Василий ГОЛЫШКИН
Маленький принц и два синих солнца

Все, на что с любовью падал жадный Майкин взгляд, становилось ее игрушкой: осинка, клевавшая носом над зеленым прудом; теленочек, пьющий теплое, и круглое, как солнце, вымя: домик, похожий на мальчика с пальчика, напялившего огромную шапку.

Крошечный, в одно оконце и одну дверь, он только благодаря своей высоченной крыше-шапке и выделялся среди уличных домов-великанов.

Набрела на него Майка случайно, когда, не спросясь мамы, отправилась узнавать дорогу в школу.

— Скажите, пожалуйста, — остановила она встречного старичка, — как пройти в школу?

Старичок как-то по-петушиному, сбоку, посмотрел на Майку правым глазом и спросил:

— Ты кто будешь?

— Зайка, — ответила Майка так, как ее звала мама.

Старичок посмотрел на Майку левым глазом:

— Что-то я таких див в наших лесах не примечал, — сказал он.

— Я не дива, — обиделась Майка. — Я Майка.

— Да, да, да, да... — обрадовано затоковал старичок. — Новой учительницы дочка. А я школьный сторож. Пойдем провожу.

Вот тогда, по дороге в школу, совершаемой впервые, Майка и набрела на крошечный домик под большой крышей. На двери висел круглый и плоский, как блин, замок. Значит, в полюбившемся ей домике никого не было. Тем лучше. Возвращаясь назад, Майка познакомится со своей игрушкой поближе.

Так она потом и сделала. Подошла к домику, заглянула в оконце и — испуганно отшатнулась. Прямо на нее — глаз в глаз — смотрели две рожицы: курносая, мальчишечья, и усатая, кошачья. Но ведь двери были на запоре — как они туда попали?

Майка была большой фантазеркой, поэтому ей ничего не стоило получить ответ на свой вопрос. Мальчик был маленьким принцем, которого заточил злой волшебник. Кто же иной станет прятать детей под замок?

Что касается кошки, то и она, по мнению Майки, не избежала волшебных чар. Кошка была заколдованной царевной. Смущало ее, правда, то, что царевна, вопреки всем правилам волшебства, была превращена в кошку, а не в лягушку, но потом, здраво рассудив, Майка решила, что это вполне возможно. Просто задело взялся неопытный колдун и брызнул на царевну не тем снадобьем.

Вот и у них так было. До переезда из города в деревню. Перегорел на кухне свет. Мама вызвала монтера.

«Один момент», — сказал монтер и сунул в железную дырку, которая называлась патроном, какую-то штуку. Патрон стрельнул электрической искрой, и свет погас во всем доме. Неопытный мастер, необученный волшебник — два сапога пара. У них все не так.

Занятая мыслями о мальчике-принце, Майка не заметила, как дошла домой, не помнила, как поужинала и легла спать. Ну и пусть спит. Не будем ей мешать. Займемся принцем.

Мальчик, которого Майка приняла за принца, не принадлежал к членам королевской фамилии. Это был обыкновенный четырехлетний мальчик — курносый, большеголовый, черноглазый. Но на этом его сходство с другими четырехлетними мальчиками кончалось. Наш, которого в честь дедушки назвали Кузей, был необыкновенно задумчив. Казалось, феи судьбы, которые, как известно, дарят новорожденным разные разности, как-то: палочки-выручалочки, скатерти-самобранки, волшебные блюдечки с наливными яблочками, наградили Кузю задачей со множеством неизвестных. И вот Кузя с тех пор, как родился, решает, важно поводя черными жужелицами глаз, эту проклятую задачу...

Все странно Кузе в этом мире. И самая странная странность, что его на весь день запирают дома. Зачем? Ведь воробьишек, которые летают за окном, не запирают. Теленку, который пьет теплое и круглое, как солнце, вымя, разрешают гулять сколько вздумается. Другие ребята день-деньской слоняются по улице, и их никто не загоняет домой.

Кузе невдомек, что и за воробьишками, и за теленочком, и за ребятами — из гнезда, из коровника, из дома — следит зоркий материнский глаз. Случись что, появись в небе ястреб, на земле забияка, и мама-воробей сейчас же свистнет:

«Чик-чирик, все сюда!»

Мама-корова замычит:

«Ко-мммне!»

Ребячья мама крикнет:

— Мишка, марш домой!

Кузе ни свистнуть, ни помычать, ни крикнуть некому. Мама на работе, поэтому его на весь день запирают дома.

Утро. Мама, жаркая, как печь зимой, встает, и Кузе сразу становится прохладно. Как будто ветром откуда подует. Он просыпается, садится на кровать по-турецки, поджав ноги, как научил папа, и задумчиво смотрит на маму. А той не до него. Надо разжечь примус, а он, не желая разгораться, фыркает и шипит на маму, как рассерженный гусь. Надо погладить платье, а электрический утюг как назло не нагревается. Мама то и дело хлопает его по одному месту, но дальше этого дело не идет. Утюг холоден, как лед. Мама сердится и выходит из себя. Сейчас она крикнет: «Проклятая жизнь!» — сядет на табурет и уставится на Кузю невидящим взглядом. Кузя боится этого взгляда и всегда, когда это случается, прячется под одеяло. Затаив дыхание, он ждет... О, он знает, чего ждет! Пройдет минута, другая — ласковые мамины руки выудят его из-под одеяла, и на Кузю прольется ливень маминых поцелуев. Утюг, пустив невкусный чадок чего-то горелого, нагреется. Примус, вспыхнув, как смущенная девушка, разгорится. Толстощекий чугунок, разинув широкий рот, дохнет ароматом пареной картошки. Под столом, в предвкушении завтрака, мяукнет кошка.

Кошка! Как он мог забыть о ней!.. Вчера на ночь мама читала ему книжку про Конька-Горбунка. Она так и уснула, не дочитав сказку. А Кузя, пока сон перчил глаза, все думал и думал о волшебной лошадке. Вот бы ему такую!..

Заснув, он видел ее во сне. Только волшебная лошадка явилась ему почему-то не в образе Конька-Горбунка, а в виде... горбунка-кошки.

«Садись, поскачем в дальние края», — сказала она, по-верблюжьи выгнув спину.

Кузя сел. Неведомая сила подхватила их и, сладко закружив Кузе голову, пошла носить по белу свету. Но он вовсе не был белым, этот бел свет. Он был весь разноцветный и шевелился, как стеклышки в картонной трубке, которую ему сделал папа.

Проснувшись, Кузя, как ни старался, не мог вспомнить того, что видел во сне. Сон таял, как сахарная вата во рту, не оставляя сытости. Запомнилась ему только кошка. Да и о той он чуть было не забыл в утренней суматохе пробуждения.

Кузя соскочил на пол, схватил кошку, и подмяв ее под себя, снова зарылся в постель. Кошка протестующе замяукала. Роль Конька-Горбунка ей, видимо, не понравилась.

— Не мучь кошку! — крикнула мама. — И вставай завтракать.

Ковром-самолетом взвилось в маминых руках и опустилось на кровать кумачовое одеяло.

Пышными сугробиками, взбитыми теми же, мамиными, руками, легли на постель подушки.

Кузя умыт, одет и посажен за стол. Он завтракает. Одной рукой кормит себя, другой — кошку. Радио мурлычит какую-то скучную мелодию. Внезапно музыка обрывается, и репродуктор весело свистит шесть раз. Услышав свист, мама обычно бросает тревожный взгляд на часы и начинает быстро-быстро, вприхлебку, допивать чай. Сейчас она уйдет на работу, и Кузя останется один.

Под потолком гаснет солнышко. Уходя, мама чуть-чуть выкручивает лампочку. В коридоре звякает засов. Уходя, мама опоясывает им дверь и вешает замок. На щеке у Кузи холодным пятнышком горит мамин поцелуй. Все. Он один.

Один! Кузе одновременно радостно и тревожно. Радостно, потому что теперь некому на него кричать и запрещать то, что ему нравится. Тревожно, потому что на Кузю из всех углов смотрят страшные тени. У, какие рожи! Чтобы прогнать их, Кузя подставляет табурет и, вскарабкавшись на него, снова зажигает солнышко. Для этого чуда надо немного: чуть-чуть подкрутить лампочку.

Кошка, облизываясь, наблюдает за Кузей. Может быть, она полагает, что он полез за чем-нибудь вкусным для нее? В таком случае кошка ошибается. Кузя, спрыгнув на пол, сует ей под нос кукиш. Кошка, обнюхав, на всякий случай, комбинацию из трех пальцев и убедившись, что кукиш несъедобен, недовольно ворчит и забивается под кровать.

Ну и пусть! Кузе сейчас не до нее. У него другое на уме. Он подходит к сундуку, на котором иногда спит, поднимает крышку и, подставив плечо, достает скатерть. Потом стремительно отскакивает от сундука и с упоением слышит, как позади с грохотом захлопывается крышка. Летом вот так же грохало в небе перед тем, как брызнуть дождю. Что грохало? Он так и не мог узнать этого, сколько ни допытывался у мамы с папой.

— Кто там? — спрашивал Кузя, задирая курносый нос к небу.

Папа разводил руками и смеялся. Мама почему-то сердилась:

— Подрастешь — узнаешь.

Может быть, там, в небе, тоже сидит какой-нибудь громовержец, вроде него, Кузи, и захлопывает сундуки? Никто на свете этого не знает. Даже папа с мамой.

Кузя расстилает скатерть на полу и достает с полки три миски. Одну, самую большую, для папы. Другую, поменьше, для мамы. Еще меньше — для себя. И совсем маленькую, с ноготок, для кошки. В том же порядке кладет ложки: от суповой до чайной. Теперь все так, как в сказке про медведей и девочку, которая заблудилась в лесу. Только вместо девочки в сказке действует он, Кузя. Сейчас загремит замок. Откроется дверь, войдет папа и скажет:

«Где моя самая большая миска?»

Кузя устремляет задумчивый взгляд на дверь и ждет так минуту, другую, третью... Но никто не приходит, и Кузя, тяжело вздохнув, сворачивает скатерть вместе со всем, что на ней есть, и запихивает ее под кровать. Он как-то вдруг забыл, что его не раз наказывали за это.

Потом подходит к окну, залезает на подоконник, манит к себе кошку и, обняв ее, погружается в созерцание родной улицы. Напротив, распушив соломенные усы крыш, стоят домики. Они, как деды на завалинке, сосут трубки и пускают в небо бесконечные струйки дыма. Впрочем, соломенных крыш мало. Больше— железные, которые в ясный день сияют так ярко, как будто солнце вылизало их мокрым языком. Почти на каждой крыше стоит по большой букве «Т». Такие буквы есть в книжке, которую принесла мама. Только те, книжные, простые, а что на крыше — волшебные. По ним в большой ящик с квадратным оконцем спускаются крошечные люди, наверное гномы, и говорят разные речи. Кузя раз слышал, однако ничего не понял.

Обозрев дома с волшебной буквой «Т», Кузя переводит задумчивый взгляд на дорогу. В книжке, которую принесла мама, он видел верблюда с двумя горбами. Дорога, которая тянется у него под окном, тоже похожа на верблюда. Только горбов у нее не два, а значительно больше. Невероятное количество горбов. Наверное, взрослые нарочно строят такие дороги. Кузя всегда с завистью следит за сидящими в кузове, когда машина карабкается с одного горба на другой. Это так похоже на катание с гор.

Внезапно по лицу его легкой судорогой пробегает испуг. Так, обнажая черные морщинки, по земле пробегает тень от облачка, стремительно бегущего в небе. Кузя увидел милиционера дядю Антона. Широкий книзу и тонкий, как стог сена, кверху, он медленно идет по дороге, то и дело кланяясь окнам и даря тем, кого в них видит, добрые улыбки.

Сейчас он увидит Кузю и тоже подарит ему улыбку. Но Кузя этой улыбки не примет. Он не верит в притворную доброту милиционера дяди Антона. Это он только притворяется, что добрый. А на самом деле милиционер дядя Антон злой-презлой. Змей-Горыныч. Он похищает людей и девает их неведомо куда. Кузя — сам тому свидетель. Змей-Горыныч, дядя Антон, похитил его папу и неведомо куда дел. Сколько дней прошло, а папа все не возвращается. И напрасно Кузя по утрам ставит для него самую большую миску... Его все нет и нет.

О, этот дядя Антон! Он пришел утром, когда утра были еще совсем-совсем светлые. Папа, вполголоса бранясь с мамой, собирался на работу. Кузя не выносил, когда родители обижали друг друга, и, когда это случалось, он, чтобы не слышать перебранки, до звона сжимал ладошками уши. Пусть лучше звон, чем злые слова, которыми перебрасываются папа с мамой и которые, влетая в Кузины уши, причиняют ни с чем не сравнимую боль.

Дядя Антон тоненьким голоском попросил разрешения войти и, войдя, посмотрел почему-то на Кузю. Жалостно так посмотрел. Или это Кузе так показалось, что жалостно? Ведь потом, как оказалось, дядя Антон не с добром пришел. Зачем же ему было жалостно смотреть на Кузю? На папу он посмотрел другими глазами. Кузя никогда не забудет этого взгляда. И папа не забудет. И мама. Она вдруг сделалась белой-белой и, как будто ей кто дал подножку, рухнула к нему на сундучок, да так и замерла, уставившись большими глазами на папу. Кузя до сих пор не поймет, почему она смотрела на папу, а не на дядю Антона, не прогнала его, не закидала чем попадя, как она это делала, когда ругалась с папой? Наверное, дядя Антон, Змей-Горыныч, отвел ей глаза, и она вместо того, чтобы прогнать его, все смотрела и смотрела на папу. А папа? Папа не смотрел ни на кого. Он стоял возле печки, глядя под ноги, и дрожащими руками мял папиросу. Потом долго-долго шарил по карманам, ища спички, хотя они лежали тут же, на притолоке, на виду у всех. Странно, что их никто не видел...

— Пошли, Федоров, — сказал дядя Антон, с трудом протискиваясь сквозь игольное ушко выхода.

Папа, так и не закурив, чужими ногами поплелся за дядей Антоном. Колдовство Змея-Горыныча распространилось, видимо, и на него, потому что, уходя, он даже не взглянул на Кузю. В первый раз за все время не попрощался с ним.

Вот он какой, Змей-Горыныч, дядя Антон! Кузя ни за что не поверит в доброту его улыбки.

Вот он прошел, не забыв кивнуть Кузе, и в поле зрения мальчика уже другой человек. Он идет по той стороне улицы и почему-то не смотрит в Кузину сторону. С чего бы это? Раньше, еще до того, да и потом, когда Змей-Горыныч, дядя Антон, увел папу, он часто бывал у них в гостях. А потом перестал бывать.

На человеке оранжевая, в решетку, рубашка. Он красив и простоволос. Кузя отчетливо видит, как у него на голове веселым дымком вьются кудряшки. Веселый дядя Жура... Так его все зовут. Вообще-то имя у него другое — Даниил, но фамилия Журавлев. Отсюда, наверное, и прозвище — неожиданное и смешное — Жура.

Он приходил к ним с гармошкой. Усаживался на Кузин сундучок, заговорщически подмигивал папе, подмигивал маме, ему, Кузе, тоже подмигивал и, подпевая гармошке, начинал играть.

Мама улыбалась, папа улыбался, дядя Жура улыбался, Кузя улыбался вместе со всеми, за компанию. Было хорошо и весело. Но вот песня иссякала, и выражение лиц менялось. Папа хмурился, дядя Жура усмехался, а мама... Мама сердито смотрела то на папу, то на дядю Журу, как будто предчувствуя что-то неладное.

— Ну я пошел. — Дядя Жура забрасывал гармошку за спину и не спеша направлялся к двери.

— Пойти проводить, что ли? — скучным голосом спрашивал папа и, не глядя на маму, шел за дядей Журой.

— Куда еще? — кричала вдогонку мама, но в ответ только хлопала дверь, и папа с дядей Журой исчезали. Мама, поскучав у окна, разбирала постель, и они укладывались спать. Кузя с мамой. Всякий раз с мамой, когда папа уходил неведомо куда с дядей Журой. На Кузином сундучке спала кошка.

Папу Кузя видел только на следующий день, когда он, бранясь с мамой, собирался на работу. Пятнышко поцелуя, которое он, прощаясь, оставлял на Кузиной щеке, пахло чем-то нехорошим.

Два дня после того, как Змей-Горыныч, дядя Антон, увел папу, мама плакала. На третий день пришел дядя Жура. Но он не успел даже снять гармошку с плеча.

— Уходи, уходи! — закричала мама и замахнулась на дядю Журу веником, которым подметала пол. Прогнав его, она села на Кузин сундучок и заплакала. Может быть, ей стало жаль песен, которые она прогнала вместе с дядей Журой?

Потом он снова пришел, и мама, хотя и хмурилась, приняла его. Но Кузя помнил мамину обиду, когда она гоняла дядю Журу веником, и, уткнувшись в мамин передник, сердито крикнул:

— Зачем пришел?

Мама обняла Кузю за дрожащие плечи и сказала:

— Маму пожалеть пришел...

Лицо у мамы было красное и веселое. У дяди Журы тоже. На столе стояла белая бутылка с зеленой бумажкой. Кузя вспомнил, как мама в этом случае кричала на папу, и строго сказал:

— Не смей пить!

Мама засмеялась и, легонько шлепнув Кузю, выпроводила его на улицу.

В доме запела гармошка. Голос у нее был веселый, и Кузя, чтобы не слышать, зажал уши ладошками. Он больше не верил в красивое и веселое, раз оно причиняло ему зло.

...Оба дяди давно прошли, а Кузя все еще размышляет о них: о дяде Антоне, Змее-Горыныче, и дяде Журе. Ему вспоминается одна картина. Дело было под вечер, на склоне дня, когда с неба падают самые маленькие «темнинки». Потом они посыплются целыми пригоршнями, и станет совсем темно, но пока «темнинки» такие крошечные, как маковые зернышки, и сквозь них все отлично видно.

Мама была дома. Мама возилась возле примуса и сердито вздыхала вместе с ним, готовя ужин.

И тут Кузя увидел дядю Журу. Он шел через улицу прямо на него, Кузю, приклеившегося курносым носом к оконному стеклу, и угодливо улыбался. Кузя нахмурился, отвел взгляд в сторону и увидел другого дядю — дядю Антона, Змея-Горыныча.

Оба дяди встретились прямо у него под окном. И тут произошло нечто странное и никак не объяснимое. Высокий и толстый дядя Антон сердито погрозил маленькому и тоненькому дяде Журе пальцем и что-то сказал. Дядя Жура заносчиво усмехнулся и попытался обойти дядю Антона — стог сена, возникший у него на пути. Тогда дядя Антон, Змей-Горыныч, притворяющийся добрым, сжал кулак и дал его зачем-то понюхать дяде Журе. Ну, в точности так, как он, Кузя, дает иной раз понюхать свой кулак кошке. Кошка в этом случае обычно фыркает и уходит восвояси.

Фыркнул или не фыркнул дядя Жура, понюхав кулак дяди Антона, Змея-Горыныча, этого Кузя не слышал. Зато отлично видел, как дядя Жура круто повернулся, блеснув лакированными туфельками, и ушел прочь. С тех пор он никогда больше не приходил к ним в гости. Почему?

Размышляя над этим, Кузя зажмуривает глаза и делает ночь. В ночи лучше видится то, над чем размышляешь. Кроме того, Кузю радует сама возможность творить по собственной прихоти день и ночь. Открыл — пришел день. Закрыл — наступила ночь. День — ночь, день — ночь, день — ночь... Бесшумно, не то что ревучий самолет, летит Кузин ковер времени. Ночь — день... Стоп! Пусть будет день. Кузя смотрит в окно и видит перед собой расширенные от ужаса синие девичьи глаза. Это Майкины глаза. Придет время, и Кузя узнает имя девочки, которой принадлежат два синих солнца. А пока он задумчиво изучает непрошеную гостью.

Так они смотрят друг на друга минуту, другую, третью... Потом Майка убегает, а Кузя лезет на табурет, чтобы зажечь солнце. Лампочка почему-то погасла.

Проснувшись на следующее утро, Майка сейчас же вспомнила о маленьком принце и — себе на уме — попросила в школу не один, а два бутерброда.

— Неужели проголодаешься? — удивилась мама просьбе дочери-малоежки, но сделала так, как та хотела.

Окончились уроки. Мама, преподававшая в старших классах, вывела Майку из школы и спросила:

— Дорогу найдешь?

— Найду! — крикнула Майка и убежала.

Мама пожала плечами. Вот и пойми их, детей, то в школу стремилась, а теперь из школы бежит. Она ведь не знала, что Майка летела на выручку маленького принца.

Вот он, в окошке, милый, курносый принц. И кошка-царевна с ним. Проголодались, наверное, оба. В плену у Кощея Бессмертного не мудрено и отощать.

Майка смотрит на принца и жестом показывает на форточку: открой, мол. Принц догадался, открыл. Майка размахнулась, и через форточку в комнату влетел бумажный сверток. Того, что там, хватит и принцу и кошке. В свертке два бутерброда.

Кузе совсем не хочется есть. Но девочка за окном так жалостно смотрит на него... Чтобы доставить ей удовольствие, Кузя запихивает хлеб с маслом в рот и искоса наблюдает за синими солнцами. Они сияют. Девочка улыбается.

Проходит день, ночь, и два синих солнца снова вспыхивают у него под окном. В форточку опять летят бутерброды. Теперь уже не с маслом, а с колбасой.

Так день за днем: сыр, колбаса, масло, сало... Потом сытный ливень неожиданно прекращается, и Кузя тщетно, дни напролет, тоскует на подоконнике. Девочка с синими глазами больше не появляется.

Где же Майка? Майке плохо. Майка больна. Два синих солнца закатились, и кажется, нет такой силы, чтобы заставить их снова взойти и сиять.

В доме, где лежит Майка, тихо, как в воде. На стуле, возле Майки, сидит бледнолицый доктор и тонкими губами беззвучно шепчет какие-то слова. Может быть, он наизусть декламирует прискучившее стихотворение?

Нет, стихи тут ни при чем. Доктор считает Майкин пульс и для этого держит ее горячую, как головешка, руку в своей руке. Рядом стоит мама. Она плачет и душит рыдания платком.

А Майка? Что же Майка? Неужели в ней все погасло? Нет, Майка полна внутренней борьбы и жизни. Она борется за свободу маленького принца. Сбивает замки на дверях... Ломится в дверь. Да где ей? Разве достанет у слабой Майки сил, чтобы сокрушить мертвое Кощеево царство, освободить маленького принца? Нет, не хватит у Майки сил для этого. А раз так, что же, сдаться и уйти? Нет, нет, нет! Майка не сдастся и не уйдет. Она пойдет в школу, в пионерский отряд. Она попросит у Бори-барабанщика его волшебный барабан, у неприступного Бори-барабанщика, и хотя Боря-барабанщик никому еще не доверял своего барабана, Майке он не посмеет отказать, даст побарабанить в барабан. И Майка схватит звонкие палочки... Майка бросит их с размаху на упругую грудь барабана и заставит его закричать громким голосом тревоги.

Бей, барабан! Собирай ребят со всей деревни, со всего света. Держись, принц, мы идем! Ты не будешь один!