Александр ГИНЕВСКИЙ
Мы украли паровоз

— Босяк! Он торгует билетами в бане и мечтает о собственном паровозе! Взгляните на него!..

Бабушка Доминика носилась по дому, грозная и опасная, как шаровая молния. Она подбегала к стене, на которой висели портреты её дедушки и бабушки. Слишком давно жили на свете бабушка и дедушка бабушки Доминики. И потому по их застеклённым лицам без всякой опаски прогуливались мухи. Портретный дедушка выглядывал из бороды, бровей и причёски, словно из колючего кустарника. Портретная бабушка, казалось, всматривалась в невидимое зеркало, думая о том, хороша ли на ней соломенная шляпка c ярким попугаем на тулье. Поэтому бабушка Доминика больше обращалась к портретному дедушке:

— Взгляни, на этого босяка! На этого старого дуралея!..

И бабушка Доминика показывала пальцем в стену.

За стеной сидели мы: я и дедушка Пенч — муж бабушки Доминики.

Минуту назад мы мирно пили чай и мечтали. Мы мечтали о том времени, когда у нас будет свой собственный паровоз. Мечта далеко заводит. Мы с дедушкой Пенчем уже слышали как под нашими ногами постукивают колёса на стыках рельс. Мы чувствовали тёплый ветер, бьющий в лицо. Мы дёргали за кольцо гудка, и голос нашего паровоза был похож на весёлый рёв купающегося слонёнка... Это была уже не мечта. Это была явь, но... не долгая. Потому что она испарялась с приходом бабушки Доминики, в ту минуту, когда раздавался её осуждающий голос.

— Да-а... — горько усмехнувшись, качал головой дедушка Пенч. Он потирал руки, словно в них ещё была ветошь, которой он только что драил медные части нашего паровоза.

Мне ничего не оставалось, как уйти. Я уносил в своём сердце грустную улыбку дедушки Пенча и осколки нашей мечты. Но я знал, что к утру, мечта вновь засияет. И на ней не будет ни единой трещины, не единой царапины.

Я уходил домой. Мне было десять лет, дома меня ждали родители. Моя мама давала уроки игры на пианино. Но почему-то из меня она хотела сделать скрипача. Непременно великого. Мне купили скрипку. Маленькую и тощенькую, как футляр от зубной щётки. Протягивая скрипку, мама говорила дрожащим голосом: «Ты будешь вторым Паганини...» При этом у мамы в глазах стояли слёзы, словно мы прощались навек. Признаться, я не хотел быть вторым Паганини. «Одного первого, — думал я, — хватит всем и надолго». Я клал смычок на одну из струн скрипки (как правило, на басовую) и стрелял из неё как из лука. Мама, застав меня как-то за этим занятием, назвала его «варварским». Тут, кажется, она поняла впервые, что ни первого, ни второго концерта Вивальди она от меня не услышит. После того случая мною основательно занялся папа. Он вообще, время от времени, брался за меня основательно. Мой папа бредит латынью. Он встаёт с нею, с нею лечит людей, и не ложится спать без пары мудрых изречений, произнесённых на латыни. На сей раз папе захотелось, чтобы его сын прочёл в подлиннике Овидия. Но и эта — теперь уже папина — затея угасла так же быстро, как и вспыхнула. Он просто устал.

— Я вижу, ты собираешься прожить жизнь без Овидия, — сказал он мне тогда с горькой усмешкой. — Посмотрим, как это у тебя получится...

Мне самому было глубоко досадно так огорчать своих родителей. Но однажды всё поправилось как нельзя лучше. У дедушки Пенча и у бабушки Доминики был внук. Его звали Риш. Ему тоже было десять лет. Мы с ним хорошо знали друг друга, но не дружили. Мне он казался скучным. Порою просто не верилось, что он такой же мальчик, как и я. Риш был всем недоволен и ворчлив, как больной старичок, который прожил огромную жизнь и страшно об это жалеет. Во всяком случае, он стеснялся своего дедушки. Это дедушки-то Пенча?!. А когда мы с дедушкой заговаривали о своей мечте, он бежал к бабушке Доминике и докладывал:

— Бабушка, они опять тронулись! По рельсам...

И тогда бабушка Доминика налетала на нас как тайфун, а Риш делал вид, что к этому стихийному бедствию он не имеет никакого отношения. Таким он был... Но с некоторых пор он стал появляться у нас дома. Всё чаще и чаще. Для мамы он оказался сокровищем: Риш был не против стать вторым Паганини. Даже третьим. Он оказался примерным учеником, и мама была счастлива. Она много с ним занималась, стараясь забыть, что перед ней не её сын.

— Господи, если бы ты был Ришем, — говорила она мне по вечерам, когда её ученик, с нотной папкой под мышкой, уходил к себе.

— Я не хочу быть Ришем, — отвечал я.

— Но почему, почему, хотя бы немного не походить на Риша? — спрашивала мама.

— Хватит, что на свете уже есть один Риш.

Вдобавок ко всему, мой папа наткнулся на Риша, или Риш наткнулся на папу — теперь это не имеет значения. Главное то, что если от моей головы латынь отскакивала, как от стенки горох, то в голову Риша она залетала как в суповую кастрюлю. Там она разваривалась и, видимо, усваивалась. Во всяком случае, папа был в восторге от Риша. Казалось, он забывал о моём существовании. Но иногда он всё же вспоминал:

— Где этот шалопай! — раздавался его голос. — Но почему, почему он не хочет быть таким как Риш?!.

Если этот вопрос задавался в присутствии Риша, то зануда отвечал папе словами великого Овидия вместо меня. Мама, погружаясь в изрекаемую Ришем сентенцию, подносила к глазам маленький белый платочек и умилённо качала головой.

Чтобы не участвовать в подобных сценах и не мешать Ришу делать успехи в музыке и латыни, я уходил в баню к дедушке Пенчу. Он работал в нашей городской бане билетёром. По дороге я думал, как было бы здорово, если бы нас с Ришем обменяли. Обмениваются же воюющие стороны пленными... Риша отдали бы моим папе и маме, а меня — дедушке Пенчу и бабушке Доминике. Как мне тогда казалось, можно было бы в придачу к Ришу отдать и бабушку Доминику. Тогда бы у нас с дедушкой Пенчем в доме стало бы намного тише. И как бы мы с ним зажили!.. Впрочем, вряд ли дедушка согласился бы на такой неравный обмен. Тем более, что бабушка Доминика была очень добрым человеком, пока ей не напоминали о паровозах...

Я приходил в баню. Конторка дедушки возвышалась над полом. Он сидел высоко, словно на стуле машиниста. Но вместо ручки реверса перед ним был ряд катушек с билетами из потребительской бумаги. Прямо на конторку дедушки Пенча надвигалась очередь — люди с берёзовыми вениками в руках. Их ничто не интересовало, кроме пара. Они протягивали деньги и получали от дедушки Пенча билет со сдачей...

Здесь нам с дедушкой было трудно говорить о самом сокровенном. Потому что эта банальная очередь с вениками, эти катушки серых билетов мешали нам оторваться от земли и воспарить. И всё-таки мы пытались...

Конечно, вся округа потешалась над нами. Если бы бабушка Доминика не так громко и не так часто распекала нас с дедушкой; если бы Риш не был таким болтуном, о нашей мечте никто бы не узнал. До поры.

Когда пришла эта пора, мы с дедушкой Пенчем вовсю строили небольшую железнодорожную ветку. Она должна была соединить дом дедушки с основной магистралью, проходившей неподалёку. Мы работали в поте лица под насмешливые возгласы и издевательства соседей. Но, честно говоря, их зубоскальство казалось нам комариными укусами, не больше. Мы слишком были заняты делом. Одно нас действительно пугало: как бы бабушка Доминика не разобрала ночью уже уложенные шпалы. Это было бы в её характере, да и по силам тоже. Но, к счастью, сон бабушке был дороже. Теперь, вспоминая то своё далёкое детство, я нахожу и другую причину спокойствия бабушки Доминики. Более основательную. Если раньше она смотрел на своего мужа, как на пустого мечтателя, то теперь она убедилась в том, что её Пенч достоин уважения. И наша мечта — тоже. Во всяком случае, когда мы начали заворачивать ветку во двор, она только сказала:

— Смотрите, не подавите мне грядки с томатами.

— Грядки придётся перенести, — решительно заявил дедушка.

И бабушка Доминика даже не пикнула.

Она думала, что на этом всё и кончится. Что у неё в огороде будет железнодорожный тупик, каким никто из соседей похвастаться не сможет.

Теперь мы с дедушкой говорили о своей мечте не полушёпотом, а чуть погромче. И даже при бабушке. Правда, она всё ещё продолжала ворчать, а услышав слово «паровоз», говорила:

— Хватит нам железнодорожной ветки.

Но плохо она нас знала.

Мы принялись сколачивать доски. В результате получилось что-то наподобие скелета высокого сарая.

— Что это будет, дедушка Пенч? — спрашивал я в нетерпении.

Но дедушка отделывался молчанием или говорил неопределённо:

— Что-нибудь вроде птичника...

Но я догадывался. И, похоже, верно: мы строили гараж для нашего будущего паровоза. Я был в этом уверен до тех пор, пока наш птичник не исчез. Он пропал бесследно, и это меня расстроило. Слишком много труда и надежд было в него вложено.

Странно, дедушка Пенч совсем не расстроился. Он успокаивал меня:

— Не горюй, дружок. Так надо...

Я постарался позабыть о птичнике и всё больше размышлял о паровозе. Я не знал как, когда, при каких обстоятельствах появится у нас паровоз. Свой. Собственный. Но при мысли, что это когда-нибудь случится, сердце у меня в груди начинало прыгать, как шарик пинг-понга по деревянному столу. В конце концов, не зря же мы укладывали шпалы и рельсы...

И вот однажды. В один прекрасный день. Это был воскресный день. Я услышал весёлый рёв купающегося слонёнка. Сомнений быть не могло: ОН.

Я выскочил из дома и бросился к участку дедушки Пенча. Потом я побежал по шпалам нашей ветки. Я бежал и чувствовал как дрожат рельсы...

Наконец я его увидел. Увидел что-то такое, состоящее из десятка огромных ржавых кастрюль. Но ОНО стояло на колёсах. ОНО пускало пар и двигалось мне навстречу.

Да! Это был паровоз! Наш! Потому что в окно выглядывало круглое розовощёкое лицо дедушки Пенча. С усами, белыми, как два маленьких снежных вихря. Глаза, губы, щёки и даже усы дедушки — улыбались.

Он остановил паровоз перед самым моим носом.

Как во сне, я взбежал по ступенькам.

Я ущипнул себя. Видимо дедушка это заметил.

— Ты слышал его голос? — спросил он с радостной дрожью в голосе.

— Да. Но я бы хотел...

Желание моё было угадано.

— Потяни за это кольцо, дружок...

Я потянул. Это счастливое мгновение вошло в меня, чтобы навсегда остаться, быть может, самым прекрасным воспоминанием моего детства...

Я не заметил, как мы тронулись с места. Как на самом малом ходу въехали в огород.

Схватив лопату, я было решил подкинуть уголь в топку, чтобы котёл не остыл. Дедушка остановил меня.

Пока не стоит. Пошли.

Признаться, я побаивался встретиться сейчас с бабушкой Доминикой. Но дедушка Пенч взял меня за руку, и мы спустились на землю.

Через минуту мы стояли перед бабушкой.

Лицо её не выражало особого к нам интереса. Наоборот, она смотрела на нас с некоторой брезгливостью. Возможно, она уже чувствовала паровозный запах, который мы внесли в дом.

Она молчала. Сурово и терпеливо. И дедушка Пенч не выдержал. Словно махнув рукой на всё, он сказал:

— Вот, Доминика. Мы украли паровоз...

Вид у дедушки был: семь бед — один ответ.

Я не принимал, к сожалению, никакого участия в похищении паровоза, но я был благодарен дедушке Пенчу за то, что он сказал «мы». Полный решимости доказать ему свою признательность, я подтвердил:

— Да, бабушка Доминика. Мы его украли. Тёмной ночью...

Бабушка посмотрел на меня, как на муху, застрявшую в начинке пирога.

— Что ты мне вкручиваешь?.. Он ушёл из дома три часа тому назад. Среди белого дня.

— Мы его украли ночью, а пригнали только сейчас, — нетвёрдо пробубнил я.

Но бабушка больше не удостаивала меня своим вниманием. Я замолк.

— Ну? — сказала она нетерпеливо, заглядывая дедушке прямо в глаза. — Рассказывай, на какие шиши ты купил этот бельевой бак на колёсах.

— Это локомотив! — взорвался дедушка.

Бабушка поняла, что она пересолила.

— Ладно, — сказала она, — пусть будет поношенный паровоз...

— Пусть будет просто паровоз, — медленно остывая, ответил дедушка.

— Старый Пенч думает, что я поверю, будто этот паровоз свалился к нам с неба!.. — и бабушка Доминика простёрла руки к своим портретным дедушке и бабушке. — Вы слышали?!.

Портретные дедушка и бабушка нахмурились.

Мне стало больно за наш паровоз, за дедушку Пенча.

— Если бы он свалился с неба, — сказал я, — от него бы ничего не осталось. Кроме клубочка пара.

— Правильно, Дол, — поддержал меня дедушка Пенч. — Доминика, не ломай голову! Тебе говорят: мы его украли.

— Ты — малозаметный работник банно-прачечного комбината — и вдруг украл?!. Паровоз?!. Ха-ха-ха!.. — бабушка хохотала дерзким смехом прямо в лицо дедушке. — Он — украл! Вы слышали?! — и она бросила взгляд на своих портретных дедушку и бабушку. Их губы скривились в язвительной усмешке.

Я не выдержал.

— Да! Представьте себе! Украли! — выпалил.

— Помалкивай, помалкивай, — сурово посмотрела на меня бабушка. — Тебе ещё рано даже слышать о таких вещах.

Тут она вспомнила. Вспомнила о рельсах и шпалах. О тех самых, которые убедили её в том, что она ещё недостаточно знает нас обоих.

Бабушка Доминика перестала смеяться. Она посмотрела на дедушку с каким-то особым интересом.

— Пойду взгляну на него, пока он там не развалился... — сказала она.

Бабушка обошла вокруг паровоза раз, другой, третий. Она всё время заглядывала под колёса, будто самое интересное находилось там.

Бросив взгляд в открытую дверь будки, она крикнула:

— Пенч, а у тебя там жарко?!

— Да, конечно, — ответил дедушка, — это же паровоз.

— Послушай, а нельзя ли у тебя там где-нибудь сварить кастрюлю картофеля, чтобы мне на это дрова не тратить?

Дедушка пришёл в ярость. Он крутнул вентиль, и бабушка Доминика исчезла в мягком облаке пара...

Понятное дело, самые первые дни мы не выезжали за пределы огорода. Вооружась скребками и ветошью, мы принялись чистить и холить свою мечту. Я так старался, наводя блеск на какой-нибудь головке винта, что порою он оказывался у меня в руках. Я подолгу рассматривал это неопровержимое, железное доказательство свершившейся мечты. Следом за мной шёл дедушка Пенч. Могучей отвёрткой он любовно заворачивал винты на своё место.

— Дедушка Пенч, когда же?.. — говорил я, и он понимал меня.

— Дол, мы ждали дольше. Потерпи ещё чуть-чуть...

Наконец, мы начали прогулки на нашем паровозе. Сначала по ночам. Вполне понятно. Во-первых, нам надо было привыкнуть к тому, что паровоз краденый. Во-вторых, он не имел ещё того вида, в коем можно было бы показаться на людях. В-третьих, надо было как следует освоить его привычки. Поближе познакомиться с его характером. Одним словом, предстояло с ним подружиться.

В тёмную глухую ночь мы осторожно поднимали пары. Мы высовывались из огорода, оглядывались по сторонам, и только тогда, на малом ходу, с великими предосторожностями, все трое, двигались по нашей ветке к главной магистрали.

Ещё до первого выезда дедушка Пенч назначил меня помощником машиниста. Я был счастлив заслужить эту должность.

Как помощник машиниста, я сидел у левого окна. Сам дедушка Пенч — у правого.

— Как там у тебя — спрашивал он.

Я вглядывался в подозрительно тёмную ночь и докладывал:

— Никого.

— У меня тоже. Поехали.

И паровоз, послушный нашему желанию, набирал скорость.Под ногами у нас погромыхивали на стыках рельсы. Ветер врывался в окна и, потоптавшись между мной и дедушкой, нырял в топку, когда открывали дверцу.

Я умирал от желания дёрнуть за кольцо гудка. Я видел по глазам дедушки Пенча, что и он умирал от того же желания. Но, чтобы не наделать глупостей, дедушка заведомо привязал это кольцо к толстой медной трубе питательного насоса.

— Мы должны как можно меньше шуметь, — голосом, полным сожаления, говорил дедушка.

— Я понимаю, дедушка Пенч, но всё равно хочется...

— Мне тоже. Но потерпи, Дол. Мы ждали дольше...

Пробежавшись по магистрали влево и вправо от нашей ветки

километров по десять, мы возвращались.

В огороде нас ждала бабушка Доминика. Стоя рядом с тупиком, она размахивала красным фонарём, чтобы мы были осторожны и не наделали дел.

Дедушка Пенч уже давно раздобыл расписание движения поездов на магистрали. Всего несколько составов в сутки проходило мимо нашего городка.

Шло время. Странно, никто не являлся за паровозом. Поначалу я так боялся, что у нас его отнимут. Придут хозяева, увидят, узнают, и — прощай наш паровоз. А поделиться этими опасениями с дедушкой Пенчем я так и не решался. Постепенно я успокоился. И даже стал думать, что он его просто нашёл. Паровоз валялся где-нибудь на дороге, а дедушка его подобрал. Ведь провоз был такой старый! Но всё-таки... Всё-таки откуда он у нас взялся? Если дедушка его и вправду украл, то как? И где? Я пускался на хитрость в надежде раскрыть тайну. Здесь непременно должна была быть тайна.

— Дедушка Пенч, — говорил я, — а его здорово охраняли?..

— Кого?

— Ну, паровоз... когда ты подкрадывался...

— А-а. Охраняли.

— И ты всё-таки украл?!.

— Что ж, по-твоему, старый Пенч не способен обвести вокруг

пальца охрану?!

— Но это же, дедушка, нехорошо...

Вы бы взглянули на дедушку Пенча, когда он услыхал такое. Его толстые губы долго и беззвучно шевелились, как у карпа, вытащенного на песок. Щёки становились то малинового, то свекольного цвета, то вдруг бледнели. Я даже испугался за него.

— Дедушка Пенч! — закричал я в отчаянии.

— Послушай, Дол, — произнёс наконец он, — ты когда-нибудь воровал яблоки из чужого сада?

— Нет, — пролепетал я.— Мама считает, что это неприлично.

Тут дедушка Пенч набросился на меня с яростью тайфуна.

— Твоя мама! Твоя мама!.. От неё только и слышишь: не гигиенично, не эстетично, не гармонично, неприлично. Жевать-то эти слова — и то подавиться можно! А слушать их — умрёшь от дремучей тоски! И ты туда же... мальчишка называется! Дожил до десяти лет и не знаешь: самые вкусные на свете яблоки — это из чужого сада. Даже если они зелёные! Понял?!

Мне становилось стыдно за себя и за маму. Я торопливо кивал головой.

— Понял, дедушка Пенч! Понял!

— Ничего ты не понял. Где тебе понять, что из иного озорства рождается великое, — всё ещё сердито ворчал дедушка. — Потому-то я и не взял тебя с собой в ту страшно тёмную ночь, в какую воруют паровозы...

Последние слова заставили меня ещё ниже опустить голову. И прошло время, прежде чем я снова смог посмотреть в глаза дедушке Пенчу...

Надо сказать, что у дедушки Пенча было поразительное зрение. На расстоянии километра он мог рассмотреть что творится внутри прозрачной гусеницы. Или как комар затачивает свой нос, вертя лапкой рукоятку круглого точила.

На сей раз дедушка, видимо, слишком увлёкся гудком. Потому что вдруг спохватился и начал резко тормозить. Из-под наших колёс посыпались железные искры. Паровоз недовольно запыхтел и встал как вкопанный. Но перед этим мы с дедушкой пару раз стукнулись лбами — уж очень резко тормознули...

— В чём дело, дедушка? — недовольно спросил я, потирая шишку.

— Видишь? — он показал рукой.

Там, на разогретом, блестящем от солнца рельсе, лежал ёж.

— Он лечит свой старческий радикулит, — тихо сказал дедушка Пенч.

— Как же нам его объехать?

— Не стоит. Подождём немного. Думаю, скоро он закончит лечебную процедуру.

Чтобы не терять времени даром, мы принялись обтирать железо и медь нашего паровоза. В ответ на это наш друг благодарно посапывал.

— Дедушка, он повернулся на другой бок!

— Кто?

— Да ёж этот! Похоже, он не скоро освободит нам путь.

— Вот чёрт! А я-то думал, что он уже один бок прогрел. Ну, ничего, ничего. Пусть погреет другой.

Кончилось тем, что дедушке Пенчу пришлось спуститься. Он подошёл к старому больному ежу и говорил ему что-то минут двадцать. Видимо, советовал, чем и как можно скорее вылечиться. Пожалуй, так оно и было. Потому что ёж внимательно выслушал дедушку и поспешил удалиться.

Путь был свободен. Мы тронулись дальше. Не успели разогнаться до полного хода, как дедушка Пенч начал тормозить снова. Я стал всматриваться в дорогу: не сидит ли на рельсах какая-нибудь божья коровка. Но так ничего и не увидел. Я только знал, что дедушка Пенч зря паровоза не остановит.

— Выходим, Дол, — сказал дедушка.

Мы перешли нашу дорогу и направились по другому пути, заворачивавшему в сторону. Стальные рельсы его были ржавыми, как это бывает со всеми, забытыми, заброшенными дорогами. Высокая полынь росла между шпалами. Она сухо шуршала под ногами.

Вскоре я увидел и узнал наш... птичник. Тот самый, который мы мастерили когда-то с дедушкой. Он был покрыт толем и походил на гараж для паровоза.

Мы подошли к тупику.

— Ну, как?.. Узнаёшь? — спросил дедушка.

— Узнаю!

— Теперь загляни внутрь.

Я заглянул.

— Там пусто, дедушка Пенч.

— Правильно. Так и должно быть! Так надо...

И дедушка Пенч рассмеялся.

— Догадываешься?!.

— Нет.

— На этом месте стоял наш паровоз. Пока мы его не украли...

— Правда?!

— Можешь не сомневаться.

— Так это ты, дедушка, на его место птичник поставил?

— Я.

— А зачем?

Глаза дедушки Пенча хитро сощурились. Он подмигнул мне и поманил пальцем.

— Это мы с тобой, Дол, для того сделали, — шёпотом сказал он, — чтобы всякое паровозное начальство считало, что старый паровоз всё ещё здесь. Ну, будто оно само распорядилось накрыть его, чтобы у него была тёплая и сухая старость. Понял? Теперь это начальство о нём никогда и не вспомнит!..

— Здорово, дедушка!

— Так что пусть птичник стоит. Мы не зря его сколотили! А паровоз, — дедушка Пенч посмотрел в ту сторону, где, время от времени, поднималась узкая нетерпеливая струйка белого пара, — вон он! Помолодел и весел, как жеребёнок!

— Дедушка пошли скорее к нему. Он скучает без нас.

— Ты верно сказал, Дол! — обрадовался дедушка. — Ты очень верно сказал! Побежали.

Мы поднялись в будку паровоза, посмотрели на приборы и поняли, что он немного обижен на нас. И было за что. Ведь мы его оставили совсем одного. Наедине с бесконечной дорогой...

— Ну, не надо так, — утешил его дедушка Пенч. — В ближайшее воскресенье мы все вместе махнём куда-нибудь подальше. Я знаю, ты хочешь этого...

Пришло то воскресенье. Бабушка Доминика набила наши дорожные сундучки провизией и мы действительно махнули далеко.

На обратном пути дедушка Пенч неожиданно крикнул:

— Эй, помощник, присмотрись внимательней! Кто там идёт по тропинке вдоль полотна?

Я высунулся за стеклянный козырёк. От сильного встречного ветра из глаз брызнули слёзы. Но я всё-таки успел разглядеть три движущиеся запятые, похожие на людей.

— Ну что? — спросил дедушка.

— Точно не разобрать!

— Это же твои родители! И Риш с ними!

— Дедушка Пенч! — закричал я. — В сторону! Сворачивай в какую-нибудь канаву!

— Сворачивай!.. Это тебе не лошадь с телегой. Да и поздно сворачивать!

Дедушка дал продолжительный гудок и потянул рычаг тормоза.

Паровоз замер на месте. Он устало попыхивал паром. Мы с дедушкой, вытирая руки ветошью, стояли в дверях и пробовали улыбаться. Мы напрасно старались. Все трое смотрели на нас так, словно мы приехали верхом на свирепом и нечистоплотном драконе.

— Дол, ты ли это?! — воскликнула наконец моя мама. — Такой грязный?!. Это же не гигиенично!

— У него шея чумазая, как паровозная труба, — поддакнул Риш.

— Это никуда не годится! — сердито сказал папа.

— Ничего, — вступился дедушка Пенч, — эта грязь очень даже легко смывается с ребячьей кожи. Ведь домой-то он приходит с чистыми ушами. Вы же знаете. Так что напрасно...

Папа перебил дедушку:

— Позвольте, позвольте...

Но тут Риш перебил папу:

— А как будет по-латыни: шея чумазая, как паровозная труба?

Папа забыл всё на свете. Он поднял голову к небу и стал искать там ответ на вопрос Риша.

Риш терпеливо ждал. Чтобы не терять времени, он уставился в нотную тетрадь.

— Вы с прогулки? — спросил дедушка Пенч маму.

— Да, мы возвращаемся домой. Я должна вас порадовать, дорогой Пенч. Ваш внук делает успехи в музыке. Я им очень довольна. Если бы Дол был хоть чуточку похож на вашего Риша...

— Не надо расстраиваться. Ваш сын тоже делает кой-какие успехи. Он уже неплохой помощник машиниста. Во всяком случае, мы с ним хорошо спелись. Я даже не против поменяться: вы мне отдаёте Дола, а я вам — Риша. А? Ха-ха-ха! И пусть себе оба на здоровье делают успехи и дальше!..

Мама в ужасе всплеснула руками.

— Что вы, Пенч?!. Да как вы можете такое говорить?!. Это же...

— Не этично, — докончил дедушка.

— Вот-вот! Вы правильно поняли...

Папа всё ещё смотрел в небо, а Риш — в нотную тетрадь.

— Мама, — сказал я, — ну, поднимись к нам! Ну, хоть на минутку. Посмотри как у нас тут!

Добродушно улыбаясь, дедушка Пенч кивал головой и протягивал маме руку.

— Сударыня, поверьте, здесь очень интересно. Поднимитесь, вы не пожалеете.

Наконец мама, я даже не поверил своим глазам, осмелилась и взялась за поручень. Мы с дедушкой помогли ей подняться.

— Господи! — первое — что сказала мама. — Какой у вас здесь сквозняк?! Это же кошмар! И запахи, запахи! Фу!..

— Это ерунда, — перебил её дедушка Пенч, — не обращайте на такие пустяки внимания. Взгляните, сударыня, лучше вот сюда, — дедушка Пенч постучал толстым грязным пальцем по стеклу большого парового манометра.

— Видите стрелку?

— Да, — ответила мама дрожащим, очевидно от сквозняка, голосом.

— Ну, так вот. Ха-ха-ха!.. — неожиданно расхохотался дедушка. — Если стрелка зайдёт за эту красную чёрточку, то котёл взорвётся, и мы вместе с ним взлетим на небо! Представляете?!.

Услышав такое, мама попятилась и чуть не вывалилась из паровоза. Мы с дедушкой вовремя подхватили её и помогли ей спуститься на землю.

— Промашка вышла. Что-то я не с того начал... — озадаченно произнёс дедушка Пенч, почёсывая затылок.

— Конечно, — сказал я. — Надо было начать с манометра водяного давления.

— Да это же не интересно! — горячо возразил дедушка.

С ним нельзя было не согласиться.

Тем временем мама пыталась объяснить папе ту опасность, которой мы с дедушкой подвергаемся каждую секунду. Но папа что-то плохо её слушал.

— Знаешь, Дол, — сказал дедушка Пенч, — кажется мы здесь лишние. Пошли-ка отсюда потихоньку.

Как в дни первых ночных прогулок, наш паровоз двинулся дальше. Но сейчас это меня даже немного расстроило: не увидев паровоза, мама могла подумать, что мы уже взлетели на воздух. Я выглянул в окно: мама с папой смотрели нам вслед, а Риш, отставив одну ногу и подняв одну руку, клеймил нас с дедушкой Пенчем. Не иначе как грозной латынью. Я открыл дверцу топки и со спокойной душой бросил туда лопату угля.

Обычно по возвращении, бабушка Доминика осматривала наши дорожные сундучки. Там всегда было пусто.

— На вас не напасёшься, — ворчала она. Но можно было не сомневаться, что за этой ворчливостью скрывалась гордость. И не только нашим аппетитом... Дело в том, что бабушке приходилось слышать порою людские толки: «Да, да это те самые... У них ещё собственный паровоз...» Конечно, бабушке было приятно слышать такое. Но, как водится, были и злые языки. Те болтали: «Вы только подумайте! Своего внука они отдали в учение, а себе взяли этого чужого. Для чего? Чтобы иметь дармового кочегара. Топить эту железную развалюху! Можете представить себе, как устаёт бедный мальчик. Говорят, он из интеллигентной семьи. А его эксплуатируют с утра до ночи! Ужас какой-то! Куда только смотрят его родители?! Такие родители просто недостойны иметь ребёнка!..» И так далее. Подобные разговоры бабушка Доминика не терпела. В меру своих сил и свободного времени она старалась окоротить болтунов. В конце концов, ей это надоело. Действительно, на всякий роток не накинешь платок. Она стала поддакивать злым языкам: «Это ещё не всё, — говорила она, — мы на этом бедном мальчике ещё и воду возим. Запрягаем его в двухсотлитровую бочку и — кнутом погоняем...» Одним словом, пока нас не было, бабушка Доминика всячески поддерживала нашу честь. Это приносило ей массу хлопот, но и весёлого удовольствия — тоже.

Так мы жили новой счастливой жизнью до двадцать шестого августа. Я хорошо помню: до двадцать шестого. В тот день мы с дедушкой, как обычно, подняли пары и вышли в дальнюю прогулку.

Погода нас радовала. Был тёплый солнечный день. Мы мчались, оглашая окрестные поля, весёлым гудком нашего паровоза. Дедушка Пенч зорко всматривался в даль, чтобы вовремя заметить какого-нибудь бродягу козла или бычка у нас на пути. Я следил за топкой и приборами.

— Подкинь уголька! — неожиданно крикнул дедушка.

Я подкинул.

— Ещё подкинь!

Я подкинул ещё, но, странно, наш паровоз не прибавлял скорости, а наоборот...

— Что это с ним? Захромал что-то...

Дедушка Пенч бросил взгляд на паровой манометр. Стрелка дрожала у самой красной черты.

— А ну, поддай ещё!

— Дедушка Пенч, мы же взлетим!..

— Взлетим, так с песнями! — с весёлой отчаянностью крикнул дедушка, и я поддал ещё.

Стрелка манометра уже делала второй оборот на своей оси. Мы всё ещё не взлетали. Не смотря на наши старания, паровоз двигался медленней и медленней. Наконец он остановился. Постоял несколько секунд, словно раздумывая, и тронулся назад. Назад!.. В то время, как все наши рычаги стояли на «полный вперёд».

Я случайно выглянул в окно, обернулся и увидел...

— Дедушка Пенч! — крикнул я.

Дедушка рванулся к своему окну. От изумления его лицо вытянулось. Теперь оно напоминало футбольную камеру, из которой через прокол уходил воздух.

— Дол, за нами погоня!

Но что мы могли поделать: колёса нашего друга паровоза медленно катились назад, хотя сам он, изо всех сил, рвался вперёд...

Нас нагонял другой паровоз. Он был страшен, и казался огромным носорогом в рыцарских латах. Он весь был обвешан полицейскими, как кокосовая пальма обезьянами. Лица полицейских удивительно походили одно на другое. Прямо в глазах рябило... Красные, распаренные, с грозно вытаращенными глазами. А усы!.. Рыжие и такие длинные, что концы их были заправлены в голенища коротких сапог.

Я впервые видел железнодорожную полицию. Это была она.

Через минуту раздался звон буферных тарелок. Наш бедный паровоз оказался на сцепке с полицейским. Всё было кончено...

Полицейские вмиг облепили тендер нашего паровоза, как осы чайную ложку с мёдом. Их усы, носы и глаза по тараканьи лезли во все щели. О побеге не могло быть и мысли.

Мы с дедушкой Пенчем застыли у верного парового котла.

« Лучше бы он взорвался», — думали мы оба.

Какой-то огромный полицейский, с большими золотыми погонами, похожими на две миниатюрные стиральные доски, пытался влезть к нам через двери. Оказалось, что это сам начальник железнодорожной полиции. Ему никак было не втиснуться. Он кряхтел, ругался, словно его придавило бревном. Наконец он перестал ломать двери, полез рукою в карман. Достал какую-то штуковину и навёл её на дедушку Пенча. В ту же секунду дедушка, на прямых ногах, поехал по железному полу, будто его тянули за невидимую ниточку. Потом полицейский навёл эту штуковину на меня. В моих карманах было полно запчастей для нашего паровоза. Неожиданно запчасти зашевелились, и я почувствовал, как неведомая сила потянула меня вслед за дедушкой Пенчем. Тут я понял, что полицейский направлял на нас особый магнит. Надо сказать, что у дедушки тоже хватало в карманах всяких железяк.

Так мы все трое оказались в руках полиции.

Вполне возможно, что в нашем положении следовало помалкивать. Но дедушка Пенч решил перейти в наступление.

— Простите, господин начальник железнодорожной полиции, — сказал он, — чем объяснить, что вы задержали мирный паровоз?

— Спрашивать буду я. А отвечать будете — вы! Понятно?! — рявкнул этот бегемот, перетянутый ремнями, как копчёный окорок верёвочками.

— Понятно, — с достоинством ответил дедушка. — Понятно — с кем имеем дело.

— Значит, первый вопрос: кто хозяин паровоза?

— Мы, — ответил дедушка и сжал мою руку. — Мы с Долом.

Я уже думал, что всё пропало. Вот сейчас. Но начальник железнодорожной полиции продолжал:

— Так, допустим. К этому вопросу мы ещё вернёмся. Второй вопрос: почему номера вашего паровоза не значатся ни в каких железнодорожных реестрах и в линейных документах тоже?

— А-а! Простите, господин начальник железнодорожной полиции, это недоразумение. Я много раз бывал в управлении по этому вопросу. И всякий раз им было не до меня. То инвентаризация письменных столов, то инвентаризация кабинетных кресел и коридорных стульев, то борьба с подвальными мышами. Только и слышишь: «Нам сейчас некогда, не до ваших пустяков. Приходите в другой раз». Я походил, походил, а потом и позабыл приходить. Поверьте, господин начальник, такое может случиться со всяким. И с вами тоже... — тараторил дедушка Пенч.

— Ну, со мною такого произойти не может, уверенно заявил начальник железнодорожной полиции.

— Как сказать, как сказать... Доживёте до моих лет, так всех своих начальников перезабудете, не только такую мелочь...

— Что-о! Начальников?!. — строго пробасил начальник железнодорожной полиции. — Начальников забывать нельзя — это должностное преступление. Кстати, о какой мелочи вы тут заикнулись?.. — при этом начальник сурово кашлянул в кулак, который был не меньше чайника.

— Простите, господин начальник, простите старика. Я не имел в виду лично вас. Вас при всём желании не забудешь...

— Ну, ладно! Хватит. Перейдём к делу. Платите штраф за езду на не зарегистрированном паровозе.

— Штраф?! — удивился дедушка Пенч.

— Да! — рявкнула вся полицейская рать, окружившая нас.

— Извиняюсь, а сколько надо заплатить?

— Двенадцать тысяч табуретов.

Дедушка Пенч побагровел от негодования.

— Двенадцать тысяч табуреторв?! Да вы что, с ума посходили?!. Где я вам возьму такие деньги?! Вы знаете кем я работаю, какое у меня жалованье?!.

— Не знаю и знать не хочу! — рявкнул бегемот в погонах. — За неуплату штрафа паровоз конфискуется именем закона в пользу Центральной железнодорожной компании. Всё!

Не успел дедушка крикнуть:

— Я протестую! — как нас обоих вытолкали из нашего паровоза.

Мы взглянули на него в последний раз. Глаза дедушки Пенча были на мокром месте. У меня тоже...

Домой мы вернулись пешком.

Нечего говорить, что наше горе расстроило и бабушку Доминику. Посылая проклятия на медно-рыжие головы железнодорожной полиции, она носилась по дому. Она подбегала к портретам своих дедушки и бабушки.

— Каковы нахалы! — гневно жаловалась она им. — Двенадцать тысяч табуретов! Подумать только! И за что?! За эту бочку ржавого железа на колёсах, из которой мой Пенч сделал Локомотив?!.

На портретных лицах дедушки и бабушки теперь было написано: «Нахалы, да ещё какие!»

— Хорошо, ещё в тюрьму не упрятали, — тихо заметил дедушка Пенч.

— Я бы им показала! — пуще прежнего разошлась бабушка Доминика. — Я бы им такую тюрьму показала!.. Только бы посмели!..

Ох, как было не просто нам в тот вечер успокоить бабушку Доминику.

С тех пор мы не раз все трое выходили на главную магистраль. Мы так привязались к нашему другу паровозу, что всё ещё надеялись увидеть его хоть издали. Мы даже прихватывали с собой ведро свежего машинного масла. Чтоб угостить его, если доведётся... В конце концов мы перестали ходить на магистраль.

Но однажды дедушка Пенч велел бабушке Доминике приготовить нам еды на завтра в дорогу. Бабушка не стала расспрашивать куда мы? За чем? Мало ли какие дела могут быть у мужчин... А дедушка не счёл нужным распространяться по этому поводу. Даже мне ничего не сказал. Велел только собираться. Я подумал, что может быть, мы навсегда уйдём из городка. Станем какими-нибудь бродягами. Жаль только, что это не приходило мне в голову раньше. Я бы попрощался с мамой и папой. Только так, чтобы они ни о чём не догадались. Конечно, они бы очень расстроились. Потом. Когда узнали бы. Мама бы, наверное, горько заплакала. Папа стал бы её утешать умными латинскими словами. А Риш играл бы на скрипке что-нибудь печальное... Я сам был готов заплакать от всего этого. «Ничего, — успокаивал я себя, — всё-таки у них будет Риш. А у меня — дедушка Пенч. Может быть, когда-нибудь Риш и вправду станет вторым Паганини, а я — великим бродягой. Мы встретимся с ним где-нибудь на дороге, и он меня не узнает...»

С этими невесёлыми мыслями я заснул на диване в доме дедушки Пенча...

Мы вышли на рассвете.

Очень долго, останавливаясь лишь для того, чтобы отдохнуть и перекусить, шли мы по железнодорожным путям. По тем самым, по которым так весело мчались когда-то на нашем паровозе.

Дедушка Пенч молчал всю дорогу. Я тоже.

Солнце стояло высоко в зените, когда мы свернули на какую-то ветку. И вдруг, вдалеке я увидел знакомый птичник. «Здесь мы проведём свою первую ночь, — подумал я.— У нас хоть будет крыша над головой...»

Мы подошли.

— А ну-ка, загляни, Дол, — хмуро сказал дедушка Пенч.

Я заглянул.

— Он?..

— Он, дедушка Пенч! — громко закричал я. — Наш!.. — и бросился к паровозу.

Я схватился за холодные потемневшие поручни.

— Тихо, малыш, тихо... — произнёс подошедший дедушка. Он огляделся по сторонам, весело подмигнул мне и прошептал: — Нам осталось с тобой только выждать ту страшно тёмную и глухую ночь, в какую воруют паровозы...