Александр БАРКОВ
Память войны

Догорают последние дни бабьего лета — снова солнце и васильковое небо.

В лесу свежо. На смену зеленому буйству листвы неслышно подкрался тихий, пронзительный свет. Воздух напоен запахами прелой коры, грибов, никнущих, увядающих трав. Осины, березы, клены окрашены холодными утренниками в золотые, бурые, фиолетовые, розовые цвета.

За пригорком, в глухом овраге стонет и плачет гончая, преследуя зайца. Чуть слышно журчит по камешкам торопливый ручей. В редком подлеске тенькают синицы, призывно кричат славки и пеночки, сбившиеся в малые стаи. И сюда, в это ярмарочное царство красок и запахов, собираются из города отец и сын. Загодя они начинают готовиться в путь. Отец достает из кладовой рюкзак. Кладет туда свитер, резиновые сапоги, одеяло. Да и сын не отстает: берет коробку для шишек, мяч, примеряет видавшую виды дедову охотничью куртку. И время от времени между ними идет такой разговор:

— Помнишь, в прошлом году, не успел я оглянуться, как вы с Мишкой Вдовиным решето малины уплели.

— Попробовали,— оправдывается сын.

— Ничего себе попробовали!— смеется отец.

— А помнишь,— басит сын,— как у Свирькиного колодца ты чуть не увяз в болоте. Все хотел подкрасться и заснять лося.

— Да и ты тоже хорош,— покачивает головой отец,— испугался сохатого и бежать.

— Рога-то у него вон какие...

— Так уж и забодает. Только ему и дела до тебя...

Незаметно пролетают дни, и наступает долгожданная суббота.

Мать печет им на дорогу пироги с капустой и мясом, завертывает котлеты, сало, копченую колбасу. Помахав ей на прощание рукой, они отправляются на вокзал. Садятся в пригородную электричку и долго едут до предпоследней станции Самоварово.

Если вы заинтересуетесь, откуда пошло такое название, то старожилы расскажут целую историю. Прежде, лет семьдесят тому назад, здесь был тупик. Поезда летом ходили раз в сутки, а зимой и того реже. И, дожидаясь в пристанционном буфете поезда, пассажиры баловались от скуки чайком из ведерного медного самовара. Самовар этот был знаменит и удивительно весело свистел, шумел и пыхтел, точно паровоз. Да к тому же трактирщик знал особые способы заварки. В чай он клал разные специи и называл его то липовый, то медовый, то малиновый... И потому какой-то разудалый русский мужик окрестил эту тихую станцию – Самоварово. Название оказалось метким, прижилось и с годами не стерлось, не потускнело.

Знаменитый самовар тоже пережил всех. Правда, чай в нем не кипятят, но по-прежнему он стоит на видном месте в пристанционном буфете. И редкий пассажир пройдет мимо и не заглянет, чтобы полюбоваться на местную реликвию.

Вот и сегодня отец с сыном, подъезжая к Самоварову, невольно улыбаются. У этой неприметней станции даже в самом названии есть что-то домашнее, располагающее к мечтам. И, наверное, оттого радостное, приподнятое настроение не покидает путешественников.

Сегодня было так же... Так же приветливо старушки предлагали пассажирам творог, печеные яйца, топленое молоко в больших глиняных крынках. А дежурный по станции, здоровенный, чем-то похожий на Тараса Бульбу детина, узнав путешественников, крутанул запорожский седой ус и полушутя-полусерьезно откозырял.

Не торопясь, передохнув с дороги, они спустились с платформы, прошли маленькую, в два десятка домишек, деревню Гадалкино и свернули налево, к мелководной и илистой реке Утице. Миновали шаткий — в два бревна — мосток и, войдя в густой подлесок, остановились. Их поразила бабочка. Она сидела на тонкой лозинке и походила издали на черный махровый георгин. Крылья бабочки были словно из бархата, и капелька росы, ненароком упавшая на них, светилась голубизной.

Несколько мгновений отец и сын стояли молча, затаив дыхание. Первым не выдержал сын. Он снял головы кепку, пригнулся к земле и неслышно стал подкрадываться. Но когда до бабочки оставался всего лишь шажок, мальчик споткнулся о корень и полетел в яму, заросшую лопухами и жгучей крапивой.

Отец бросился на выручку, поднял сына, хотел пошутить... но вдруг остановился. На дне ямы под ногой лежал... ржавый патрон. Невольно огляделся по сторонам. Да, это был окоп. Он давно обветшал, потерял форму, зарос травой, но бывалый солдат узнал его. В сорок втором, летом, он проходил здесь со своим взводом. А вон их привал — две березы и старый дуб у дороги. На белых стволах черные корявые обручи — отметины войны. Да и столетний дуб без макушки; шальным снарядом срезало. Отец нагнулся. В ложбинке, прикрытая палым листом, словно вросла в землю солдатская каска. Поднял ее, стряхнул землю. В каске было гнездо. Видно, крохотная птаха затеяла в ней по весне новую жизнь. Незаметно отец положил каску на прежнее место, опустил голову и задумался.

Ну как обо всем этом рассказать мальчику, которому недавно минуло всего шесть лет? Как поведать ему о тех суровых днях, днях горьких утрат и потерь? Как объяснить, почему не осталось в живых друзей детства?

Конечно, дома он расскажет сыну об этом. Но только не сейчас... нет, сегодня он не скажет ему ни слова. Слишком светел и безмятежен осенний день, и, подобно этому ясному дню, светло и безмятежно лицо мальчика.