Детская электронная библиотека
Александр СТАРОСТИН
(Версия для распечатки текста)
Нас было пятеро охотников: старик Иннокентич, я, Барбоска, Шиверка и Ульф. Мы жили в тайге и промышляли соболя и белку. Барбоска, Шиверка и Ульф отыскивали зверька, загоняли его на дерево и лаяли, пока мы не подойдём. Потому они и называются промысловыми лайками: на зверя лают.
Без собаки в тайге делать нечего. Человеку кажется, что кругом тишина и нет никого. А собака слышит много всяких-разных голосов и звуков. Ты уронишь спичку — собака и это услышит.
Посыпалась снежная пыль — собачьи уши повернулись, нос зашевелился — это взлетела кедровка. Собака молчит. Птица нам не нужна. Под землёй кто-то зашевелился — собака остановилась, воткнула морду в снег по самые глаза — это мышь. Мыши нам не нужны.
Но вот чьи-то мягкие лапы осторожно переступили с ветки на ветку — и собачий нос как бы увидел соболя.
«Здесь, здесь!» — радостно кричит собака. И мы спешим на звонкий голос нашего товарища.
Нашей лучшей собакой была трудолюбивая, старательная Шиверка. Но у неё был один недостаток: любила поиграться добытым зверьком. Схватит, убежит, дурачится, шкурку треплет. Однажды у белки хвост откусила. Это совсем не дело. Если же видит, что ты первым ухватишь добычу, то говорит:
«А я не очень и хотела!»
И даже не глядит в твою сторону.
Как-то я разозлился на её игрушки и наказал её хворостиной. Честно говоря, это было и не наказание, а так. Тоже мне, наказание, если хворостина тоньше карандаша! Но Шиверка кровно обиделась. Лайки, дело известное, очень не любят ни наказаний, ни грубости. Умный охотник не то, что не наказывает лайку, а даже старается не говорить с ней грубо.
Шиверка, несмотря на обиду, работала по прежнему старательно. Она была настоящим тружеником.
— Боевая собака! — говорил Иннокентич.
Вечером, когда на небе зажглись звёзды, мы вернулись с охоты и первым делом принялись готовить ужин для собак. Разложили костёр, подвесили котелок, сами сели поближе к теплу. Оранжевый огонь костра освещал столпившиеся вокруг нас деревья и дрожал в собачьих зрачках. А дальше лес стоял в голубом лунном свете и дымился от мороза.
Я заметил, что Шиверка куда-то исчезла. Где она? Я сказал об этом Иннокентичу. Но он ничего не ответил.
«Обиделась по настоящему, — подумал я. — Было бы с чего!»
Старик будто услышал, о чём я думаю и сказал:
— Кобельки очень обидчивые. Сучонки отходчивее. Но и эта уж больно горда. Попробуй, дай ей сахарцу.
В котелке забулькало. Я поднялся с чурбака, на котором сидел, и пошёл искать Шиверку. Она лежала около своей конуры на снегу и даже не глянула в мою сторону.
— Шиверка, — позвал я, что с тобой?
Её хвост даже не шевельнулся. Она поглядела на меня, как на пустое место и ответила:
«Ничего».
— Пойдём к костру.
«Нет, мне и здесь хорошо. На снегу».
— Может, ты обиделась? Но ты сама хороша. Соображать надо! Мы — промысловики, пушнину добываем. Зачем же портить то, что мы добываем? Зачем белке хвост откусила? Это очень плохо. Нечего строить из себя такую обиженную.
«Я не обиделась. Просто мне хочется лежать здесь. На снегу».
—Ну, как знаешь!
Я вернулся к костру. Мы сняли котелок, поставили в снег, чтобы остудить. Барбоска и Ульф подобрались к нему поближе и внимательно следили, как бы их любимый котелок не убежал.
Потом я разлил собачий ужин в лохани, выдолбленные из дерева, как корытца, и Барбоска с Ульфом весело зачавкали.
Только Шиверка равнодушно глянула на свою лохань и отвернулась.
— Что с тобой, сударыня? — спросил я.
«Я не голодна. Не хочу. Спасибо».
Ещё потемну мы поднялись, разогрели остатки вчерашнего ужина, поели. Я подошёл к лохани Шиверки — там всё замёрзло. Я глянул на её след — он кончался под ней. Значит, она так и пролежала всю ночь на одном месте. Её шерсть покрылась снегом, она хлопала своими белыми от инея ресницами — внимательно рассматривала пенёк. А меня как будто не видела.
— Может, ты заболела? — спросил я и потрогал её нос.
«Нет, всё хорошо», — ответила Шиверка.
— Ну, как знаешь, сударыня!
Мы встали на лыжи и двинулись на промысел.
В этот день она работала хорошо, как всегда и загнала двух соболей. Если мы прошли на лыжах двадцать вёрст, то она пробежала все сто. И была впереди. А Барбоска и Ульф плелись сзади по путику.
— Что на пятки наступаете, господа? — спросил я их.
«Устали мы!» — заболтали они хвостами и полезли с нежностями.
— Бездельники! — сказал я. — Берите пример с Шиверки.
Псы пуще прежнего замолотили хвостами и заулыбались. Они были согласны, что бы я ни сказал им. Но работать не хотели.
Вечером, когда мы вернулись, Шиверка улеглась около своей конуры, и вчерашняя история повторилась. Собака отказалась от ужина.
Я отнёс её на руках в зимовье, посадил на свои нары и дал сахару.
«Не хочется», — вздохнула Шиверка, глядя на сахар мутными глазами, наверное, чтобы не очень хорошо его видеть. Я положил перед ней мясо из собственной миски, и мы с Иннокентичем вышли из зимовья.
«Сейчас не выдержит, поест», — подумал я и стал глядеть в щёлку. Но Шиверка отвернулась, положила голову на лапы и сделала вид, что заснула.
Я вернулся и засунул ей в рот прекрасную косточку. Но она выплюнула. Я настаивал на своём.
«Что же, — сказала она, — если хочешь, чтобы косточку я держала в зубах — изволь. И вообще, я хочу гулять».
«Эта упрямая собака сведёт меня с ума», — подумал я.
Утром я нашёл косточку. По следам понял, что бездельник Барбоска подходил к ней, но Шиверка отогнала его.
Ещё я определил по следам, что она не побиралась по чужим лоханям.
А работала по-прежнему старательно и загнала ещё двух соболей.
Вечером она опять сказала:
«Нет, спасибо. Я не голодна. Я так полежу. На снегу».
Я был в отчаянии. Лучшая собака могла умереть с голоду.
— Иннокентич, — сказал я, — ты старый промысловик и много знаешь. Скажи, что делать.
Иннокентич долго курил, косил глазом на огонёк трубки, словно чего-то ждал.
— Сам думай, — наконец выговорил он. — Ты молодой. Тебе надо знать жизнь. Думай своей головой, не чужой.
— А ты сам-то знаешь, что делать?
— Я всё знаю, — ответил старик.
«Пока я додумаюсь своей головой, собака умрёт с голоду!» — Но вслух я не сказал ничего.
— Не умрёт, — успокоил меня старик: он знал о чём я думаю. — Такие умирают по другим причинам.
Ночью я не спал. Ворочался, курил, всё думал. Только к утру задремал. И приснилось мне, что Шиверка умерла. И мы несли её гроб, выдолбленный корытцем, и за нами печально шли бездельники Барбоска и Ульф. И почему-то пел хор, будто отпевали усопшую в церкви. Но тут меня стало трясти, как током, я открыл глаза — меня тряс за плечо Иннокентич. За стеной тонко завывал ветер.
— Вставай, долго спишь, — сказал Иннокентич, хотя я спал совсем мало.
— Шиверка не умерла? — спросил я, протирая глаза.
— Я тебе сказал, что у конуры она не умрёт. Она умрёт на работе — такая собака. Вот с кого тебе надо брать пример! Но упрямая — страшное дело!
И тут я догадался, что делать. У меня даже руки затряслись от нетерпения. Но я молчал.
После завтрака вырубил палку, к ней приделал петлю и привязал Шиверку к зимовью. Если бы я её привязал без палки, она бы перегрызла ремень и убежала. Такая собака.
«Хочешь бить? — спросила она. — Пожалуйста!»
— Нет уж, сударыня. Этого не дождёшься, — сказал я, коварно ухмыляясь. — Теперь я тебя и пальцем не трону.
«А то бей. Мне всё равно».
И с этой минуты я сделал вид, что не замечаю её. Мы не спеша собирались, подпоясывались, осматривали оружие и лыжи. Шиверка заволновалась, с беспокойством и недоумением поглядывая то на меня, то на Иннокентича.
— Ты, сударыня, умная, — проговорил я в сторону, — а я хитрый.
Иннокентич молча подмигнул мне.
А я взял да на незаряженном ружье взвёл курок. Шиверка не могла равнодушно слышать этого щелчка. Он её волновал, как хорошего человека хорошая музыка. Ведь за щелчком всегда следует выстрел. А для настоящей промысловой лайки нет другого счастья, чем видеть, как загнанный ею зверёк падает в снег. Такая уж у неё работа, такой ее создал Творец.
Иннокентич поглядел в мою сторону хитрыми глазами и тоже взвёл курок И Шиверка, вскинув морду, завыла. И куда только делось её глупое упрямство! Она скакала, как по раскалённой сковороде, задыхалась от лая, хрипела, падала на спину и болтала в воздухе лапами. И плакала настоящими собачьими глазами. Она хотела на охоту. Но я решил на этот раз быть безжалостным, и мы медленно уходили от неё…
Вечером я отвязал её и принялся готовить ужин.
Она легла у костра и не спускала с меня глаз. Её хвост так и поднимал снежную пыль. Наверное я ей представлялся теперь хозяином тайги. Я не глядел в её сторону: тоже как бы обиделся на неё.
Потом принёс лохани и разлил собачий ужин. Теперь Шиверка не отставала от своих прожорливых товарищей-бездельников. Она стала вылизывать лохань так, что та вертелась. Шиверка боялась, что её не возьмут на охоту, лишат тайги.
На радостях мы отдали ей два последних кусочка сахару.
Текст рапечатан с сайта https://peskarlib.ru
Детская электронная библиотека