Александр ГИНЕВСКИЙ
Полярники – народ надёжный

Пришла зима. Мы давай лепить во дворе снежных баб. Сначала было интересно: из чего глаза сделать? нос? рот? Но как-то быстро надоело нам это занятие. Налепили этих баб. Стоят они, будто очередь в магазине. День стоят, ночь. И ничего с ними не происходит. Подумаешь, нос кто-нибудь снежком собъёт или свалится плохо прилепленная голова.

Решили строить снежные крепости, играть в снежки. Совсем другое дело оказалось!

А с каждым днём всё холоднее. И снег — сухой, рассыпчатый. Как песок. Из него ничего не слепишь.

Вот раз в такой день Вадька и говорит:

— Ребята, а вы хотели бы стать полярниками?

— На полярных станциях что ли сидеть?

— Ну да. Только не сидеть, а работать.

— Конечно! Спрашиваешь!

— Только мы ведь ещё ничего не умеем.

— Ерунда! — Говорит Вадька. — Вырастем — научимся. Главное — это хотение. А ещё закалённость. Верно?

— Верно, — говорим.

— Ну вот. Хотение у нас у всех есть. А вот закалённости маловато.

— Какой там маловато! — сказал Борька. — Её совсем нет!

— Вот-вот-вот! — говорит Вадька. — Ведь посмотрите на свои руки.

Мы посмотрели.

— И что увидели? — спрашивает он.

— Ничего.

— Ничего интересного, — говорит Толька. Он даже на локти посмотрел.

— Эх, вы-ы! Да что вы можете увидеть, когда у вас на руках варежки?! Варежки свои вы видите! Понятно?

— Понятно. А ты-то что видишь?

— Да. Сам-то…

— Я-то? — и Вадька показал нам свои руки. — Я-то вижу ладошки, десять пальцев, ногти на них вижу…

— Почистил бы свои ногти, — говорю.

— Почищу, почищу. В свободное от вахты время…

— От какой вахты?

— На полярных станциях работают по переменке. Сначала один вахту дежурит, потом другой.

— Это точно, — сказал Толька. — Я по радио слышал передачу про полярников.

Только тут мы увидели, что Вадькины варежки засунуты в карманы. И когда он увидел, что мы это увидели, он сказал:

— Я, между прочим, уже два дня так… Потихоньку закаляюсь.

— Надо же! — сказал Борька. — И молчал.

— А что мне, хвастать прикажешь? Кричать: смотрите, какой я молодец, да? Нет, не дождётесь.

Вадька повернулся.

— Пошли, — сказал.

Он завёл нас в нашу старую крепость. На ней даже крыша из картонных ящиков сохранилась.

— Вот наша станция, — сказал Вадька. — Простая полярная станция. Годится?

— Годится! — говорим.

— Значит так, — Вадька потёр руки, нахмурился и сказал по-командирски: — Ты — Толька, пойдёшь на метеостанцию, посмотришь градусы в градуснике. Придёшь, скажешь мне, а я запишу куда надо. Вернее, в вахтенный журнал.

— А мне что? — говорю.

— А ты у нас радист. От тебя вся наша жизнь зависит. Ты пока свяжись с Центром и передай привет нашим родным и близким. Только не вздумай болтать, что от полярных ветров мы тут почти околели. Нечего жаловаться. Понятно?

— Понятно, — говорю.

— А потом передашь температуру. Когда Толька вернётся. Температура — важнее всего.

— Есть! — говорю. — Только из чего мы радиостанцию сделаем?

— Вот из этого ящика, — говорит Вадька. — Сам бы мог догадаться.

— А я, — говорит Борька, — схожу пока подстрелю белого медведя. На обед. Полярникам обедать ведь тоже надо.

— Надо. Только стрелять белого медведя не годится. Сам подумай, если каждый будет себе на обед по белому медведю подстреливать…

— Да я же не себе! — рассердился Борька. — Я для всей нашей полярной станции! На весь наш отряд!

— Всё равно не годится. Белых медведей давно запрещено истреблять, — сказал Толька.

— Верно, — говорю.

— Что же тогда делать? — спросил Борька.

— Ты вот что, — нахмурился Вадька, — зайди в наш соседний полярный домик. Там ящики с мясными консервами. Помнишь, нам их полярной ночью с самолёта сбрасывали?..

Борька сначала захлопал глазами.

— А-а… припоминаю, — говорит.

— Возьми банки две.

— Три пусть возьмёт, — говорю. — Две мало.

— Ладно. Возьми три, — недовольно проворчал Вадька. — Продукты надо экономить. И ружьё не забудь.

— А ружьё-то зачем?

— Ты что, в продуктовый магазин идёшь? Тут же кругом дикая природа. Торосы всякие. С ними шутки плохи. Вдруг заблудишься, и на тебя белый медведь нападёт. Бродячий какой-нибудь…

— Ну, Вадька! То говоришь: стрелять в них нельзя! Теперь — можно!

— Можно, если он первый нападёт. И не в него стрелять, а только попугать. То есть в воздух. Понятно?!

— А-а…

— И вот что ещё, — Вадька посмотрел на нас. — Снимите свои чёртовы варежки. Вы же так никогда не закалитесь. А полярники — народ закалённый. Ещё полярники — народ дружный и надёжный. Вот так…

— Само собой, — говорим.

Мы дружно выполнили приказание начальника станции, и работа у нас закипела.

Я слушал звуки по приёмнику нашей радиостанции. Толька бегал смотреть температуру на градуснике. А Вадька бегал то выручать Тольку — он то и дело проваливался в трещины, то бегал помогать Борьке нести консервы. Потому что у Борьки пальцы уже не гнулись и банки выскальзывали из рук. Выскальзывали и катились почему-то в сторону Северного Полюса.

У меня уже от Вадькиных команд голова трещала. А он всё носился как угорелый и покрикивал. Он уже и шапку снял, и куртку скинул — так ему жарко стало.

Я-то весь закоченел. Толька с Борькой тоже. А Вадька отвернётся, подует на руки, кричит:

— Не падать духом, друзья! Как связь? Как температура? Как с обедом для дружных и надёжных полярников?

— Вадька, — докладывает Толька, — а ведь у тебя нос это… побелел.

— Да? — Вадька схватился за нос. — Ничего! Главное — не падать духом, — гундосит.

— Побелел самый кончик, — докладывает Толька.

— Когда же это он успел? Ну, чего стоите?! Давайте оттирайте мой нос! Снегом, снегом. И дружнее.

Дружно оттёрли Вадькин нос и пошли ко мне, потому что как раз кончилась наша вахта.

— До следующей вахты, — сказал Вадька, и помахал на прощание нашей станции рукой. Рука у Вадьки была красная, как лапка голубя.

Пришли ко мне. Дома никого. Кое-как разделись.

Только разделись, звонок.

Открываю. Почтальон. Пожилой дядечка в очках. Очки у него запотели и усы — белые от инея.

Я сразу догадался, что это телеграмма. Нам. От папы. Он вот-вот должен был из командировки приехать.

— Богдановы есть? — спросил почтальон. Он снял очки, протёр их.

— Есть, — говорю.

— Давай-ка быстренько распишись. Вот здесь, где «птичка».

— Сейчас, — говорю.

Беру ручку, хочу написать первую букву, а ручка у меня раз — и выпала из руки.

— Ты чего дурака валяешь? — сказал почтальон.

— Я не валяю… Я сейчас… — говорю и поднимаю с пола ручку.

— Как же не валяешь, когда ручку берёшь в левую руку. Ты что, левша?

— Нет, — говорю. — У меня пальцы это… не слушаются.

— Не умеешь расписываться, так и скажи. Мне ещё тут с вами возиться… — рассердился вдруг почтальон.

— Да он умеет, — говорит Вадька. — Мы все умеем. Просто у нас ещё не закалённые руки. Давайте я за него.

Вадька выхватил у меня ручку.

— Вот та-ак… — и он нарисовал вместо буквы «Б» такую каракулину, такую загогулину! Я уж думал, следующую букву он получше нарисует, а у него — трах! — ручка упала на пол.

— Вы что, издеваетесь?! — закричал почтальон. — Нашли время! Я же на работе, спешу, а вы!..

— А что вы кричите? — сказал Толька. — Мы же не виноваты, что у нас пальцы не гнуться?

— Постыдились бы!.. С чего им не гнуться?

— Замёрзли, вот с чего.

— Когда только врать научились?! — почтальон сунул тетрадку в сумку и хлопнул дверью.

Мы переглянулись.

— Чего это он?

— Налетел… И злой чего-то.

— На нас разозлился.

— А вы его запомнили? — говорит Вадька. — Я-то его хорошо запомнил…

— А зачем?

— Да так. Пригодится… Я когда уже не смогу на полярных станциях работать, стану почтальоном.

— Ну и что?

— А то. Этот дядька к тому времени совсем старым станет. Понимаете? У него тогда голова и руки трястись будут. От старости. А я приду к нему с телеграммой или письмом и скажу: «Распишитесь». Он заохает, начнёт каракули выводить. А я ему скажу: «До старости дожили, а расписываться не научились». И ещё кое-чего скажу…

— И правильно, — сказали Толька с Борькой.

— А ты чего молчишь? — спросил меня Вадька.

— Я?.. Не знаю чтобы ему сказал…

— Он не знает, — хмыкнул Вадька.

А потом я забыл про тот случай. И мы все уже забыли. Папа мой вернулся из командировки. И опять уехал. И опять вернулся.

И вот однажды иду я из булочной, смотрю: на скамейке сидит. Тот самый почтальон. Я его сразу узнал. И он меня, видно, тоже.

— Привет, — говорит. — Научился расписываться?

— А я тогда ещё умел.

— Я потом-то сообразил, что у вас тогда просто руки замёрзли после гулянки, — говорит. — Присядь, если не спешишь, — он похлопал рукой по сиденью.

Я сел.

— А можно вас спросить? — говорю.

— Давай, спрашивай.

— А почему вы тогда такой сердитый были?

— А-а… — он нахмурился. Посмотрел на меня в свои очки. Серьёзно так. — Понимаешь, — говорит, — не до вас мне тогда было. Я в тот день тоже телеграмму получил. Из Саратова. Брат у меня там жил. И вот сообщили мне, что он погиб. В автомобильной катастрофе… Был он шофёр «дальнобойщик». Знаешь, такие большие машины?..

— Междугородные перевозки.

— Вот-вот. Потом мне рассказали. Ночью он шёл. На повороте столкнулся с оторвавшимся прицепом встречного грузовика. Так всё и случилось… Я, как получил телеграмму, отпросился у начальства. Мне только надо было кой-какие срочные телеграммы разнести, и в аэропорт мчаться, билет до Саратова доставать. Вот какие, брат, пироги…

Мы ещё долго с ним сидели. Сидели и молчали. А я всё думал: «Вон, оказывается, как…»

А потом обо всём этом я рассказал Вадьке.

— Ну-у, другое дело, — насупился он. — Кто же знал… Только я всё равно к нему приду. Обязательно.

— Ну, олух! Ничего не понял!

— Да ты не ори, — говорит. — Я всё понял. Я к нему приду. И если у него рука будет трястись, я возьму её в свою руку и помогу расписаться. А потом схожу в аптеку, в булочную и в молочный. Ведь мы же бывшие полярники. А полярники — народ надёжный… Ведь так, Вовка?..