Детская электронная библиотека
Василий ГОЛЫШКИН
(Версия для распечатки текста)
Родителей любят все дети. Женька Орлов, ученик 7-го класса зарецкой школы, пионер отряда имени Гагарина, не был исключением. Он тоже любил своих родителем. Но тут надо сделать оговорку. Любовь бывает разная. Одних родителей дети любят любовью гордой, чистой, открытой. Родителей похуже дети тоже любят, но любовь у них другая. Они как бы стыдятся этой любви и любят родителей, жалея и даже ненавидя их за то, что те не могут быть лучше.
Мечта о том, чтобы стать летчиком, капитаном, инженером, приходит потом, а сперва все дети, пока маленькие, на вопрос, кем будут, отвечают:
— Как папа, слесарем…
— Как мама, дояркой…
Женька Орлов тоже так отвечал, когда был маленьким: «Как папа», — но не уточняя при этом профессии родителя. Раз, правда, он ее уточнил, себе на горе.
— Женя, кем ты будешь? — спросила у него тетя-попутчица, когда они ехали на пароходе.
— Как папа, — сказал Женя, — помощником.
— Помощником это не дело, — сказала тетя, — помощник — это так, человек на побегушках.
Женя обиделся за папу. «Человек на побегушках»! — скажет тоже.
Дома Женя спросил у папы.
— Папа, какое твое дело?
Папа долго молчал, соображая, потом сказал:
— Дело такое, умным людям помогать.
Женька уже знал, «умные люди» у папы — это председатель, начальник, заведующий, директор… И папа, сколько помнил Женька, всегда был у кого-нибудь из них помощником. Помощник председателя, помощник начальника, помощник заведующего, помощник директора…
«Помощник директора слушает!» — кричал он в телефон, а выходило «помощник-директор слушает». В слове «директора» папа опускал «а». «Помощник-директор…» Женьке хотелось поправить папу, но потом он понял, папе нравится так говорить, нравится быть чуть выше самого себя. Ну и что? А ему разве не случается хвастаться тем, чего у него нет? Папа поступает так, как он, а он будет поступать так, как папа. Папа помощник, и он, когда вырастет, тоже будет помощником. Помощник — это тоже дело, а не «побегушки», как сказала тетя-попутчица.
Однако обидное слово «побегушки» засело в голове, как пробка в бутылке, — не вытряхнешь. И чем старше становился Женька, тем чаще давало о себе знать. «Побегушки» были, но от этого никуда нельзя было деться.
Раз Женька пришел из школы домой и ахнул: по комнате бегал и хрюкал… мешок.
— К Новому году, — догадался Женька. — Нам?
Папа поднял глаза и показал пальцем на потолок.
— Директору, — сказал он.
Женька нахмурился: гусь — в позапрошлом году — начальнику, барашек — в прошлом — заведующему, поросенок — в нынешнем — директору…
— Все им, — сказал Женька.
— Не все, — сказал папа. — Им гусь — нам крылышко от гуся, им барашек — нам ножка от барашка, им поросенок — нам… — Он почмокал толстыми губами, выбирая, что бы такое оттяпать от поросенка, но не выбрал, а только махнул рукой: — Не все им…
«Побегушка несчастная, — подумал Женька, — побегушка, побегушка…»
Выбежал в коридор и заревел, зарывшись в шубы, злясь на себя за то, что так нехорошо подумал о папе, и чувствуя, что имел все основания так думать. Вспомнилось папино: «Кто у власти — тот и сила. Я при власти, значит, я и при силе». Только никакая он не сила, хоть всегда при власти. Да и странных папа умел выбирать начальников. Был помощником при начальнике конторы связи. А тот, вместо того чтобы «улавливать» подписчиков на газеты и журналы, увлекся совсем другой охотой, дни и ночи пропадал на Снежке: бил острогой щук, глушил рыбу порохом, черпал ее сетями… Наконец эта незаконная сторона деятельности начальника привлекла внимание народных контролеров, и начальника сняли, а заодно и папу — как помощника начальника в законных и незаконных делах. Тогда его взял к себе заведующий банями. У этого тоже было «хобби» (увлечение взрослых людей). Он забавлялся тем, что стрелял в зарецких лесах белок. Однажды его, а заодно с ним и папу задержал егерь.
— Белочек пугаете? — спросил он.
— Да так, пустяки, — отмахнулся заведующий, — подбили одну тощенькую.
Егерь попался любопытный и, как ни смущался заведующий («тощенькая, смотреть не на что»), полез в охотничью сумку и удивился.
— А белочка-то с усами.
И повел заведующего, а заодно с ним и папу в отделение милиции, где заведующий, ссылаясь на близорукость, долго объяснял, что подстрелил бобра по ошибке, приняв его за белочку, ныряющую в озере.
Браконьерам-охотникам пришлось уплатить штраф и сдать ружья. В результате Женькин папа снова сменил начальника.
Он неплохо фотографировал. И даже выставлял свои этюды в Доме культуры вагоноремонтного завода. Раз их увидел Егор Егорович и вспомнил, что у заведующего горфотоателье нет помощника…
Судьба Ильи Борисовича была решена.
Новое начальство огорчило папу — оно было одинаково равнодушно ко всем видам дичи: плавающей, летающей, бродячей. Но папа не сдался. Решил найти в начальнике «слабинку». Может быть, премия? Ближайшим календарным праздником было 8 Марта — Международный женский день. Женькин папа сочинил приказ и дал начальнику для согласования. Среди работниц фотоателье, премировавшихся к празднику, значилась и фамилия начальника — мужчины (фотоаппарат «Зенит»). И надо сказать, усердие Женькиного папы было замечено. Начальник объявил ему выговор, устный, но строгий, за подхалимаж.
Женькин папа решил действовать самостоятельно. Но действовать хитрей и осмотрительней, чем раньше.
Раз он принес домой охотничье ружье и повесил на стену.
— Вернули? — обрадовался Женька.
Илья Борисович ухмыльнулся.
— Эх, ты, коршуна от перепелки отличить не умеешь! Разве эта дудка похожа на аппарат убийства? Аппарат, да не тот, фотографический. Фоторужье называется, не слышал?
Фоторужью Женька обрадовался еще больше. Но папа, сославшись на то, что охота с фоторужьем требует большой осторожности и тишины, никогда не брал Женьку в лес. Вскоре стены городских выставок расцвели фотоэтюдами И. Орлова: «Белкин туалет», «Птичья столовая», «Лебединая песня», «Снегири», «По басне дедушки Крылова». Но Женька знал: все это только мимикрия. Папа возвращался из лесу не с одними снимками. И порой, пока папа в лаборатории работал над фотоэтюдом «Завтракающего зайца» и негатив становился позитивом, сам оригинал тоже претерпевал изменения в руках умелой хозяйки. Между тем все знали: бить боровую дичь в эту пору года запрещалось.
В Женьке жило два «я». Одно «я» совершало поступки, другое, чуткое, как стрелка компаса, давало оценку тому, что было сделано. Это второе «я» было неумолимо, его нельзя было ни уломать, ни умаслить. Но с ним можно было не считаться.
Первое Женькино «я», не считаясь с мнением второго, относилось к поступкам Ильи Борисовича примирительно. Больше того, оправдывало эти поступки, принимая обычный лесной разбой за борьбу с несправедливостью. Илья Борисович сам учил сына:
— У человека, кого ни возьми, один рот. Сколько одному надо, столько и другому. Да не всем поровну попадает. Одному больше, другому меньше. Почему? По справедливости. Кто на что способен, тот за то и получает. А мои, например, способности кто мерял? Я, может, по способностям, на целый каравай имею право, а мне за мой труд — полкаравая. Вот я и смекаю, как себя с другими в способностях уравнять. Подстрелю зайчишку — и с «караваем».
Из всех этих папиных рассуждений Женьке больше всего нравилась мысль о неоцененных, не меряных способностях. Разве папа только «на побегушках» может? Да дайте ему возможность, он любого начальника, заведующего, председателя, директора за пояс заткнет. И не придется тогда папе смекать, как себя с другими в способностях уравнять.
У Женьки с папой была одна беда. Женькины способности тоже не были оценены. С четвертого класса, с того дня, как стал пионером, он был никем. За три года все, с кем учился Женька, кем-нибудь да были: вожатыми звена, членом совета отряда, председателем совета отряда, членом совета дружины, редактором стенной газеты, шефом октябрят… А Женька — никем, хотя, по его соображению, мог быть кем угодно. Жаль, что этого не знали другие. Для других Женька всегда был на замке. И на сборах, слетах, в походах — везде, где можно было как-то отличиться, показать себя, проявить смекалку, находчивость, поспорить с другими, вел себя тише воды, ниже травы.
Ну, что же тут странного, что ребята не замечали «тихоню», полагая, что, если выбрать кем-нибудь Женьку, значит, наверняка погубить дело? А Женька так мечтал, чтобы его выбрали!.. Но его не выбирали. И тогда он, по примеру папы, решил сам себя с другими «в способностях уравнять»: пусть все видят, что он вожак не хуже других.
…Ляльку Сергееву, вожака зоны пионерского действия «Восток-2», поднял с постели грачиный крик. Так поздно вечером они никогда не кричали. В грачиный хор вмешивались какие-то посторонние голоса. Лялька прислушалась. «Ура-а-а», услышала она. Лялька зажгла свет. В парке что-то случилось, и грачи молят о помощи. Лялька оделась — и не мальчишка, а храбрости не занимать — тихонько выскользнула на улицу. В парк, скорей в парк…
Вот он, парк. Ой, как страшно кричат грачи! А это что?
— Залпом, пли! — донесся до Ляльки чей-то крик.
Голос показался Ляльке знакомым. Но вспоминать, чей он, не было времени. Лялька по шелесту камней в листве уже поняла, что происходит в парке: птичье побоище. Броситься на обидчиков и одной защищать грачей? Одной против всех не выдержать. Надо бежать и звать на помощь. Бежать? Да уж не боится ли она этих, с рогатками? Нет, не боится. Но благоразумней бежать и звать на помощь, благоразумие — не трусость.
И вот уже Лялька мчится обратно. Подбегает к дому, где живет Юра Кириллов и нажимает кнопку потайного звонка. Юра еще не ложился спать.
— Кто там? — высунувшись из окна, спрашивает он.
— Я, — задохнувшись от бега, отвечает Лялька. — Скорей… по цепочке… всем… с фонариками… сбор возле парка…
Юра на минуту скрывается в комнате, а потом вываливается из окна и спешит к соседнему дому. Ляльки уже нет. Она на другой улице, будит зону пионерского действия «Восток-1».
Мольба грачей о помощи не имела успеха. Тогда они, подгоняемые страхом, снялись и покинули насиженные места. Грачиный крик прокатился над Зарецком и замер вдали.
— Комиссар… Это комиссар… — бродят по парку мальчишеские голоса.
Один голос откликается всем.
— Сюда. Ко мне.
И немного погодя:
— Все в сборе? Первый…
— Я!
— Второй…
— Здесь!
— Третий?..
— Есть. Вместе с четвертым…
— Не острить. Четвертый?..
Четвертый не успевает ответить.
— Огонь! — раздается команда, и три десятка фонариков устремляют лучи на «комиссара».
Воцаряется мертвая тишина, и в этой тишине звучит чей-то голос:
— Смотри, Женька Орлов. Тихоня!
Женька заносчиво ухмыляется: Орлов, он, ну и что? Все видят какой, да?
Женька в кольце огня, как артист на сцене. Его всем видно, а ему — никого. Пусть посмотрят. А что скажут — он наперед знает: вызовут на совет.
Именно это и объявляет ему Воронок, прежде чем ребята погасили фонарики и разошлись по домам.
Папин рот кричит в ухо гостя, а тот, силясь удержать на лице сползающую улыбку, беспомощно разводит руками. — Не слы-ышшу…
Папа кричит еще громче, изображая стрелка.
— Думаешь, просто: пух, пух — и растянул зайца? Нет, барьер есть — жалости. Ты его, косого, на мушку, а она тебя за сердце цап: не смей, живое!..
Папин рот хрустит заячьим ребрышком.
— Это природа с тобой в дурачка играет, — продолжает он, — козырным кроет, жалостью. А ты бей, не жалей… Чего его жалеть, зайца? Природа-мать щедрая, наплодит.
Папину болтовню Женька слушает вполуха. Не ему судить, прав папа или нет. А кое-что в папиной «философии» ему даже нравится. Действительно, что случится, если он подстрелит косого? Просто сравняет себя в способностях с другими и получит «по труду»… Женька, конечно, понимает, что «труд» этот воровской, но… иного выхода у папы пока что нет. Вот станет председателем, заведующим, начальником или директором, тогда другое дело, тогда он, как все другие руководители, будет по закону получать все то, что сейчас получает, нарушая закон.
Впрочем, будет — не будет, это его, Женьки, не касается. Лично ему ничего не надо. У него другие идеалы: не богатство, не прибыток в доме, а нечто другое. Что? Этого Женька точно не знает. Но знает точно — не домашний уют и не то, из чего он складывается. Мама и папа! Женька вас любит и жалеет. Может быть, вы не во всем правы, не ему, Женьке, вас судить. Возьмите себе телевизор, холодильник, пылесос, стиральную машину — все, что есть в доме, все, что еще в нем появится, а ему, Женьке, дайте одно — море. Нет, не одно, а вместе с кораблем: без корабля море, все равно что пустыня без верблюда — мертвое.
Здравствуй, корабль! Полный вперед, капитан Женька! Эй, впередсмотрящий, не зевать! Как вахта, моряки-братишки?
Че-пу-ха… Нет у Женьки ни корабля, ни моряков-братишек. Самого Женьки-капитана и того нет. Есть просто Женька-пионер, если не сказать «бывший». А что? Вполне возможно. Возьмут и выкинут за грачиное побоище. Ну и пусть выкидывают. Зато он всем доказал, никакой он не «тихоня», а командир не хуже других.
«Командир»! Женька горько усмехается. Был командир, а стал «заяц». Как это папа говорил: «Барьер жалости». А верно, есть такой. Он когда в первый раз по грачу из рогатки — рука дрогнула… Есть, есть барьер… А теперь вот по нему — все равно что из рогатки — не камнем, а словом.
Часы, папина игрушка, кукуют пять. В семнадцать тридцать три — совет. Женька надевает пальто.
— Куда это? — сердито спрашивает мама.
Женька, не отвечая, выходит. Знает, спрашивает для порядка, не требуя ответа.
На коньке крыши Вороновых светит красная звезда, знак того, что в доме совет. Приходи кто хочешь и с чем хочешь. Воронок за столом с часами. В углу, возле шведской стенки, Мишка-толстый, подружки Оля и Поля и еще человек пять. В руках у близнецов гантели. Они суют их Мишке-толстому и обижаются, что он не берет.
— Ну, Мишенька, — наседает Оля, — чего тебе стоит? Мы ведь поспорили.
— Сколько выжмешь, столько и ладно, — упрашивает Поля. Мишка-толстый злится. Нашли на что об заклад биться: сколько раз он гантели выжмет. Дай им волю, они его завтра лягушек глотать заставят. Мы, мол, поспорили, глотай, Миша, сколько проглотишь, столько и ладно, толще будешь. Не будет он лягушек глотать, не будет гантели выжимать, на то утро есть, физическая зарядка…
Рядом с Воронком Генка Юровец. Ковыряется в транзисторе. Поковыряет, поднесет к уху и слушает.
Все члены совета в сборе. Одного Юры Ермолаева нет. Но он непременно придет. Хоть с опозданием, но придет. Генка Юровец и Воронок переглядываются. Им так хочется, чтобы Юра Ермолаев не изменил своему правилу и опоздал сегодня, как всегда. В последний раз опоздал. Потому что другого раза уже не будет. Они его отучат опаздывать. Женька, попав на совет, стал невольным свидетелем заговора против Юры Ермолаева. Подробностей он не знает, но знает, опаздывающему Юре Ермолаеву приготовлен какой-то сюрприз.
На Женьку Орлова никто не смотрит.
Внешне Женька спокоен, внутри — мина натяжного действия, дерни — взорвется.
— Внимание, внимание… — Генка Юровец в своем репертуаре. Держит немой транзистор, как микрофон, и пытливо, как заправский репортер, поглядывая вокруг, говорит о том, что видит. — Внимание, внимание… Наши микрофоны установлены в штабе зоны пионерского действия «Восток-1». До начала заседания штаба остается ноль часов три минуты. Председатель совета отряда имени Гагарина, он же начальник штаба зоны Игорь Воронов, он же Икар Воронок, нетерпеливо посматривает на часы. Вожатый звена, он же член совета отряда, Михаил Онуфриев, он же Мишка-толстый, не теряя времени, прививает любовь к физической культуре и спорту подружкам, членам совета отряда, Оле и Поле.
Пауза. Взгляд Генки Юровца скользнул по карте зоны и задержался на желтом флажке. Женька Орлов похолодел. Он знал, что означает этот флажок — беду. Стоило в зоне случиться беде, проворные руки вожатого дежурного звена сейчас же водружали желтый флажок на карте зоны. Зона знала все и молчала, самим молчанием казня виновника. Флажок висел до тех пор, пока провинившийся каким-нибудь добрым поступком не искупал вину. Собирался совет и без вызова провинившегося решал: флажок снять, о случившемся забыть. Узнав, что флажок снят, зона облегченно вздыхала.
Может быть, Генка Юровец нарушит обычай и поведет репортаж о нем, Женьке Орлове, герое грачиного побоища? Ведь это его флажок мозолит сейчас глаза отрядного остряка. Но нет, Генкин взгляд оторвался от флажка и, скользнув по часам на руке, уперся в дверь.
— Девятнадцать часов тридцать три минуты ровно, — продолжает он. — Время вышло, но, увы, заседание совета отряда все еще не начинается. Собравшиеся члены ждут недостающего Юру Ермолаева, который, как известно, всегда и всюду опаздывает ровно на пять минут. Внимание, внимание «без пяти минут человек» Юра Ермолаев приближается к штабу зоны. Входит в дом и поднимается к нам, сюда, по лестнице. Раз… два… три… четыре… пять… Добравшись до пятой ступени, Юра Ермолаев испуганно вскрикивает и стремглав взлетает на десятую, где глубоко задумывается над странным явлением, которое только что пережил. Поднимаясь по лестнице, он вдруг увидел, как под потолком сверкнула ослепительная молния, грянул гром и поток воды обрушился на голову Юры Ермолаева. Ошеломленный Юра Ермолаев легко преодолевает оставшиеся ступени (Пауза. Генка Юровец смотрит на часы)… подходит к двери, распахивает ее и…
И смех, которым ребята приготовились встретить Юру Ермолаева, замер у них на устах. Дверь действительно распахнулась, но вошел в нее не Юра Ермолаев, а… грач. Вслед за грачом вошли мокрые с ног до головы женщина с портфелем, дюжий дядька с огромным, как дирижабль, мешком на плечах, а потом уже Юра Ермолаев, мокрый с ног до головы. Но на него никто даже не посмотрел. Взгляды всех были устремлены на вошедших первыми.
— Поставьте здесь, — сказала женщина с портфелем.
И дядька, перехватив мешок руками, осторожно, как ребенка, поставил его на пол.
— Там у вас что-то с канализацией, — сказала женщина, кивнув за дверь, и укоризненно посмотрела на Воронка.
Воронок кинул свирепый взгляд на Генку Юровца: доигрался, изобретатель.
— Да, мы уже вызвали слесаря, — соврал Воронок, но женщина уже не слушала его.
— Мы со станции юных натуралистов, — сказала она и назвала себя: — Анна Павловна, методист.
Села за стол, открыла портфель, порылась в бумагах и продолжала:
— Мы получили ваш запрос. Вот он: «Сколько стоит один грач?» Ответ в этом мешке. Леонид Павлович, покажите.
Леонид Павлович, дюжий дядька, схватил мешок за ушки и опрокинул на пол. Из мешка, как мячи, с веселым хрустом выкатились капустные кочаны.
Женщина внимательно посмотрела на ребят и раздельно сказала:
— Один грач за одно лето может съесть такое количество гусениц, которые, в свою очередь, могут сожрать вот такой мешок капусты. Вопросы есть?
Вопросов не было.
— Спасибо, — сказал Воронок, — от всех ребят.
— Пожалуйста, — сказала женщина с портфелем.
И они ушли, собрав капусту: женщина с портфелем, дюжий дядька с мешком и грач, драгоценная птица, которая стоила целого овощехранилища.
Воронок закрыл заседание совета.
— Все, — сказал он, — можно расходиться.
Ко всему, что произошло в штабе, Женька Орлов отнесся безучастно, хотя рассказ Анны Павловны и пробудил в нем некоторый интерес. Просто, взволнованный предстоящим разговором с членами совета отряда, он как-то не поставил ее визит в прямую связь со своей виной. Сидел и ждал наказания — выговора, исключения из пионеров… Странно только, что члены совета, оживленно переговаривающиеся, вроде бы забыли о нем. Не самому же ему набиваться на наказание! Хотя для него наказание равно признанию: признанию его заслуг, как организатора. Женька устал ждать. Он поднял руку.
— Ты чего? — спросил Воронок.
Женька Орлов встал:
— Это… Когда меня обсуждать будут?
Воронок удивился:
— Тебя? Не собирались.
— А вызывали.
— Ну, это на лекцию. — Воронок улыбнулся. — Ты разве не понял? Про грача?
— Нет. — Женька Орлов лез на рожон. — Не понял. Раз вызвали, обсуждать надо.
— Ну, это не обязательно, — твердо сказал Воронок. — А если сейчас не дошло, потом дойдет. Пошли, ребята…
Девочка первой увидела его.
— Мама, — крикнула она, — смотри, лось!
Мама вздрогнула и прищурилась, напрягая зрение. И вдруг увидела — огромного, рогатого.
— Бежим скорей, — крикнула женщина, — он живой!..
В ее словах был страх, а девочка засмеялась и с протянутой рукой пошла к лосю. Женщина бросилась было за ней и тут же отпрянула обратно. А девочка все шла. Лось — волосатая морда лопатой, с большими ушами, с кустищем рогов, глаза выпуклые, как яблоки, темно-голубоватые — стоял и ждал.
— Мама, иди сюда. Он совсем ручной: добрый и домашний.
Но лось вовсе не был домашним. Он был настоящим диким лесным зверем. Правда, добрым. Потому что не знал и не помнил зла. Разумеется, разлуку тоже можно отнести к числу зол, но кто тот враг, который разлучил его с мамой-лосихой? Он ведь не знал, что этим врагом было время. Пришло время, и лосиха-мама, в отличие от мам-людей, для которых время не властно над родительскими чувствами, оставила и забыла его. Все, что надо было для жизни, она дала ему: быстрые ноги, крепкие зубы, чуткие уши, меховую шкуру. Научила нехитрой лесной премудрости: добывать корм, а он — вот он, зимой и летом одним цветом — зеленый. Зимой под снегом: разгреб крепким копытом и стриги зубами-ножницами травку-муравку, набивай живот. Голодно — можно невеличку-сосенку обглодать: ох, и вкусная «кашка» на ней растет. Летом, куда не ступишь, везде лосю скатерть-самобранка. Горьковато-сладкие ветви и листья осин… Ива, рябина… Ну, чего лосихе его за собой водить? Оставила и забыла.
А лось не сразу ее забыл. Приходил на то место, где она его покинула, и долго стоял, немой, прислушиваясь не позовет ли? Потом, тихонько постонав, уходил: голод не тетка — любую беду заставит забыть.
Шло время, и он все реже и реже приходил на место разлуки. А потом и вовсе перестал приходить, забыв, для чего это нужно. Правда, иногда он вспоминал маму, но только во сне, когда возвращалось детство. Однако, проснувшись, тут же забывал то, что видел: животные никогда не помнят своих снов.
Оставшись один, он не пропал: с такими ногами, с такими ушами, с такими зубами, при такой скатерти-самобранке? В тех местах, где обитал лось, у него не было врагов ни среди людей, ни среди зверей.
Вот и сейчас: незнакомая девочка кормит его из своих рук черным хлебом с солью, лакомство, которым она, по совету бабушки, всегда запасается, отправляясь в лес по грибы. Девочка эта — Лялька Сергеева.
Лось поел и ушел, помотав головой, как будто раскланиваясь. Как будто… А почему бы ему и в самом деле не раскланяться с Лялькой? Дикий зверь, животное? Дельфин тоже животное, а некоторые ученые относят его к разумным существам, изучают дельфиний язык. Может, животные все разумные, и этот лось тоже? Вот удача! Тогда его будет легко приручить — и зона пионерского действия «Восток-2» утрет нос зоне пионерского действия «Восток-1»: разведет лосей и заселит ими зарецкие леса. Над тем, где зона возьмет лосей для развода, Лялька не стала ломать голову. Другой… третий… пятый… десятый найдутся непременно. Надо только этого, первого, сохранить в тайне, чтобы не перехватила чужая зона. Она-то сохранит, а вот мама… С мамы она возьмет честное слово: молчать о том, что видела. Ох, нет, не сдержит мама слова. Как только начнет говорить по телефону, так и проговорится. Папа, Сергей Егорович, тот может. Как же быть? Ага, кажется, придумала.
— Мама, — говорит Лялька, когда они возвращаются домой, — давай приготовим сюрприз.
Мама встрепенулась: сюрпризы — это по ее части.
— Кому? Какой?
— Всем. Приручим лося и домой заманим.
Мама опять заволновалась:
— Лося? Этого зверя?
— Ну, какой же он зверь, мамочка. — Лялька покраснела от возмущения. — Совсем ручной. Ты же видела…
Губы Ляльки задрожали от обиды, и мама сдалась: ладно, пусть будет лось. Лесной зверь у них во дворе. И совсем домашний. От посетителей отбою нет. «Мария Семеновна, скажите, как зовут этого… вашего сохатого?» — «Геркулес…»
— Геркулес, — сказала мама вслух.
— Что? — спросила Лялька.
— Геркулес. Мы назовем твоего лося Геркулесом.
Лялька поняла, мама у нее в руках, но на Геркулеса не согласилась.
— Что ты, мамочка, Геркулес — старо. Назовем по-современному… — Лялька задумалась. — Вот… Леший!
Мама согласилась.
— Ну что ж, очень мило. Леший…
Увы, сюрприз не состоялся. За всей этой сценой наблюдали еще чьи-то глаза. И когда Лялька на следующий день пришла в школу, все классы высыпали ее встречать. Что за встреча?
— По поводу лося! — Тот, кто сказал это, хотел доставить Ляльке удовольствие.
Но Лялька нахмурилась. Обида комочком подкатила к горлу. Проглотив его, Лялька спросила:
— Кто сказал?
— Он вот. — Ребята, недоумевая (в чем, собственно, дело?), вытолкнули вперед Женьку Орлова. — Он все видел и слышал.
Женька Орлов ухмылялся: да, он. Взял и сказал. Он ведь не обещал ей, как мама, хранить лося в тайне. И вообще, плевал он на все тайны. «Лосей развести… Лес заселить…» Женька злился. Он терпеть не мог активистов-выскочек.
Ну чего же ты, Лялька, не плачешь? Он бы, честно говоря, заплакал. Эх, Женька, Женька, ну когда же ты отучишься мерить сверстников на свой аршин? Чтобы Лялька Сергеева заплакала!.. Жди — не дождешься. Железная девчонка. И не ты над ней, а она над тобой скорей посмеется. Вот уже, слышишь, хохочет.
— Ой, умру, какой лось? Объездчикова лошадь. Объездчик на поляне пас, а мы с мамой шли… Честное слово.
— Лошадь… Ха, ха, ха… — подхватили ребята.
Женька Орлов стоял как вкопанный. Ну погоди, сейчас он тебе… Сейчас он… О, если бы Лялька знала, что он сейчас с ней сделает. Ее честь, весь ее авторитет был у него в руках, точнее, в его кармане. Стоило Женьке Орлову кое-что достать из кармана — и нет Ляльки — председателя совета отряда имени космонавта Германа Титова, Ляльки — начальника штаба зоны пионерского действия «Восток-2», а есть обыкновенная лживая девчонка.
Женька Орлов сунул руку в карман и, как обжегся, тут же выдернул ее обратно. Вдруг понял, что если поступит так, как задумал, то навсегда, на всю жизнь потеряет к себе уважение как к человеку. Повернулся и молча, сопровождаемый смешками, пошел прочь.
Лялька задумчиво смотрела вслед. Странно, чего хочет этот мальчик? Зачем он выдал ее тайну? Прозвенел звонок и, прервав Лялькины мысли, позвал ее на урок. Она села за парту я под диктовку учителя, написала: «Каким я хочу видеть своего современника». Именно это хотел выведать у нее учитель Степан Иванович, продиктовав тему будущего сочинения. Каким же она хочет видеть своего современника? Лялька достала шариковую ручку и начала: «Идеалом моего современника являются слова «мир и дружба». Слово «убить» для него является глаголом прошедшего времени». Остановилась. Перечитала написанное и ужаснулась: «…являются слова», «является глаголом»… Ужас что!» Поискала другие слова и не нашла. Интересно, где они прячутся? Когда их не ищешь, в разговоре, например, они сами находятся. А захочешь записать — ни за что сразу не дадутся. Ладно, сразу не дадутся, потом вспомнятся. Не в словах дело, а в мыслях.
Итак, каким же она хочет видеть своего современника? Красивым? Ну, это не обязательно. Хотя если честно, то и красивым. А главное, добрым, смелым, умным… Ну, а раньше какая-нибудь Лялька XV столетия не хотела именно такими видеть своих современников? Какая же разница? Неужели, с тех пор как свет стоит, ничего не изменилось в желаниях? Изменилось, Масштабы стали другими. Она, Лариса, хочет видеть такими всех своих современников. Не какого-нибудь одного человека, — даже не один какой-нибудь избранный народ, а всех живущих на земле людей.
Однако — добрый, умный, смелый, образованный — это все как-то неконкретно. Надо раскрыть, в чем, по ее, Лялькиному, разумению, эти качества выражаются. Доброта, например. Ну, доброта, скажем, — это когда не просто отдаешь другому то, что имеешь, а помогаешь другому стать таким, как ты. Ну, а доброта как жалость, просто жалость к птице, зверю, человеку, — без этого она может представить себе своего современника? О, сколько угодно. Едва подумав об этом, Лялька сейчас же представила себе Женьку Орлова, вредного человека. Грачей побил, раз. Ее не пожалел, два. Хорошо, что ему нечем было подтвердить свои слова, а то бы прощай, тайна. Да что там тайна — авторитет! Честное пионерское дала. Угораздило ее сгоряча. Мучается теперь. А все он, Женька Орлов, вредный человек. А ведь он тоже ее современник. Современник, которого она не хотела бы видеть в своих современниках. Нет, не то. Хотела — не хотела, он есть, и от него никуда не денешься, и его никуда не денешь. Другое дело, помочь ему избавиться от недостатков: от зависти, от жадности, от жестокости, от всего того, чего она не хочет видеть в своем современнике. Вот именно, не хочет видеть.
Лялька достает новую тетрадь, склоняется над партой и решительно пишет: «Каким я не хочу видеть своего современника». Она первой заканчивает сочинение и выходит из класса. В коридоре никого. До звонка еще минут пять. Вдруг она замечает Женьку Орлова. Он стоит поодаль и косит на нее глазом. Горький комочек обиды снова подкатывает к горлу.
Женька Орлов направляется в ее сторону. Лялька гордо вскидывает голову. Пусть видит, как она его презирает. Вот он с дурацкой улыбочкой на лице сует ей в руки какую-то карточку и проходит мимо. Лялька смотрит и бледнеет: на карточке — она, лось и мама вдали. Карточка подписана: «Фото И. Орлова». И. Орлов — это Женькин отец, помощник заведующего горфотоателье. А еще, как он сам себя называет, «бескровный охотник». «Охотится» на птицу и зверей с фоторужьем. Только все это неправда. От «бескровного» охотника кровью птиц и зверей за версту пахнет. Об этом весь Зарецк знает. От соседского глаза разве что скроешь? То собаки на Женькином дворе заячьим хвостом разживутся, то кошки тетеревиное крылышко притащат. Дядя Ваня, участковый, сколько раз к Женькиному отцу присматривался: пустой из леса возвращается. Только вот что странно дяде Ване. Как Женькин отец в лес, на фотоохоту, так и Женькина мать туда же: летом — по грибы, зимой — по рябину. Смотришь — тащит корзину. А что там в ней? С обыском не полезешь: закон не велит.
Лялька вспоминает все плохое, что слышала о «бескровном охотнике» И. Орлове и приходит в ужас. Лось, ее лось, который пока тайна для всех, для него, И. Орлова, уже не тайна, а мишень для съемок. Но только ли для съемок?
Лялька дико вскрикивает и испуганно озирается: что это? А, прозвенел звонок, и хлопают двери классов, выпуская учеников.
Лялька нервно смеется. Беды еще нет, а ей уже выстрелы мерещатся. Не зря, не зря мерещатся. Вот он лось, уже на мушке, правда, пока еще на фотографической. А рядом с ним она, Лялька. Кормит лося с руки хлебом. Что значит эта фотография: угроза, предупреждение? Занятая мыслью об Орлове-старшем, она совсем забыла об Орлове-младшем, который только что с дурацкой ухмылочкой сунул ей этот снимок. Если это угроза, что ж, значит, младший от старшего недалеко ушел. Нашел, кому грозить, девчонке: никакого мальчишеского достоинства. Да и опоздает он со своими угрозами. Она сама сегодня сознается, что солгала. И объяснит почему. Ради общего дела. «Ради общего…» Нет уж, ложь всегда ложь, во что ее ни наряжай. И вряд ли ей легко простят «честное пионерское». А все он, этот Орлов-младший. Из-за него, из-за обиды на то, что он выдал ее тайну, решилась она на ложь… А что, если снимок не угроза, а предупреждение? Вряд ли. Но что, если Орлов-младший действительно предупреждает ее об опасности, грозящей лосю?
Лялька, рискуя опоздать на урок (да чего там «рискуя», опоздала уже!), находит сестру, старшую вожатую Валентину Сергееву, и просит сразу же, после уроков, собрать совет дружины. Она должна сообщить совету нечто чрезвычайно важное.
Валентина обещает, и Лялька убегает на урок.
А тем временем Орлов-младший идет домой (двух последних уроков не было). Мысли у него о жизни, о школе, о себе.
В школе Женьку Орлова учили: подражай тем, кого ставят тебе в пример, и ты вырастешь настоящим человеком. Школа очень любила это слово: «Настоящий». Настоящий октябренок, настоящий пионер, настоящий комсомолец, настоящий коммунист. А Женьку оно злило. Он был глубоко убежден, что слово настоящий несовместимо со словами октябренок, пионер, комсомолец, коммунист. Не настоящий, значит, просто не октябренок, не пионер, не комсомолец, не коммунист. Но разве школу переспоришь? И Женька не спорил. Школа умней его, и если она разделяет ребят на «просто пионеров» и пионеров в превосходной степени — «настоящих» — значит, в этом есть какой-то смысл. Подрастет — докопается.
Перед теми, кому его учили подражать, Женька Орлов чувствовал себя неловко. Что он знал о них? Одно хорошее. А он, Женька, был далеко-далеко не настоящим. Настоящий — это уступи место старшему, носи домой пятерки, не лезь первым в драку, не тронь чужого. А Женьке порой так не хотелось уступать места (у самого ноги, как телеграфные столбы от ходьбы гудели), так не хотелось иногда корпеть над учебником (не нужны мне пятерки!) и, наоборот, так хотелось первым полезть в драку, натрусить яблок в чужом саду. Да что там хотелось! Как хотелось Женьке Орлову, так он и поступал, а школа, узнав об этом, ахала: у него такие примеры для подражания были, а он вот ими не воспользовался… Женьке вспомнилась одна сказка.
Жили два брата. Один — Ловкач, другой — Простак. Пошли счастья искать. Да где оно, под какой крышей? Смотрят, дом стоит.
— Кто под крышей есть?
— Я, Злосчастье.
— На постой пустишь?
— Пущу.
— Что возьмешь?
— Ничего.
— Что дашь?
— Все.
Обрадовался Ловкач: ни за что — все. Остался у Злосчастья в постояльцах.
А Простак дальше пошел. Смотрит, дом стоит.
— Кто под крышей есть?
— Я, Добросчастье.
— На постой пустишь?
— Пущу.
— А что возьмешь?
— Все.
— Что дашь?
— Что заслужишь.
Что заслужил, то и получил: долгий век и добрую память. А Ловкач? Следа-памяти не оставил. Как раздобрел на даровых хлебах, так Злосчастье его и съело. Оно жирных любит.
Сказку эту Женька слышал от своего сводного брата Бориса. Да разве только сказку? Многое о жизни рассказывал Женьке брат Борис, мамин сын. Он, Женька, тоже мамин сын. Но в то же время и папин. А Борис только мамин. Женькин папа ему чужой. И не только по крови. Чужой по всему, по всей жизни. Он и от них ушел, потому что не разделял папиных взглядов. «У нас, — говорил он Илье Борисовичу, — разные точки зрения на жизнь. Поэтому и смотреть на нее нам лучше с разных точек зрения». Ушел и поселился отдельно. Но папе, Илье Борисовичу, не стало от того легче. Борис не оставил его в покое, приходил и допекал, учил жить правильно. Норовил почему-то «учить» при всех, при нем, Женьке, и при маме.
Хороший у Женьки брат: шумный, веселый и смешной, оттого, что маленький. Но оттого и гордый. Женька замечал, все маленькие люди — гордые, не сносят никакой обиды. Женькин брат тоже не сносил обид. Но сам никого не обижал. Наоборот, всегда заступался, если тот, кого обижали, был прав. Если нет, не заступался. Что заслужил, то и получай: на лоб венок или по лбу щелчок. Брат любил сказки, присказки, пословицы, поговорки. Если не случалось под рукой подходящей, придумывал сам. Когда был пионером, придумал: «Делами звена дружина сильна», «В звене работа ладится, отряд делами славится»… Поговорки до сих пор живы. Узнав о грачином побоище, Женькиных оправданий не принял и ушел, не попрощавшись. Сколько дней прошло, а брат молчал. Сердится, значит.
Женька подошел к дому, ткнулся в калитку и замер, как пловец перед прыжком в воду. В следующую минуту он со всех ног несся по улице, размахивая портфелем, как маятником… На калитке был знак — морской якорь. Знак брата, бывшего моряка. Римская тройка в якорном ушке означала, что брат Женька позарез нужен брату Борису и должен найти его немедленно и где бы то ни, было. Рабочий день. Где же еще может быть Борис, как не на работе? И Женька Орлов побежал на почту, где брат Борис (на военной службе — моряк-связист) работал бригадиром телефонистов.
Бежал на почту, а попал на птичник: пищат цыплята, долбят дятлы, кричат петухи… Ну, Женька — не редкий гость, сразу разобрался, что к чему: цыплята — азбука Морзе, дятлы — буквопечатающие аппараты, петухи — искаженные голоса в наушниках у телефонисток. За стеклянной перегородкой, на высоком, как трон, кресле — брат Борис. Он был хмур и угрюм.
— Отец в область звонил.
Женька молча кивнул, ожидая продолжения.
— На весь Зарецк гремел, хоть и оглядывался, когда в трубку кричал. Охотников на зверя вызывал. Какой в наших лесах зверь?
Женька похолодел. Он-то знал какой: Лялькин лось, папина фотодобыча. Они оба тогда Ляльку видели. Ляльку и Лялькиного лося. Папа отпечатал снимки и спрятал. Женька нашел и взял один, чтобы проучить Ляльку-активистку…
Непонятно, к чему Борис клонит? Он, Женька, хоть и знает, что охота в зарецких лесах запрещена, все равно папу ловить не пойдет — родной. А Борис пусть знает, он, Женька, папу все равно предупредит.
— Знать бы какой зверь, — сказал Борис.
— А что? — насторожился Женька.
— Письмо в газету: редкий зверь в зарецких лесах. Просим взять под охрану… Не посмел бы папаша.
Женька с благодарностью посмотрел на брата. Вон он какой, оказывается. А он о нем…
— Лось, — сказал Женька.
— Что — лось? — не понял Борис.
— Лось-зверь, — сказал Женька.
Борис соскочил с трона-кресла и сразу стал маленьким.
— Ты откуда знаешь?
Женька рассказал.
— Значит, письмо в газету?
— Да. А напишет кто?
— Ты и напишешь.
Женька опять с недоверием посмотрел на брата: против папы учит.
— Я?
— Ты.
Женька очутился между двух огней. Откажешься — брат трусом сочтет. Согласишься — папе насолишь. Что же делать?
— Ладно, — сказал он, — напишу. Под псевдонимом.
Борис усмехнулся.
— На свое имя смелости не хватает?
Женька разозлился: да, не хватает, не всякий может против отца идти. Но вслух ничего не сказал. Однако брат, наверное, догадался. Успокоил:
— Не прицельным по папаше ударим, предупредительным. Ему наш огонь на пользу.
У бывшего моряка и слова морские. Морские не морские, а правильные.
— Ладно, — сказал Женька, — я подпишусь.
И он подписался. Под письмом, которое вскоре появилось в «Зарецком рабочем», стояла Женькина фамилия и его полный титул: «Начальник пионерского лесничества зоны пионерского действия «Восток-1».
Письму предшествовали следующие удивительные события. Вернувшись от брата домой, Женька нашел в ящике для писем фронтовой «треугольник». Сердце у него тревожно забилось. Такие «треугольники» получали те, кого срочно хотел видеть совет дружины. Женька распечатал и прочитал. «Вызов. 8.Х. 18.25. Совет дружины». Ясно, сегодня в 18 часов 25 минут (совет любит точность!), но зачем?
Женька посмотрел на часы. Стрелки, растопырив пальцы, показывали «5». Было время собраться, привести в порядок себя и форму. Дежурный по штабу на порог пионерской не пустит, если не по форме одет: белая рубашка, красный галстук, синий китель с голубыми погонами и эмблемой ракеты… (Дружина «Юные друзья космонавтов». Знай и не роняй марку!)
Пора. У ворот Тузик жалобно поскулил вслед, грустно, по-человечески, вздохнул и помахал хвостом.
Шесть часов двадцать минут. Из пионерской вышел горнист и сыграл «сбор общий». А так как все общество, находившееся в данный момент в коридоре, состояло только из одного лица, то есть Женьки, то Женька сразу сообразил, кого касается «общий» призыв, и соскочил с подоконника.
— Евгений Орлов! — крикнул дежурный по штабу, и Женька вошел в пионерскую.
Все встали, приветствуя вошедшего, потом сели, и самый серьезный на свете человек с самой смешной на свете фамилией, начальник штаба дружины Лева Смехов, представляя Женьку, еще раз назвал его фамилию: Евгений Орлов.
Но Женька не смотрел на Леву. Он не сводил удивленного взгляда с Ляльки. Такой расстроенной он никогда еще не видел «железную девчонку». Красная, как ее красный галстук, Лялька сидела хмурая и, хотя не хныкала, то и дело дергала носом, как после недавнего рева.
— Где лося видел, Женя?
Женька не расслышал вопроса:
— А?
Старшая вожатая повторила. Женька хмуро посмотрел на Валентину.
— Это был не лось.
— А кто же?
Солгать? Сказать правду? Нет, лучше солгать, чтобы не причинить зла другому.
— Не лось, — промямлил Женька.
— Кто же?
— Лошадь.
Смех разразился сразу, как ливень после удара грома. Дмитрий Васильевич, директор школы, захохотал, как саксофон. Валентина по-девчоночьи захихикала безудержно и бесконечно. Даже самый строгий человек на земле Лева Смехов оправдал наконец свою фамилию.
У Ляльки, зареванной Ляльки, и у той выступили слезы, на этот раз не от рева, а от смеха. Женька не удержался и, злясь на себя за то, что не может удержаться, тоже засмеялся. Он ведь не знал, чем был вызван припадок смеха. То есть знал, что его ответом, но не знал, что, кроме лошади, которую он имел в виду, скрывается за этим ответом. Наконец Валентина переборола себя и сказала:
— Не лошадь, Женя… Не лошадь… Лось… Я показала снимок.
Женька удивленно посмотрел на Ляльку. Лялька покраснела и отвернулась. Вот она какая, не побоялась позора, призналась в своей лжи. А может, его испугалась, его снимка? И призналась, чтобы опередить? Нет, она знала, что он не скажет. С той минуты знала, когда он мимоходом сунул ей в руки снимок. Знала и все-таки созналась. Женька снова посмотрел на Ляльку. На этот раз с уважением.
Валентина что-то говорила, но он не слышал. Его мысли были заняты Лялькой, ее поступком: а он мог бы так, как она?
— Никакая ложь не достойна честного пионерского, — говорила Валентина. — Только — правда. А правда всегда одна. Даже неприятная. Даже на зло себе.
Лева Смехов встал.
— Начальник штаба зоны «Восток-2» Лариса Сергеева… (Лялька встала.) Штаб всех зон признает твою вину и отклоняет просьбу о взыскании.
Женька понял, почему Лялька зареванная: дорого далось ей признание. А Лева Смехов между тем продолжал:
— Пионер Евгений Орлов. (Женька встал.) Штаб всех зон назначает тебя начальником пионерского лесничества.
Женьке показалось, что он ослышался. Пионерское лесничество? И он — начальник? Розыгрыш, сон. Нет, не сон и не розыгрыш. Его ответа ждут.
— Штаб ждет ответа, — сказал Лева Смехов. — Ты как, согласен?
Женька разозлился. До чего у Левы все просто: согласен — не согласен… Ну, допустим, согласен. Или нет, не согласен. Не это сейчас его волнует, другое: почему его вообще выбрали? Чтобы исправить? Обидно. И если это так, он из чувства собственного достоинства не согласится, умрет, а подачки не примет. С папой-браконьером столкнуть? Еще обидней. Для них его папа ничто, а для него всегда папа. Он от него никогда не откажется. Ни за что. Почему же его выбрали?
Старшая вожатая Валентина, кажется, догадалась, о чем он думает.
— Это я тебя выдвинула, — сказала она и, развернув, показала ему «Зарецкий рабочий».
Он сразу узнал этот летний номер газеты. Там, на последней странице, была фотография. Он — в полный рост, колчан стрел на груди, индийский лук за плечами — стоит, опершись на посох, и подпись: «Лучший следопыт пионерского лагеря зарецкой школы».
— Штаб ждет ответа, — напомнил Лева Смехов.
— Я согласен, — сказал Женька.
Через несколько дней в «Зарецком рабочем» появилась заметка о пионерском шефстве над сохатым новоселом, подписанное начальником пионерского лесничества Орловым-младшим.
Орлов-старший сказал: «Ну-ну», и поздравил сына с выдвижением в начальники.
Женька Орлов, начальник пионерского лесничества, идет по своему хозяйству.
Слева от Женьки семенит Генка Юровец, справа — напролом, по-медвежьи, сопя и отдуваясь, лезет Мишка-толстый. Позади, то отставая, то догоняя впереди идущих, порхает легкая, как бабочка, Оля Румянцева. Женька Орлов, оглядываясь, недовольно косится на Олю-учетчицу: нарядилась… Гнев у Женьки вызывают куцые косички учетчицы с красивыми бантами.
У Генки Юровца на груди бинокль, сбоку охотничий нож в чехле. На голове, как, впрочем, и у всех других, зеленая пилотка со значком — дубовым листиком, — символом лесного пионерского хозяйства. У Мишки-толстого в руках магнитофон. Закончат дела, притаятся и будут записывать птиц.
— Муравейник! — кричит Женька Орлов.
— По счету — семь, — отвечает Оля-учетчица, сверяясь с записями.
— Барсучья нора.
— Первая и единственная, — грустно вздыхает Оля-учетчица.
На все пионерское лесничество один барсук. Да и того они еще ни разу не видели. Слышали только, как он там пыхтит, под землей.
— Птичья столовая…
— Пятнадцатая…
— Тише! — Мишка-толстый прикладывает палец к губам. — Слышите?
Женька Орлов усмехается: глухой услышит, дятел долбит. Неужели Мишка-толстый дятла собирается записывать? Ну и дурак. Дятла в лесу всегда услышишь. А вот чижа у них нет. Сколько раз слышали, а записать не могли. Женька прислушался. Нет, не дурак Мишка, не дятла он услышал, то есть не только дятла, а и еще кого-то. Дятел раз долбанет, а тот, другой: «Ох, ох, ох!..» Как будто дерево от боли стонет. Но не дерево же? Нет, конечно, филин! Дятел филина разбудил, вот он спросонок и охает. А кажется, дерево. Молодец Мишка, что услышал. Это надо обязательно записать.
Останавливаются и записывают. Потом дальше идут, ведя учет сеянцам и саженцам, сухостою, обреченному на вырубку, и деревьям-патриархам с табличками, на которых написано: «Охраняется ЮДС» (таблички — Женькина выдумка, ЮДС — «Юные друзья леса»).
Вдруг вдалеке запел охотничий рожок. Женька Орлов, Генка Юровец, Мишка-толстый и Оля-учетчица замерли. Лица всех отразили одно и то же — тревогу. Охотничий рожок («робин-гуд», как окрестили его ребята) мог кричать только в одном случае: если владельцу рожка или обитателям леса грозила беда.
— За мной! — крикнул Женька и побежал.
Скорей, скорей, скорей… Мягкая, как резиновая, пружинит под ногами тропинка. Когтистые, как у бабы-яги, руки-сучья хватают бегущих, рвут что могут: с Мишки-толстого пилотку, с Оли-учетчицы бант… Скорей, скорей, скорей… Стоп! У входа в лосиный загон стоит Лялька и, запрокинув голову, трубит в «робин-гуд». Ничего не видит, ничего не слышит, как глухарь на току, трубит и трубит…
— Что… случилось? — Женька налетел, вырвал рожок у Ляльки изо рта. — А?
— Лось ушел.
— Сам?
Вопрос не напрасный. Обшивали загон прочно, в три жерди: не проскочишь и не перескочишь.
— Не знаю, — сказала Лялька хмурясь. — Нет, и все.
Женька Орлов свистнул. Изгородь цела, а лося нет. На вертолете его, что ли, вывезли? Пошел вдоль, пробуя прочность жердей. В одном месте жердь поддалась его усилиям и отвалилась: держалась на честном слове. Нет, не на одном слове. Еще на лыке, которым была привязана к дереву. Плохо привязана. Тот, кто выпустил лося, не хотел привязывать крепче. Так привязал, для отвода глаз. Кто же выпустил лося?
Впрочем, это не трудно будет узнать. Женька Орлов поманил ребят и повел по лосиному следу: вон он, широкий — рожками вперед, — незрячий увидит.
Шли тихо, по-лесному, жарко дышали в затылок друг другу.
Женька Орлов остановился и поднял руку. Замерли, прислушиваясь. Впереди, за ореховыми кустами, кто-то басом нежничал с лосем: называл по имени и командовал «встань», «ляг». Женька сразу узнал этот голос. Оглянулся на Ляльку и глазами приказал: посмотри. Лялька скрылась в кустах и вернулась сияющая.
— Там твой папа лося фотографирует. Сохатый за ним как собачонка ходит.
Сказала и нахмурилась, ревнуя лося к Женькиному отцу. За ней сохатый тоже как собачонка ходит. Зачем же еще за кем-то?
— А кто позволил?.. — вспылил было Мишка-толстый, но, вспомнив, что отец-то Женькин, а Женька как-никак начальство, замолчал.
— Ладно, — пообещал Женька, — я ему… — и осекся, измеряя свои возможности, — я ему скажу, чтобы, когда надо, спрашивал…
Затрещали кусты. Ребята попрятались. На тропинку вышел лось и стал тревожно принюхиваться. Женька догадался: почуял Ляльку. Но тут в зеленом тоннеле, пробитом сохатым, показался Илья Борисович и поманил лося за собой: повел к загону.
Ребята осуждающе смотрели на Женьку. Он понял, осуждают за то, что при них не поговорил с папой. Вот люди. Их бы на его место, чтобы поняли, как это непросто против отца сыну…
Глаза ребят ждали ответа.
— Дома скажу, — буркнул Женька, — пошли.
Прошла в лесных и школьных хлопотах осень. Наступила зима, да такая, что по утрам из-за снега дом дома не видел. Дед Матвей, долгожитель, признал: даже в его время ничего подобного не было. Чтобы дед Матвей такое признал? Сроду не случалось. Малышня ликовала: хоть по снегу их время превзошло дедово. Ребята в лесу лесную сторожку сделали. Пусть не все сами, парни с вагоноремонтного помогали, но зато что за дом! Что за лежанка в доме! Сама варит, сама парит, сама обувь сушит! А под домом — погреб, да что там погреб, кладовая подземная. Все, что на пришкольном участке вырастят, — туда: картошку, капусту, морковку, лук, огурцы, яблоки… Себе хватает, и лесной народ не в обиде. Дежурные подкармливают птиц и зверей, когда в лесу голодно. Рядом с домом силосные ямы. Одна с кормом для лося, другая пока пустая. Для одного лося одной ямы хватит. Прибьются еще сохатые — вторую засыпят…
Завтра воскресенье. С утра всей зоной в лес — спасать зверье. Поубавятся завтра запасы подземной кладовой, да и с собой из дому, кое-что захватят: пшена, гороху, гречки, конопли. Попирует лесной народ…
Орлов-старший принимает гостя. Гость — большой, грузный, в дверь вошел боком — больше слушает, чем говорит. Во всяком случае, Орлову-младшему его голос слышится реже, чем голос папы. Женька лежит в горнице, на раскладушке. Его комната вместе с кроватью отданы гостю. Заснуть бы, завтра в лес. Но чем настойчивее Женька хочет заснуть, тем меньше хочется ему спать. Интересно, что такое сон? Ученые, наверное, знают, а он, Женька, еще нет. Потом узнает…
За стеной чокнулись рюмками. Слух у Женьки обострился, и он уловил такое, отчего сон совсем пропал.
— За вашего лося, — сказал папа.
Гость сыто хрюкнул, и рюмки снова чокнулись.
Женька вскочил и сел. За лося? Как он сказал? Ну да, так и сказал: «За вашего лося». Вот он какой гость, свинья в медвежьей шубе. И шапка медвежья. И унты. Сколько медведей на себя перевел. А ружье? В медвежьем чехле, складное. Он сперва про этот чехол подумал, что… А, ничего он не подумал, просто не обратил внимания: ни на чехол, ни на самого гостя. Папа, как гость пришел, турнул Женьку спать.
Вот он какой, его папа. Как был, так и остался «на побегушках». Лося к себе приручил. Лось за ним как собачонка бегает. Теперь ясно, зачем приручил. Чтобы гостю услужить. Гость, видно, из области. Тот самый, кому папа звонил.
Злость борется в Женьке с жалостью. Ему хочется вскочить, схватить что-нибудь потяжелее, смазать гостя по жирной шее и заорать так, чтобы у того перепонки лопнули: «Катись, пока цел…»
Но вот злость уступает место жалости: «Папа, ну зачем ты… эх!»
Женька ложится и притворяется спящим. По шагам чувствует, входит мама. Постояла, подышала, ушла. За стеной ни звука. Отзвенели рюмки, умолкли голоса. Ти-ши-на. Какая там тишина! В носу у гостя так вдруг затарахтело, будто трещотка заработала. За другой стеной заворочался папа, заворочалась мама. Опять все стихло.
Женька встал, оделся, вышел из дому и нырнул в ночь…
Двое идут по утреннему лесу. Морозно, солнечно, снежно. Сосны стоят как недорисованные. С одного боку коричневые — свой цвет, с другого — белые, от снега. Это ветер намалярничал. Птиц не слышно. Заячий следок: завился веревочкой и пропал.
Ель на лапе белый гриб нянчит. Ножка, шляпка, все как у летнего. А дунь — и рассыплется…
Двое идут по лесу. Не идут, крадутся. Один толстый с ружьем, в глазах нетерпение и восторг: пальнуть бы скорей, ух! Другой тощий, без ружья. Впереди просвет, полянка.
— Вправо чуток… Пряменько… Влевочки… Туточки, стоп!.. Где он, окаянный? Всегда сюда жрать является. В самое это время.
Тонкий врет. Он хорошо знает, что ни в это, ни в какое другое время лось сюда не является. Ест из ясель в своем загоне. А врет для того, чтобы найти предлог для отлучки. Отлучится, выманит лося из загона и подведет под пули толстого.
Неожиданная и оттого пугающая, гремит вдали соловьиная трель. Толстый и тонкий вздрагивают: соловьи зимой, откуда? Толстый оглядывается и зло усмехается: «Соловьи!» К ним со всех ног спешат двое — милиционер и длинный парень с красной повязкой. В глазах у толстого ни испуга, ни удивления, одно равнодушие. Глядя на него, и тонкий спокоен.
Подошли. Милиционер отдал честь и спросил у толстого:
— Документики, гражданин!
Толстый небрежно протянул алую книжечку с зеленой вкладкой. Милиционер посмотрел и… напустился на парня с красной повязкой.
— Что же вы, товарищ Долгий, органы в заблуждение вводите? У товарища из области лицензия. На отстрел одного, — милиционер поднял палец, — одного лося. А вы — «браконьеры»… Извините, товарищ, счастливой охоты.
Он снова отдал честь, на этот раз персонально толстому, и по всем правилам круто повернул и пошел.
— Дядя Ваня… — окликнул его Долгий.
Милиционер зло обернулся.
— Я вам не дядя, товарищ Долгий. Я вам товарищ участковый уполномоченный.
— Пусть так. Так вот, товарищ участковый уполномоченный, прошу принять к сведению, — он покосился на толстого, — счастливой охоты не будет. — И Долгий исчез.
— Товарищ Орлов!
— Я, — отозвался Илья Борисович.
— Ведите.
Женькин отец решил, что терять нечего, и повел толстого прямо к загону. Вот и он. Теперь только снять две жердочки с петелек, переступить через третью и…
Лялька как из-под земли выросла:
— Стойте… Стойте…
Толстый зло посмотрел на Илью Борисовича: эта еще откуда? А вслух спросил:
— Тебе чего, девочка?
— Сюда нельзя. Здесь наше хозяйство.
— Ваше? — удивился толстый. — Чье — ваше?
— Пионерское.
Толстый сверху вниз посмотрел на девочку.
— Пионерских хозяйств не бывает, девочка. В хозяйства не играют. В хозяйствах хозяйничают.
— Мы не играем, — просвещала Лялька толстого, — мы хозяйничаем.
— Хозяева!.. — встрял Илья Борисович. — Лося заманили, в западне держат…
— Лося нельзя. Не по закону, — сказал толстый.
— А убивать по закону? — крикнула Лялька.
— Что такое? — спросил толстый.
— Мы выпустим, а вы убьете. Это по закону?
— По закону. Видишь, лицензия, — сказал толстый и протянул Ляльке зеленую книжечку. — На отстрел одного лося.
— На убой, — сказала Лялька.
— Пусть так, — сказал толстый. — На убой.
— Глагол прошедшего времени, — сказала Лялька.
— Какой глагол? — опешил толстый.
— Убивать, — сказала Лялька.
— Кому что нравится, — сказал толстый, — по закону.
— Плохой закон, — отчеканила Лялька.
— Что? — Толстый закипел, как самовар. — Как ты смеешь? Чему вас только в школе учат?
И для острастки, в шутку, конечно, навел на Ляльку ружье.
Ни один мускул не дрогнул на лице «железной девчонки». Она, конечно, понимала, что толстый не выстрелит, но тот, в кого хоть раз, пусть в шутку, целились из заряженного ружья, знает, что это такое: душа в пятки уходит. А у Ляльки не ушла, осталась на месте, и Лялька гневно и вызывающе, зрачок в зрачок, смотрела в дуло ружья.
Грянул выстрел…
Потом, когда все успокоились и во всем разобрались, поняли, почему ружье выстрелило. Но в ту минуту, когда это произошло, каждый повел себя так, как ему скомандовал страх и долг: толстый бросил ружье и пустился наутек, не разбирая дороги, Илья Борисович растянулся на земле и замер, втянув голову в плечи, Долгий, подоспевший на выстрел, бросился к Ляльке, а Лялька… Лялька стояла, живая и невредимая, и смотрела на всех смеющимися глазами.
Она-то видела, как из-за спины толстого выскочил Женька Орлов и головой наподдал нацеленное в нее ружье.
Заулыбался, выслушав Ляльку, Долгий, заулыбались, узнав у Долгого, в чем дело, прибежавшие на выстрел ребята, заулыбался, польщенный всеобщим вниманием Орлов-младший. И только Орлову-старшему было не до улыбок: так опозорить себя перед гостем! Он полежал, полежал, встал, постоял, глядя на ребят, и пошел, не поймав на себе ни одного любопытного взгляда. Даже сын и тот на него не посмотрел. Не отец, а пустое место, ноль, невидимка.
— Папа!
Орлов-старший вздрогнул и остановился. Обернулся и увидел Женьку.
— Ну?
— Папа, ты не сердись, ладно? А ружье, вот передай тому, толстому. И скажи, пусть не приезжает больше.
Орлов-старший отвернулся. В глазах у него защипало.
Текст рапечатан с сайта https://peskarlib.ru
Детская электронная библиотека