Детская электронная библиотека
Александр ГИНЕВСКИЙ
(Версия для распечатки текста)
Август перевалил за половину. Сибирская осень стояла и здесь, на берегах Вельмо. Негреющее солнце улыбалось нам, и жёлтые лиственницы шелестели, как прощальные флаги. Тяжёлая и густая вода глубокого плёса была по-осеннему неподвижна. Хвоя лиственниц осыпалась золотыми искрами на чёрную гладь реки.
Я сидел на руле, а два моих товарища — Валентин и Стас — дремали, развалившись поверх брезента.
Под брезентом — гора нашего снаряжения. Держали её над водой два надувных «клипера», соединённых борт о борт. «Клиперами» назывались когда-то четырёх мачтовые красавцы парусники. Теперь это слово пахло для нас обычной резиной: свои клипера мы называли галошами. Мы приспособили к ним деревянную раму и транец. На транец крепился лодочный мотор «Москва». И хотя всё сооружение представляло собой нечто неповоротливое, утюгообразное, лошадиные силёнки мотора придавали ему резвость ленивого мерина.
Такая неспешность нас устраивала. Мы благополучно закончили работу и теперь, спотыкаясь о пороги и шивёры беспокойной Вельмо, спускались к реке более многоводной, с более длинным названием: Подкаменная Тунгуска. Мы направлялись к устью Вельмо, где стоял посёлок Вельмо-2. В посёлке, мы слышали, живут рыбаки и охотники. Туда летает гидросамолёт. И, главное, там нас должны были ждать письма от родных. Надо полагать, они уже изрядно запылились на тамошней почте…
Валентин приподнялся на локтях и вопросительно посмотрел в мою сторону.
— Слышишь?
Чутким ушам нашего начальника позавидуешь. Порою мне кажется, что если он хорошо прислушается, то услышит как дома в Ленинграде по утрам две его дочки звякают чайными ложечками.
Глухо, майским жуком звучал мотор. Кто-то шёл нам навстречу.
Вскоре мы увидели лодку илимку. Она сделала разворот и примкнула к нашему утюгу. Валентин и Стас придержали лодку за борт. Сидевший в ней, выключил мотор, представился:
— Вениамин.
— Валентин. Почти тёзки... — улыбнулся Филиппов, пожимая маленькую руку, тёмную от смоляных пятен. Мы тоже пожали эту руку, твёрдую и пахучаю, как свежая еловая ветка.
Вениамину было лет десять. Его лицо с пунцовой оттопыренной верхней губой, круглое и румяное, как доброе яблоко, почему-то хмурилось. Правда, морщинки над белёсыми бровями никак не получались. И это вызывало невольную улыбку сочувствия.
Вениамин выяснил кто мы, откуда и куда идём. В каком месяце нас забросили, на вертолёте или самолёте и какие там, в верховье, были погоды. Он внимательно осмотрел, как мы приспособили мотор к резиновым лодкам. Сдержанно похвалил. От него мы узнали, что в посёлке пятнадцать дворов, и что в нём стоит отряд красноярских топографов.
Беседа была деловой и короткой.
Вениамин попросил оттолкнуть нос лодки.
— До вечера... Проверю сети и — домой, — сказал он и дёрнул шнур стартёра своей «Стрелы».
Показался посёлок. Солнце к тому времени закатывалось за сопку, ощетинившуюся лиственницами.
Мы были приятно удивлены, когда человек восемь, в таких же как у нас куртках-энцефалитках, сбежали с высокого берега. В резиновых сапогах, они заспешили в воду, помогая нам приткнуться. Среди топографов увидели мы и нашего нового знакомого.
— Не знаете, ребята, здесь кто-нибудь уступит на вечер баньку? — спросил Валентин.
— Уже топится, — деловито заметил Вениамин, кивнув в сторону берега. Там наверху стояли рубленые дома посёлка. Рядом с каждым во дворе — банька. От одной валил дым. Топили по-чёрному. День был не субботний, и мы догадались, что это для нас.
— Ну, ребята, спасибо! — воскликнул Стас. — Удружили!..
Слишком давно не мылись мы как полагается.
Вениамин выдал нам по берёзовому венику. Можно было подумать, что он в отряде топографов за старшину, а мы перед ним новобранцы этого отряда.
Мы парились. Вернее парили друг друга.
Мокрый веник со свистом опускался на распластанное тело. Тело благодарно охало, крякало и просило:
— Ну, ещё... По хребтине...
— Паритесь, а духа никакого, — раздался строгий командирский голос Вениамина.
— Вень, раздевайся и айда к нам! — крикнул Стас.
— Недосуг, — Вениамин коротко размахнувшись, плеснул ковш горячей воды на шипящие камни.
— Эй, ты!..
— Задохнуться же можно!..
— Ничего, ничего, — сказал Вениамин и добавил: — Воды холодной почти не осталось, а вы молчите.
Он выскочил из бани, гремя вёдрами.
Наступил вечер. Густые сумерки залили противоположный берег реки. Над нашими головами зажглись крупные звёзды, и к земле потянулись их мерцающие лучи.
Мы сидим за длинным столом во дворе дома топографов. Они нас угощают.
На столе, при свете керосиновых фонарей «летучая мышь» стоят, разинув железные пасти, вскрытые консервные банки. В мисках, отливая перламутром, лежат солёные хариусы. Чуть вздрагивает глянцевитая поверхность заливного из тайменя. В банках варенье из чёрной смородины, густое и тёмное, как дёготь. Банки кажутся тяжёлыми, словно наполнены дробью. Ещё — сливочное масло. Наложенное щедро, с горкой, в полулитровые стеклянные банки.
Мы наслаждались не по-осеннему тёплым вечером, беседой и угощением...
Наши ноги то и дело задевали под столом то кота, то пса. Вели они себя там без свар — тихо и не назойливо. Терпеливо ожидали когда перепадёт и им.
У меня за плечом, на толстом брёвнышке забора, сидел большой чёрный кот. «Как только забор не треснет?.. — рассеянно подумал я. — Котище-то с кошёлку заядлого грибника...» У кота были необычайно длинные и жёсткие, словно из стальной проволоки, усы. Седые, как у генерала с какой-нибудь старинной гравюры...
Уже сытый и уставший я откинулся, привалившись спиной к забору. И вдруг... гибкое тело кота взвилось над моим плечом. Четыре лапы разом и глухо ударили о дерево стола. На мгновение кот присел. Кончики его ушей хищно отошли назад. Лапа с широко раздвинутыми и выпущенными кривыми когтями саданула по верху банки, переполненной сливочным маслом. Удар был расчётливым — лапа вошла в масло. Металлическим блеском капкана сверкнула банка на лапе кота, вор сиганул под стол. Уже под столом раздался звон стекла, и когда Вениамин крикнул: «Кузьма!» — всё было позади. Посветив фонариком, мы нашли на земле лишь несколько жалких осколков стекла.
Случившееся вызвало за столом оживление и смех...
Сладко тянуло в дрёму. Мы уже с удовольствием подумывали о том, что наконец-то заночуем не в порядком надоевшей тесноте палатки, а в избе, на деревянном полу! Но тут Вениамин тоном пастуха, под началом которого послушное стадо, сказал:
— Пора и в кино...
В кино?.. Ко всем прочим радостям сегодняшнего дня да ещё и кино?!. С тихим восторгом мы приняли и этот подарок судьбы. С трудом оторвавшись от стола, мы последовали за нашим пастырем.
Топографы компании нам не составили. Они столько раз видели-перевидели запас кинолент посёлка, что уже знали все фильмы наизусть. Нам же, просто увидеть луч кинопроектора, — казалось чудом...
Кино помещалось в школе. Школа же представляла собой большую чистую горницу в просторной избе киномеханика. Две колонки низеньких парт. Здесь учились малыши первого и второго классов. Ребят постарше вывозили самолётом в Байкит. С осени до начала лета жили они там в интернате.
На стук Вениамина открыл сам киномеханик Иннокентий Тимофеевич. О нём мы уже были наслышаны. Три дня тому назад прибыл спецрейсовый самолёт и увёз жену киномеханика в роддом. Все эти дни подвыпивший Иннокентий Тимофеевич ходил по посёлку и кричал, что его Аннушка вернётся с сыном. Его подначивали, говорили, что и дочки иногда тоже рождаются. Такие разговоры возмущали киномеханика до глубины души. И когда уже в запале он был готов наломать дров, кто-то высказал уверенность, что Аннушка привезёт ему и мальчика и девочку. Растроганный Иннокентий Тимофеевич облобызал провидца и сказал: «Ну, это ещё, куда не шло!..»
Сейчас перед нами стоял всё ещё хмельной, счастливый человек, обросший светлой щетиной, в мятых штанах и пиджаке, который сидел на нём так плотно, что, казалось, без посторонней помощи его не снять.
Узнав, что мы из Ленинграда, Иннокентий Тимофеевич, боднул воздух всклокоченной шевелюрой, сказал:
— В Ленинграде не бывал, не приводилось. Я в Кенигсберге бывал... Войну там закончил. Но ленинградцев знаю. Для ленинградцев постараюсь...
И ещё сказал, что у него план, и что нам придётся взять по три билета на каждого. Иначе крутить фильм для четверых — дело накладное.
Мы всё поняли. Мы взяли по шесть билетов и уселись на парты.
Иннокентий Тимофеевич действительно постарался. Из сарая донёсся мерный стукоток движка, и вскоре из квадрата, прорубленного в стене, вырвался молочный луч света. Луч упёрся в классную доску, завешенную простынёй, и произошло чудо: мы увидели Ялту, набережную, далёкое южное море. По набережной, прямо на нас, шла чеховская дама с собачкой...
Мы мяли в руках бесконечные ленты билетов и плыли по глубокой и грустной реке человеческой любви.
Кончалась часть, Вениамин вскакивал на парту, заглядывал в отверстие, кричал:
— Дядь Кеша, дядь Кеша!.. Вставай, кончилась... Ставь третью! Третью ставь! Да куда же ты плёнку-то суёшь?!.
За стеной шумно просыпался Иннокентий Тимофеевич.
— Ну, сейчас, сейчас... чего кричишь? — как-то испуганно твердил он. — Не сплю же...
Слышался скрежет открываемых банок с киноплёнкой.
Очнувшийся голос киномеханика креп, он затягивал какую-то бестолковую песенку: «В Сахаре знойной и пустынной один рыбак сома поймал...» Песня внезапно обрывалась, за стеной наступала тишина, и отблеск далёкой и чужой жизни опять волновал нас.
— Сейчас целоваться будут, — сказал Вениамин и, скучая, отвернулся...
Утром следующего дня мы были на почте. Под нашими сапогами скрипели половицы свежевымытого пола. Валентин, Стас, я и Вениамин смотрели в сочувствующие глаза местного почтаря и радиста Степана. Писем для нас не было. Попросили Степана перерыть корреспонденцию, но оказалось, и перерывать нечего. Всего на почте имелось два письма и то те, которые ждали оказии для отправки. Оставалась надежда на самолёт. Он мог прилететь в любой день и час.
— Подождите денёк, другой. Будут ваши письма, — твёрдо сказал Вениамин. Над его белёсыми бровями появились и тут же исчезли короткие, едва заметные, морщинки серьёзности.
Мы вышли.
— Ваня! — кто-то окликнул мальчика.
Мы обернулись. На крыльце избы стояла босая женщина. Её лоб и волосы покрывал туго повязанный выгоревший платок.
— Маманя.
Сойдя с крыльца и направляясь к Вениамину, женщина кивнула нам головой.
— Ну что тебе? — недовольно спросил Вениамин.
— Корову-то пойдёшь доить? Или, может, занят, так я сама...
Верхняя губа мальчика оттопырилась ещё больше.
— Воды натаскано? — строго сказал он.
— Натаскано.
— Так... Стирку затевала?
— Да я уже и начала...
— Ну, а корова — это моя забота, — и он хмурясь посмотрел на солнце, очевидно прикидывая время. — Ещё успею...
Мы могли себе позволить ждать писем четыре дня. В эти дни Вениамин иногда бродил с нами по Вельмо и её притокам. Мы ловили хариусов нахлыстом, стоя на высоких валунах среди кипящей воды порога. На почту не ходили, потому что мотор подлетающего самолёта услыхали бы в любом месте.
— Кем будешь, Вениамин, когда вырастешь? — спросил как-то Валентин. — Небось, оперишься и — прощай Вельмо, прощай сибирские края!..
— Ну, да... скажете. Я на буксире плоты по Енисею гонять буду. Аж до Игарки. Как батя. Я уже с ним ходил. Раз, как мы шли, он мне и говорит: «Глянь-ка, Вениамин, лоцию на двадцать первой странице, какой там знак на правом берегу?» А мне чего смотреть, я эту книжку как букварь помню. Говорю: «Жмись, батя, под правый. Там, аккурат, знак фарватера». Глянул батя в книжку. «Угадал, — говорит, — только память свою проверять не забывай...»
— Значит, любишь родные места?
На это Вениамин ничего не ответил. Он взмахнул удилищем, и самодельная «мушка» из цветных ниток на крючке, описав высокую дугу, упала далеко впереди по течению...
Мы покинули Вельмо-2, оставив Степану свои фамилии и адрес, по которому следовало переправить письма. Простились с Вениамином.
Нам оставалось добраться по Подкаменной Тунгуске до Енисея, а там уже сесть на пароход в сторону Туруханска.
Каждый вечер мы приставали к берегу, натягивали палатку, разводили костёр, пили чай, подслащивая его воспоминаниями о доме. Теперь, так или иначе, мы приближались к нему с каждым днём...
Однажды утром мы услышали звук лодочного мотора. Шли сверху. Лодка была уже видна, но прошло время, прежде чем мы узнали сидящего в ней нашего Веню.
Мы побежали к воде, замахали руками. Но Вениамин, как всегда по-взрослому сосредоточенный, не обращал на нас внимания, поглощённый маневром причаливания.
— Вениамин!..
— Какими судьбами?!.
Но ответ мы услышали после того, как нос лодки вытянули на берег, а все мы были удостоены рукопожатия.
— Самолёт пришёл. Привёз ваши письма. Я взял их у дяди Степана, думаю: догоню. Вы же вон как идёте. Чуть ветер вспять — небось топчетесь на месте.
Мы вглядывались в Вениамина, но писем что-то не видели. Выказывать же своё нетерпение было неловко. Может, лежат себе где-то в лодке...
У догорающего костра Стас угостил Вениамина борщом из консервов и жареным рябчиком. В самую большую кружку — кружку Валентина — был налит крепчайший горячий чай-чифирок.
— Ну, как там топографы? Начали мы издалека.
— Сидят, чертят... Привет велели передать.
— Спасибо... Камералят, значит... А Иннокентий Тимофеевич как?
— Да как... Родила ему тётя Аня дочку.
— Ну?!.
— Да уж так... По радио дяде Степану передали. Уж он не знал как и подступиться к дяде Кеше.
— Ну, и сказал?
— Мне пришлось.
— Тебе?.. А дядя Кеша что?
— Ну что?.. Известное дело, шуметь начал. «Идите, — говорит, — с вашим радио в топкое болото. Приедет сама — разберусь...» Вот привезли с вашими письмами четыре кина новых, так он сам крутить отказывается и мне не даёт. А люди хотят смотреть.
— Забастовал дядя Кеша.
— Выходит, так.
— Ты уж передавай ему от нас большой привет. Пусть не горюет. У меня вон две девчонки и — ничего... И дяде Степану передай от нас спасибо и привет, — сказал Валентин.
— Уж как водится.
— Вениамин, а ведь тебе обратно до дому засветло не добраться, — сказал я.
— Не добраться. Точно. Ночью пойду — я Тунгуску хорошо знаю.
Мы пили чай. Пили с трудом, потому что до приезда Вениамина опорожнили пару чайников. Да и не до того нам сейчас было.
Вениамин рукавом вытер пот с красного лица, хрупнул кусочком сахара и осторожно прикоснулся губами к ободу кружки. Чай был ещё горячий. Вениамин нахмурился, поставил кружку на землю. Мы, как по команде, сделали то же самое.
— Пусть малость поостынет, — сказал он, встал и полез в карман телогрейки. Карман оттопыривался, словно набитый кедровыми шишками. Мы бросились ему помогать. С трудом извлекли мятую пачку писем. Наших писем. Господи!.. Затюканные штемпелями, с расползающимися чернилами...
Я получил четыре. Я вертел в руках полу истёртые конверты. Они были от моих родителей. Все они начинались словами «Наш дорогой сын...» и кончались просьбами не ходить в резиновых сапогах подолгу, потому что от них ревматизм.
Я заглянул через плечо Стаса. В дрожащих руках его было письмо, написанное круглым аккуратным почерком. Буквы строго одинаковыми колёсиками, не обгоняя и не толкая друг друга, катились по линейкам бумаги. Только равнодушный человек не простит мне моего любопытства, если узнает первую строку увиденного мною письма: «Целую тебя через тысячу вёрст!» Мне так никто не написал...
Стас получил семь писем. И я с грустью одинокого, затерявшегося в мире человека, подумал о том, что каждое из них начинается этими словами...
Я посмотрел на Валентина. Он уже прочёл свои письма. Рядом с ним сидел Вениамин, и они рассматривали фотографию дочерей Валентина. Вениамин так же, как когда-то мы со Стасом, путал: какую из них звать Наташа, а какую Танюша. И Валентин терпеливо его поправлял.
— Мне пора, — сказал наконец Вениамин. — Домой надо да с дядей Кешей решать...
Никто из нас не спросил, что сможет решить этот мальчик со взрослым человеком, отцом семейства.
Поправив нож в деревянных ножнах, висевший на поясе, запахнув телогрейку и натянув кепку, он стоял в своей илимке. Мы втроём держали лодку за нос и отводили от берега.
— Спасибо тебе, Вениамин... за всё... — сказал наш начальник Валентин Филиппов. — И вот... возьми на память.
Валентин снял с пояса компас в аккуратном футляре жёлтой кожи. Улыбка коротко скользнула по губам мальчика. Он щёлкнул кнопкой футляра, достал компас и долго смотрел на стрелку, заставляя её то лихорадочно искать Север, то замирать, прижатой фиксатором.
— Хорошо... и уровень есть, и деления для точности, — сказал он, оторвавшись от компаса. — Отдам малышам, мне-то зачем? А в кожанке, — Вениамин стукнул ногтём по футляру, — буду носить патроны для «ТОЗовки». Удобно.
— И то дело, — кивнул Валентин.
И когда мы разом оттолкнули нос илимки, сильное течение подхватило её. Вениамин прошёл в корму, дёрнул шнур стартёра.
Развернувшись против течения, он направил лодку под наш берег.
Мелькнуло его круглое мальчишечье лицо, вдруг ставшее по-взрослому сосредоточенно-отрешённым, словно не было ни встречи с нами, ни нас самих сейчас рядом. И уже через мгновение, со спины, — он удалялся нахохлившимся воробышком, который крепко вцепился в ветку, готовый к любому сильному ветру.
Он растаял, так и не обернувшись.
Текст рапечатан с сайта https://peskarlib.ru
Детская электронная библиотека