Александр ГИНЕВСКИЙ. Дядя Гиви. Распечатать текст

— А это ещё что такое?.. — спросил Петька Петров по прозвищу Каланча. Был он действительно тощий, длинный, с большой головой, — будто качан капусты, насаженный на шест.

— Ребята посмотрели в ту сторону, в которую смотрел Петька. Недалеко от сараев, у самого тротуара стояла деревянная будка, сколоченная на живую нитку.

— Это... будто не знаешь? — косо глянув на Петьку, пробубнил Была Нужда.

— В будке грузин сапожник поселился. Ботинки чинит, каблуки прибивает. Третий день как его будка стоит.

— А что? И правильно! — сказал Женька. — Война кончилась, теперь все в починенных ботинках ходить будут!

— А сапоги будут чинить? — Петька посмотрел сначала на Женьку, потом на свои солдатские сапоги — истоптанные, с плоскими утиными носами.

— Была нужда, болело брюхо... — как всегда ленивым голосом, растягивая слова, ответил Витька Гужин. Его никто не называл Витькой, потому что всё, что хотел сказать Гужин, начиналось и кончалось словами: «Была нужда...»

— А ну, пошли. Проверим какая такая сапожня, — Петька направился к будке. Он шёл по двору, загребая носками битое стекло и кирпич. Каждая нога его болталась в голенище сапога, как чайная ложка в стакане.

Будка оказалась закрытой. Поперёк двери — железная полоса с тяжёлым висячим замком.

— Была Нужда, ищи стальную проволоку, сейчас откроем, — сказал Петька не отрывая прищуренного взгляда от замка.

Была Нужда ушёл и — как в воду канул. Когда он появился с проволокой, замок на двери, красный от кирпичной пыли, висел по-прежнему. Петька злой, потный; руки в кровавых ссадинах, смотрел на него с ненавистью.

— Зар-раза... — процедил он. — Не хочешь. Ну, мы тебя сейча... — Каланча сунул конец проволоки в отверстие для ключа и стал, поворачивая его, тянуть на себя. — Вот чёрт, не получается. А ну-ка ты, Жэка... У тебя пальчики как раз для такого дела.

Женька взял в руки свободный конец проволоки, осторожно шевельнул им, услышал щелчок. Стараясь понять что же происходит в замке, Женька невольно прижался к нему ухом. Щёлкнуло раз, другой... И тут чья-то рука схватила его за шиворот.

Женька с трудом повернул голову и увидел тёмное усатое лицо с чёрными злыми глазами.

— Лазить хотел! Зачем лазить?!. Зачем воришка, говори?!. — кричал на весь двор дядька, то и дело встряхивая Женьку, словно это был маленький пыльный половик. Голова мальчика болталась из стороны в сторону. Изо рта вырывалось несвязное: «Аа-аа...»

Всё произошло так неожиданно, страх, охвативший Женьку, был так внезапен, что он не скоро смог произнести, заикаясь:

— Зачем смотреть?! Молоток не видел?! Колодка не видел?! Гвозд не видел?! Всё видел! Гиви Ираклич — не видел! Смотри — Гиви Ираклич! — к лицу Женьки приблизились горящие огнём глаза, чёрная щётка усов и, грозно нависающий над ней, большой нос. Щеку обдало жаркое прерывистое дыхание.

Не услышав ответа, дядька втолкнул Женьку в тесную будку, захлопнул дверь и убрал кусок фанеры, закрывавший окно.

— Садись стула! — внезапно тихим шёпотом произнёс он, словно уже знал, что сделает с мальчишкой.

Он достал с полки наждачный брусок и плоский нож с косым лезвием.

— Воришка резыть будем! Ха-ха-ха!.. — казалось, будка задрожала от резкого неожиданного хохота. — Снимай ботинка!

Ошеломлённый, и так-то сидевший не смея поднять головы, уткнулся он лицом в колени. Рука его медленно, помимо воли, расшнуровывала ботинок.

— Быстро снимай! Быстро! — дядька рванулся к Женьке и через секунду ботинок был у него в руках.

Женька так и напрягся в ожидании. Что дальше? А тишина, в которой только слышно всё ещё тяжёлое со свистом дыхание, длилось и длилось. Ожидание становилось невыносимым.

–Какой маленький дирка?.. — задумчиво, с горьким сожалением произнёс сапожник.

Женька впервые поднял голову, увидел лоснящийся от пота большой нос, грустные тёмные глаза под лохматыми бровями. Заглянув в эти глаза, Женька подумал, что всё происшедшее с ним, ему приснилось. Не мог человек с такими печальными глазами схватить его за шиворот, долго трясти и страшно орать над самым ухом.

Мальчик облегчённо вздохнул, огляделся по сторонам. «Ну, конечно, ничего интересного, — подумал он. — И всегда-то Каланча придумает, а он — Женька окажется в дураках. И Была Нужда... ленивый-ленивый, а смоется вовремя...»

— Что? — Женька не сразу сообразил о чём его спрашивают.

— Жэна?!. Какой имя хороший — Жэна! Гиви Ираклич — тоже красивый имя! Я — Гиви Ираклич! — сапожник сильно ткнул себя пальцем в грудь. Ты — Жэна! Хорошо! Снимай другой ботинок, Жэна!

Сапожная щётка в руках Гиви Ираклиевича походила на большую мохнатую гусеницу. Она с удивительным проворством касалась Женькиного ботинка. Вдруг мелькание щётки прекратилось.

— Ай, хорошо! Савсем хорошо — папка живой! — сапожник

взмахнул щёткой, и она замелькала ещё веселей.

Женька вышел из будки Гиви Ираклиевича. Он сделал несколько шагов, вдруг остановился и, озадаченный, уставился в блестящие носки своих ботинок. На каждом носке, золотой монетой, лежало ослепительное майское солнце. Женька обернулся. В дверях будки, опершись о косяк, стоял Гиви Ираклиевич.

— Жэна, ходи дяди Гиви! Всегда ходи, другом ходи!

До позднего вечера уличная пыль ничего не могла поделать с Женькиными ботинками. Мать, придя с работы, обратила внимание на странное изменение произошедшее с обувью сына.

— Господи, что случилось?.. — произнесла она таким тоном, словно стряслось что-то непоправимое. Она грустно посмотрела на Женьку, улыбнулась. — Не заметила как и сын вырос. В женихах уже ходит...

Женька руками. Сбивчиво, отводя глаза в сторону, заговорил о сапожнике, о его будке. В основном о будке. О том, что она появилась неподалёку и совсем недавно.

Мать засуетилась, полезла в шкаф, зашуршала газетой, под которой лежали продуктовые карточки и деньги.

— Как же так, ведь надо заплатить... — рассеянно повторяла она.

— Да, ты прав, сынок. Завтра я с ним расплачусь.

— То есть как не надо?!. Ты думай что говоришь...

От встречи матери с сапожником Женька ничего хорошего для себя не ждал. И когда мать сказала:

— Была я у Гиви Ираклиевича, — Женька весь напрягся. — Странный он человек, — продолжала мать, — а, может, такой уж бескорыстный. Деньги взять наотрез отказался. Говорит: «Отец вернётся, тогда и заплатите». Потешно так говорит. Про нашу погоду сказал: «Дождь — хорошо, снег — Хорошо, холодно — не хорошо». Чудак и только.

— А ещё... он ведь до войны в нашем городе жил. На Лесном проспекте. Ушёл на фронт, а в сорок четвёртом его контузило. Лежал в госпитале. Вот только вышел — и война кончилась. А в дом его бомба попала. И жена умерла. Ещё раньше от голода. Хорошо ли, плохо ли, что детей у них не было?.. — мать положила свою руку на голову Женьки, — Когда уж только папка наш вернётся?

— Скоро, — ответил Женька, — теперь все возвращаются, кто жив остался.

С этого дня, по дороге из школы Женька не мог пройти мимо будки сапожника, чтобы не зайти к нему. Особенно после того, как мать ему рассказала как-то:

— Знаешь, вчера вечером Гиви Ираклиевич заходил. Поздно уже было, ты спал. Пришёл, — я прямо испугалась: зачем? случилось чего?.. А он руки прижал вот так вот. «Жэну можно?» «Какой вам сейчас Женя, — говорю. — Спит. Заснул уже». «Жэну одним глазом смотреть буду, — твердит, — одним глазом...» И так жалобно просит. Ну, просто, вижу, души он в тебе не чает. Разрешила. Подошёл он к дивану. Смотрел, смотрел на тебя. «Ай, сладко спит, — говорит тихо так. — Ай, сладко! Хороший малчык. Уй, хороший!..» Долго стоял, головой качал, всё улыбался. А потом прижал к губам палец и осторожно-осторожно на цыпочках вышел. Я глянула в окно, а он и по двору — всё на цыпочках. Смешной такой...

Ещё издали, завидев мальчика, Гиви Ираклиевич кричал:

— Жэна, ходи дядя Гиви! Ходи, дорогой! Я тебя ждал! Ай-яй-яй — нэт Жэна! Гидэ Жэна?! Давай Деневнык — смотреть буду, ругать буду! Сильно ругать буду! — и хотя это говорилось в шутку, Женьке каждый раз становилось не по себе. Особенно, если рядом оказывались прохожие. И уж в настоящую муку превращалось иногда само доставание дневника. Ещё бы! Увидев двойку, Гиви Ираклиевич хватался за голову и долго, не говоря ни слова, раскачивался из стороны в сторону, сидя на своём низком кожаном ящике. Казалось, у него на глазах маленькая красная двойка из безобидного дракончика вырастала до размеров лютого Змея Горыныча. В такие минуты Женька испуганно смотрел на убитого горем Гиви Ираклиевича, готовый провалиться сквозь землю вместе со своим дневником.

— Дядя Гиви, я больше не буду! Ну, дядя Гиви!.. — невольно вырывалось из груди мальчишки.

— Дивойка! — наконец приходил в себя Гиви Ираклиевич, и голос его набирал обычную силу. — Зачем дивойка?!. Дивойка Гиви Ираклич — не нада! Папка — не нада! Мамка — не нада! Пяторка — всем нада! — сапожник ударял рукой по дневнику так, что он отлетал в сторону.

Теперь страшное оказывалось позади и Женька поспешно хватал кусок вара, пучок шпагата — принимался делать дратву. Или же торопливо колол ножом берёзовые чурочки, превращая их в гвозди для кожаных подмёток...

Как-то, когда приход Женьки не испортил настроения Гиви Ираклиевича, мальчик сказал сапожнику:

— Хорошо — концерт! — Гиви Ираклиевич кивнул головой.

— У-у-у! Савсем хорошо! — сапожник отложил в сторону работу, вскочил, весело подмигнул Женьке. — «Барина» плясать, да?!.

— Стих?! Какой стих?! — Гиви Ираклиевич так и подался в сторону Женьки.

— Лермонтов!.. Какой писател! Кавказ любил! Красивый чоловек — «Мцыри» написал! Жэна, читал «Мцыри»?

— Зачем не-а? Зачем не читал?!. — хмуро произнёс сапожник. Его большие руки с тёмными следами дратвы сжались в кулаки

так, что побелели косточки суставов. — Ходи моей будка... Домой ходи... Брысь!..

Женька опешил, медленно поднялся, всё ещё не зная что ему делать дальше: идти или, может, всё-таки остаться, извиниться. А за что? Ведь он же не хотел обидеть сапожника. Ох, лучше бы он расшумелся, раскричался, чем вот так...

Сапожник поднял голову. Женька с трудом узнал его лицо, ставшее вдруг таким растерянным.

— Жэна, сиди стула. Зачем Гиви Ираклич плохие слова говорил? Ай, не хорошо... Прости, Жэна...

От этих неожиданных слов мальчику стало жаль сапожника, который сидел сейчас, виновато покачивая опущенной кудрявой головой.

— Дядя Гиви, да вы же... да вы же меня вовсе не ругали. И слов плохих не говорили. Вы только так... погорячились. А «Мцыри», может, мы ещё и в школе проходить будем.

— Правильно, Жэна! Горячился Гиви Ираклич!.. Спасибо, Жэна! — сапожник вскинул голову, лицо его посветлело. — Жэна, мамка будет слушать стих?

— Ай-яй-яй — не хорошо, Жэна, — огорчился Гиви Ираклиевич и вдруг воскликнул: — Жэна, возьми меня! Я буду слушать твой стих!

— Вы?.. Здорово! — обрадовался Женька. — Как же я сразу не догадался?!.

— Гиви Ираклич — догадался! Умный Гиви Ираклич?! — хохотал сапожник, ударяя себя ладонью в грудь. — Ай, умный!..

На концерт собралось много народу. Гиви Ираклиевич в старом тёмном, заштопанном на локтях, пиджаке поверх застиранной гимнастёрки, перехваченной широким солдатским брезентовым ремнём, положив тяжёлые руки на колени, сидел рядом с Женькой и торжественно, даже несколько сурово поглядывал по сторонам.

— Сейчас Танька Орлова из пятого «Б» петь будет, — шептал Женька на ухо сапожнику.

— Ты когда будешь, Жэна? — спрашивал Гиви Ираклиевич уже в который раз.

— Женьке и самому не терпелось выйти на сцену, прочесть стихотворение, и чтобы ему тоже хлопали как Таньке Орловой, а, может, ещё громче...

Один номер следовал за другим. Наконец Женька сказал:

— Ходи, Жэна. Читай хорошо — дядя Гиви очень слушать будет.

Зина Тихонова, с круглым лицом, усыпанном веснушками, громко объявила:

— А сейчас Женя Чибисов прочтёт нам стихотворение Эм Ю Лермонтова.

Женька вышел на сцену. Неожиданно почувствовав, что на него выжидающе смотрят со всех сторон, Женька смутился. На репетиции-то на него смотрели пустые скамейки и стулья, всё было просто, а тут... От самой внезапно наступившей тишины ему стало страшно. В испуге он уставился на потолок, и кто-то, совсем не Женькиным голосом, произнёс:

Дальше надо было читать, но Женька после долгого молчания всё тем же не своим, скрипучим голосом сказал:

— Слыхали, слыхали! Ещё Тихонова объявляла!.. — Женька узнал голос Каланчи. Словно спасаясь от Петькиного голоса, Женька громко и торопливо произнёс:

В проходе между рядами, схватив какого-то мужчину за руку, стоял Гиви Ираклиевич. Задыхаясь от негодования, он громко кричал:

— Зачем смейся?! Дети — смейся! Ты — савсем большой — зачем смейся?!

— Да как же тут не смеяться? — попробовал было возразить тот. — Учил небось, учил, а тут — нате...

— Малчык волновайся, а ты смейся, да?!. Хахаха — да?!. Не хороший чоловек!

Быстрыми шагами Гиви Ираклиевич подошёл к сцене.

— Жэна, ходим домой! Пускай смейся! Все пускай смейся! — сказал он.

Женька медленно, как во сне, спустился со сцены и поплёлся за дядей Гиви. Кто-то мягко взял мальчика за руку выше локтя и отвёл его в сторону. Женька поднял голову и тут же её опустил. Перед ним стояла Вера Андреевна.

— Чибисов, кто это с тобой пришёл? — тихо спросила она, показывая глазами на Гиви Ираклиевича, который остановился в ожидании Женьки.

— Дру-уг? Странно... Тебе что — мало друзей одноклассников?

— Гиви Ираклиевич, — обратилась Вера Андреевна к сапожнику, — сядьте, пожалуйста, на место. Успокойтесь, концерт ещё не кончился и я, надеюсь, что Женя нам всё-таки прочтёт стихотворение.

— Зачем смейся?! — Гиви Ираклиевич сердито посмотрел на Веру Андреевну.

— Смеяться больше никто не будет, — Вера Андреевна окинула притихший зал строгим взглядом.

Сапожник, насупив брови, некоторое время переминался с ноги на ногу, потом, решительно взяв Женьку за руку, направился к своему месту.

— Жэна, кто такой женщин? — спросил он, когда они сели.

Гиви Ираклиевич положил руку на плечо Женьки, посмотрел ему в глаза.

— Жэна, ты хорошо говорил! Правду говорил... — прошептал сапожник.

— Дядя Гиви, я больше туда не пойду, — Женька мотнул головой в сторону сцены.

— Зачем не пойду? Дядя Гиви хотел слушать Жэна... — в голосе сапожника звучала грустная просьба. Впервые мальчику показалось, что Гиви Ираклиевич может заплакать. От этой мысли у Женьки и у самого защипало в носу.

— Жэна, зачем бойся? Не надо бойся, — шептал сапожник. — Твой друг дядя Гиви здесь.

— А сейчас Женя Чибисов прочтёт нам стихотворение Лермонтова, — она сказала это так, словно совсем недавно, здесь в зале ничего особенного не произошло. Так, будто никто ещё не знает, что именно Чибисов должен сегодня, сейчас прочесть стихотворение и, конечно, ничего удивительного в этом нет...

Женька смотрел со сцены в зал, но видел лишь одно взволнованное лицо дяди Гиви. Сапожник привстал, весь подался вперёд, он шептал что-то ободряющее, а Женьке казалось, что он — Женька только повторяет строчки стихотворения прямо с губ Гиви Ираклиевича.

Под ним струя светлей лазури,

Под ним луч солнца золотой...

Наконец-то легко и свободно произносились эти знакомые слова. И с каждым словом всё больше разглаживались тёмные глубокие морщины на лице дяди Гиви.

Голос мальчика креп, становился уверенней, звонче.

Гиви Ираклиевич вскочил, повернулся к залу и бросил в него суровый орлиный взгляд, мол: «Ну?!. Кто теперь посмеет над нами смеяться?!»

Зал взорвался аплодисментами. Глаза сапожника зажглись гордым радостным огнём, сквозь щетину на смуглых впалых щеках пробился румянец смущения, словно хлопали ему.

В следующую минуту он подошёл к сцене, положил руку на плечо Женьки, прижал его к себе, и так и стоял перед залом, бесконечно счастливый.