — позвал Иван, и в ответ Айхон заволновался и, вскинув острую морду, тонко взвыл.
Ульвелькот с беспокойством глянул на собаку и покачал головой.
Старый Ыт вытянул передние лапы и, упершись грудью в снег, двинулся вперед, а потом лег на спину и начал извиваться как червяк.
— Ыт говорит, что будет пурга, — сказал Ульвелькот, показывая на собаку, — оставайся, Иван. Язык оленя есть, печень нерпы...
— Проскочим. Срочное задание. А «сказку» я положу дома на стол и буду тебя всегда помнить.
Лицо Ульвелькота сегодня было особенно задумчивым.
— Возьми Айхона. Он твой.
Собака Ивану была совсем не нужна, но он зачем-то спросил Айхона:
— Полетишь со мной?.. Видишь, не хочет, — повернулся он к Ульвелькоту и, попрощавшись, направился к самолету.
Вдруг неподвижное лицо Ульвелькота озарилось как будто догадкой, и он, проворчав: «Плохо он знает жизнь», выпряг собаку.
Иван не подумал, что его дурашливый вопрос к собаке будет принят всерьез. Когда он забрался в самолет и затащил стремянку, в открытую дверцу влетел брошенный Ульвелькотом перепуганный пес, покатился боком по железному полу, и дверца захлопнулась.
Иван посмотрел на закрытую дверцу, на собаку, недоуменно глядящую на него, покачал головой и сказал:
— Ничего. Завтра вернусь и выпущу тебя.
Ульвелькот долго смотрел вслед самолету, растворившемуся в кровавой полосе заката.
* * *
Прошло три дня. Иван не прилетал.
Ульвелькот сидел у себя, курил, думал, не обращая внимания на собачий скулеж за стеной. Он знал: все его собаки в катухе.
Даже когда собака скреблась в дверь и произносила длинные речи на собачьем языке, он не оставлял своих размышлений. Но, наконец, разговоры за дверью показались ему слишком назойливыми. Он нехотя поднялся, намереваясь ударом ноги разрешить разом все собачьи жалобы. Он открыл дверь и махнул ногой в темноту. Удар получился скользящий, и Ульвелькоту показалось, что тыльная сторона его ноги чиркнула по стиральной доске, — так худ был пес, нахально проскочивший с пронзительным визгом в ярангу. Это был Айхон. Он припадал набок, и Ульвелькот заметил, что на том месте, где должно находиться задней лапе, висела ржавая сосулька запекшейся крови. Ульвелькот понял — произошла беда.
Не одеваясь, он побежал к начальнику, но тут же воротился и бросил собаке рыбу. На улице зазвенели его торопливые шаги.
Через час люди были готовы. Гудел вездеход, собаки в упряжке волновались, рычали на праздно стоящего Айхона.
Если собака попадает в капкан, ее убивают. Без передней лапы бегать нельзя. Без задней можно. Айхон побежал в тундру, постоянно оглядываясь на хозяина. Ульвелькот крикнул:
— Усь-усь!
Всё живое должно уступать упряжке дорогу, даже человек, — разорвут: собаки в упряжке звереют.
И Айхон был бы разорван, если б Ульвелькот не затормозил резко остолом, а потом не перевернул нарты вверх полозьями.
Старому Ыту, вылетевшему из нарт и тут же воротившемуся, Ульвелькот для убедительности слов дал пинка и сказал:
— Не нужен. Поедет Айхон. Видишь — плохо бежит.
Ульвелькот подозвал Айхона, на ходу сел в поставленные на полозья нарты и посадил его рядом.
Вездеход — кузов, обтянутый солдатским сукном, — залязгал сзади гусеницами, и в лучах его фар, наполненных ледяными блестками замерзшего тумана и прыгающих на неровностях, то появлялась, то исчезала широкая спина Ульвелькота в серебряной парке и вытянутые в сторону блеклого заката темно-лиловые тени.
Когда нарты шли точно по курсу, Айхон молчал, но стоило сбиться с правильного пути, он принимался лаять. И лаял до тех пор, пока нарты не ложились точно по курсу. Тогда он замолкал и прижимался к Ульвелькоту, как обиженный ребенок к тому, кто единственно может помочь и сделать все невозможное.
— Хороший пес, умный. Как Ыт умный, — приговаривал Ульвелькот, поглаживая Айхона, — совсем умный, все понимает!
* * *
Самолет Струнина потерпел аварию. Была пурга, плохая видимость, отклонились от курса, заблудились, «поцеловались» с сопкой.
Стойки колес пробили крылья насквозь, распоров обшивку, воздушный винт завернулся в цветок, фюзеляж превратился в гармошку.
Радист не мог связаться с портом: аккумуляторы на морозе сели, по аварийной станции настроиться не удавалось.
Иван был без сознания.
Непзапас в жестяных банках быстро таял, и летчики собирались уже съесть собаку, оказавшуюся каким-то образом в самолете, но пес сбежал.
Летчики ждали помощи с неба. Откуда ж еще? И желание услышать гул самолетных моторов теперь было у них главным. В этом звуке для них воплотилось туманное раннее понятие некоего высшего счастья. Теперь любой из экипажа мог определенно ответить на вопрос, что же такое есть счастье. Но их окружала удивительная тишина. И тишина наводила на мысли о вечном покое.
Один из летчиков стал замерзать и слышал над собой гул пролетающих эскадрилий. Такое счастье было непереносимым, а его трясли и трясли, возвращая к действительности. И он чуть не плакал от злости.
И вдруг тишина стала иной. Что-то с ней сделалось. Но летчики услышали только голос трехлапого пса, которого хотели съесть; это повергло их совсем в отчаяние. Откуда же тогда взялись голоса других собак и лязганье гусениц? Как же это трехлапая собака может лаять на разные голоса и лязгать гусеницами?.,
...Экипаж был спасен. Иван Струнин попал в госпиталь. Все вернулись. Только Айхон не вернулся. Может, он умер?
* * *
«Это хорошо, что он умер, — убивать не нужно, — думал Ульвелькот. — Зачем собака, которая не работает? Наверное, дух Айхона пошел прогнать дух болезни Ивана».
Ульвелькот собрался уже окончательно на зимовье, но тут ощенилась Имикэли.
Он сидел на корточках перед ощенившейся собакой, а о чем думал, и сам не знал, но зато знал, что сделает сейчас. Он просто не спешил, и поэтому казалось, что он думает.
В проеме двери показался Айхон, скелет в шкуре, на два размера большей, чем сам скелет, со своей лапой в зубах.
Имикэли зарычала, забыв, что этот хромой пес — ее сын.
Ульвелькот нехотя поднялся,
Айхон положил у его ног лапу.
Ульвелькот нахмурился, долго курил. Он думал.
— Плохо, что ты вернулся, — наконец сказал он.
Айхон смотрел на хозяина.
— Если я тебя повешу, — продолжал Ульвелькот, попыхивая трубкой, — Иван обидится. Очень рассердится.
Наконец он понял, что делать.
— Пусть старый Ыт прогонит дух болезни, — сказал он вслух, — мне он не нужен. Теперь ты будешь вместо него.
Ульвелькот вошел в катух, не обращая внимания на собак, сгрудившихся вокруг него, и направился прямо к старому Ыту.
Собаки уступали дорогу, и каждая пыталась прижаться к ногам Ульвелькота или лизнуть его руку.
Ульвелькот взял за шиворот старого Ыта и вынес на снег, а все собачьи морды, вылезшие из катуха, прижал дверью.
Ыт неловко, подкидывая зад, по-стариковски, бежал рядом с Ульвелькотом и заглядывал в его глаза, готовый выполнить любой приказ.
Ульвелькот накормил Ыта жиром до отвала и долго гладил его и говорил — старый пес чуть не плакал от счастья.
Потом Ульвелькот встал в торжественно произнес:
— Менде! Прощай! Не сердись. Ты всегда помогал мне хорошо, выручал меня в жизни и промысле. Ступай теперь в место твое. Менде!
Ыт внимательно выслушал хозяина, подняв морду, глядя на него своими покрытыми старческой влагой глазами.
Ульвелькот взял длинный ремень, сделал петлю, надел на шею собаки, перекинул конец за раму для сушки шкур и потянул за конец.
Старый Ыт задергал задними лапами, как бы ища для них опоры, и затих, и сразу сделался длинным и худым.
Рядом стоял Айхон с лапой в зубах, не обращая внимания на повешенного старика. Он видел только своего хозяина и щурился на него, как на солнце.
Примечания
* Алык — лямка, надеваемая на шею.
** Пасть — самолов.
*** Камус — «чулок», снятый с ноги оленя, с коротким и жестким мехом
**** Потяг — привязанный к нарте ремень, к которому пристегивают собак.
***** Копылки — стойки, соединяющие остов нарт с полозьями.
Текст рапечатан с сайта https://peskarlib.ru
Детская электронная библиотека